I
Я стою на мосту. На мосту больше никого нет. Нет, это не совсем верно. Живого – никого. Только статуи. Они стоят по обе стороны моста, друг напротив друга. Всего их 30 штук. Они стоят, со всеми своими крестами и нимбами, склонив головы в молитве. А внизу, под мостом, бесшумно, течет река. Черная. Такая же черная, как мои ботинки и даже немного чернее. Ботинки отражают свет от фонаря, река же, напротив, свет впитывает. И бежит дальше, не создавая ни единого звука, до тех пор, пока не встретится с другой рекой – светлой.
Я стою на мосту, одетый в черное пальто и черные же узкие джинсы. За спиной у меня рюкзак, а вокруг шеи обмотан объемный красный шарф. На мосту прохладно. Я иду вдоль статуй, останавливаюсь напротив большой композиции распятия. Ночью, в свете стоящих по бокам фонарей, она выглядит мрачно. Она и должна выглядеть мрачно, думаю я. Несколько минут я стою, смотрю на фигуру на кресте и спрашиваю ее, правильно ли я сделал, что пришел сюда. Фигура ожидаемо молчит. Я смотрю на нее еще раз и иду к рыцарю, который стережет реку. Ему около пятисот лет и он очень молод. Каменный мальчик. Его почти не видно в темноте реки и ночи, только меч слабо поблескивает в свете фонарей. Я задаю ему тот же вопрос и он, так же ожидаемо, на него не отвечает. Живи я пятьсот лет назад, был бы я рыцарем, думаю я, облокотившись на парапет и зажигая сигарету. Может быть и да. Сейчас я слабо могу себе это представить. Я поворачиваюсь и иду, не смотря на статуи, обратно, в сторону башни, которая в темноте больше похожа на черное вытянутое пятно. У меня замерзли уши, и я наматываю шарф повыше, а потом тру одну ладонь о другую и несколько раз сжимаю и разжимаю кулаки. Становится теплее, но не сильно. Я останавливаюсь и опять стою на мосту. Стою на мосту и жду.
***
Утро началось с того, что я встал с кровати, взял книжку, которую читал вчера перед сном и пошел в ванную. Там я положил книжку на пол, сел на край ванны, закрыл глаза ладонями и начал делать цифровую гимнастику. Суть заключалась в том, чтобы рисовать глазами цифры от нуля до девяти, а потом от девяти до нуля, тем самым тренируя глазные мышцы. Потом я встал, ополоснул лицо над раковиной, вытер руки, поднял книжку, залез в ванну и включил воду. Жюльен Сорель уже влюбил в себя одну женщину и готовился влюбить вторую – уверенной поступью шел к своему концу, не произнося перед этим концом никаких исторических фраз об уникальности своей головы или экспедиции Лаперуза. Когда я читал эту книгу первый раз, Жюльен мне понравился. Своей целеустремленностью и, отчасти, искренностью. Сейчас он мне не понравился. Своим лицемерием и тщеславием. И отсутствием уважения к кому-нибудь, кроме себя. Читать эту книгу второй раз я стал просто так. Потому что возникло мгновенное желание. Короткая такая вспышка, без особых причин, но которая, тем не менее, породила навязчивое и неотступающее желание прочитать эту книгу именно сейчас. И я прочитал. Вылез из ванны, вытерся, пошел в комнату и поставил Стендаля на полку. Но особо глубоко задвигать не стал.
Потом я сидел на кухне и смотрел в стену, пока на плите кипятилась вода для чая. По утрам я никогда не мог съесть много и обычно это “немного” ограничивалось чаем и, может быть, парой яблок. Сегодня яблок у меня не нашлось, нашелся только чай – на донышке жестяной банки, буквально на одну кружку. Я сидел, смотрел в стену и думал, что надо бы как-то ее оживить. Сложная задача оживить что-то неживое, но вид голой стены по утрам стал меня угнетать. Вкупе с пустым чаем, чаем “с таком”, как я говорил в детстве, картина была очень печальная и пустая. На стене не было ничего, только ввинченный мною когда-то шуруп, который я ввинтил, чтобы повесить картину. Впрочем, картина на нем уже давно не висела, настолько давно, что я почти забыл, что на ней было изображено. Помню только, что она была нарисована мелками и очень сильно мне нравилась. Так сильно, что я в свое время потратил свое время, чтобы повесить ее на стену.
Почему-то на ум приходили полки. Хорошие полки смотрятся на любой стене, даже на той, которую я изучаю почти каждое утро, пока заваривается чай. Мысленно я перебирал все типы полок, которые когда-либо видел, но ничего выдающегося не находил. Разве что только те, волнистые, которые висели в чьей-то комнате давным-давно, когда в моей стене еще не было никакого шурупа, но разве же это для моей кухни? Не устраивать же на кухне библиотеку, как-то это пожароопасно. Я решил, что полками можно заняться в другой день, когда будут яблоки и что-то более осязаемое к чаю, нежели праздные мысли. Надо было выходить на улицу, хотя бы потому, что из всех возможных видов смерти, которые я себе представлял, смерть от голода смотрелась лишь слегка выигрышней, чем смерть похороненного заживо человека.
Погода на улице была славная. Пару недель назад еще лежал снег, а сейчас от него осталось лишь воспоминание, причем, такое, к которому не очень-то хочется возвращаться. Правда, снег, по своему обыкновению, как раз любит возвращаться, но пока было просто чудесно – тепло и солнечно. Я надел неглаженную футболку с длинным рукавом и старенькие, на редкость прочные, джинсы, накинул пальто, пренебрег шарфом и вышел из дома. Как только я вышел, я сразу забыл, что дома нечего есть и решил просто походить по улицам и порадоваться внушающей надежды на будущее погоде. По этим улицам, пусть и в разных городах, я ходил всю свою жизнь, сначала неуверенно и любознательно с родителями, затем опрометчиво и горделиво с приятелями и любовями, а потом, уверенно и настороженно, один. Сложно сказать, как мне нравилось больше всего. Иногда – одному, иногда – с кем-то. Зачастую мне нравилось одному, когда я был с кем-то. И наоборот. Если долго ходить по улицам, устают ноги и спина. У меня всегда устает спина, когда я хожу и гораздо реже ноги. Зная это, я постепенно выработал некий метод прогулок – в смысле времени, а не маршрута. Я стараюсь не ходить больше двух часов без перерыва, да и вообще, не находиться на ногах такое продолжительное время. Ровно так же я стараюсь не сидеть больше двух часов – мне почему-то кажется, что это, своего рода, граница, за которую опасно заходить. Через два часа ходьбы я захожу в кафе пообедать, либо выпить пива или кофе, а если мне приходится сидеть, скажем, шесть часов, за это время я отжимаюсь девяносто раз или просто периодически разминаю ноги.
Я довольно давно жил в этом городе, чтобы он успел мне надоесть, но он почему-то все не надоедал. Раньше я жил в другом, но это было давно, настолько, что придется считать, чтобы сказать точно. Я не очень люблю все эти истории в духе Дэвида Копперфильда, хотя, возможно, кому-то интересно узнать прежде всего именно это. Где я родился, как прошло мое дурацкое детство и все прочее. Я не очень люблю думать об этом. Вполне хватает того, что я родился и сейчас веду мою так называемую жизнь. Когда-то она была жизнью, с большой буквы, с надеждами, целями и планами, или, по крайней мере, казалась такой. Но, поскольку по истечении нужного количества времени ложь становится правдой, а правда – ложью, все это куда-то потерялось. Как будто летишь на воздушном шаре и приходится сбрасывать за борт лишнее, чтобы продолжать жить. И сначала выкидываешь свои планы на ближайшие пару лет, потом все остальное, пока не останутся только мечты, которые тоже рано или поздно выкидываешь. Потому что подсознательную тягу к жизни выкинуть нельзя. Я никогда не летал на воздушном шаре. Вполне вероятно, что ситуация, когда приходится скидывать что-то за борт, вовсе необязательна. Скорее даже, такая ситуация называлась бы внештатной, вызванной либо ошибкой при проектировании этого шара, либо какой-то внезапной поломкой. Я не могу быть уверен полностью, я никогда не летал на воздушном шаре и никогда не уделял этому средству передвижения того внимания, которое оно заслуживает.
Я ходил всего с полчаса, но, непредвиденная голодовка вместе с не очень веселыми мыслями, наполнявшими мою голову, дали о себе знать. К тому же я как раз был рядом с хорошим кафе – одним из немногих неподалеку от моего дома, где мне нравилось проводить время. Когда я пришел туда в первый раз, я попросил какой-то завтрак и, пока мне его готовили, закурил и стал рассматривать зал, думая о чем-то своем. В зале был один мужчина, в возрасте, но выглядевший настолько солидно, что его легко можно было принять за дона мафии на пенсии, если бы они выходили на пенсию. У него были седые волосы, собранные в небольшой хвост, аккуратная борода и правильный нос. И он курил трубку. Точнее, в тот момент, когда я увидел его в первый раз, он ее чистил. Потом забил табаком, зажег и закурил. Мне стало немного неловко с моей сигаретой, но я решил, что не выгляжу для трубки так же хорошо, как он. В это время мне как раз принесли мой завтрак, и я перестал смотреть на постаревшего Майкла Империоли. Но в тот момент, когда я поднял голову, в зале было уже два мафиози, курящих трубки. Я подивился, и стал периодически завтракать в этом кафе, но такой ситуации больше не повторилось. Сегодня ее не повторилось тоже. Ведь любой момент уникален и неповторим.
Я съел омлет, выпил кофе, выкурил две сигареты и снова вышел на улицу. У меня было очень мало знакомых в этом городе, хоть я и жил тут какое-то время. Никогда не старался обрасти новыми знакомствами. Чем их больше, тем тяжелее ходить. Всегда есть вероятность встретить кого-то, а я так не любил встречать кого-то, кого не хотел встречать. Тех, кого я встретить хотел, я никогда не встречал, поэтому не знал, насколько эти встречи приятны, если приятны вообще. Когда-то у меня было довольно много знакомств, я порой сам удивлялся, насколько же их много. Я бы не отважился назвать себя интересным или очень общительным человеком, наоборот, я скорее всегда был угрюмым и задумчивым, но знакомства откуда-то появлялись. Некоторые становились чем-то большим, чем просто знакомства, некоторые знакомые становились моими друзьями, но ни одно из них не дожило до того момента, как я вышел на улицу из кафе, в котором только что позавтракал.
На улице жизнь шла своим чередом. Было около двух часов дня и люди, по одному или группами, выходили из своих офисов и шли куда-нибудь пообедать. Мне обедать было еще рано, и я пошел в небольшой парк поблизости, дошел до пруда и присел на лавочку на берегу. В пруду плавали утки. Я периодически приходил сюда и кормил их хлебом, но в этот раз забыл его купить. Вряд ли утки меня запомнили, но когда я сел, они подплыли именно к моей лавочке, будто ожидая, что я их покормлю. Я лишь развел руками и зажег сигарету. Пруд был маленький и замерзал зимой, а утки перелетали в другой парк неподалеку, где вода по какой-то причине не замерзала. Я это выяснил экспериментальным путем и, по большому счету, волей случая. В детстве вопрос с утками волновал меня несколько больше, я постоянно спрашивал папу, когда мы гуляли зимой по парку, куда же они деваются. Он отвечал, что улетают туда, где тепло, и я принимал это как истину. Потому что именно она это и была. А весной, когда вода оттаивала, мы с ним брали хлеб и шли на пруд, я кидал кусочками хлеба в уток и очень радовался, когда попадал в одну из них. Сейчас я не радовался, я кидал сразу много кусков, чтобы досталось всем и им не пришлось драться друг с другом. Но всем никогда не доставалось.
На расстоянии нескольких метров от моей стояла еще одна лавочка. На нее сел мужчина в костюме, очевидно, вышедший на обеденный перерыв в уединенное место. В руках у него был бумажный пакет, откуда он достал сэндвич и принялся его есть, периодически отщипывая небольшие кусочки и кидая их в пруд. Утки обрадовались и дружно поплыли к его лавке. Я закурил еще одну сигарету, встал и пошел по дорожке, прочь от пруда. У меня всегда чего-то не было. И всегда от меня уплывали туда, где это что-то было.
На мосту все так же тихо и никого нет. Я все еще здесь, стою и смотрю, как течет река. На нее можно долго смотреть, за все эти часы ожидания я прекрасно это заметил. Можно смотреть на реку и удивляться тому, что, сколько бы ни прошло времени, ничего не изменится, и она будет течь так же, как текла час, день или год назад. Можно долго смотреть на реку. Особенно, когда больше нечего делать. Статуи по бокам моста как будто задают мне немой вопрос. Зачем я здесь стою уже столько времени. Я не могу его услышать, но я ощущаю его всем телом. Их каменные глаза, вырезанные много лет назад мастерами, имен которых я не знаю, смотрят на меня и заставляют нервничать. Потому что я не знаю ответа на этот вопрос.
Раньше, чтобы пройти через мост требовалось уплатить крейцер сборщику пошлины. Рассказывают, что один из таких сборщиков отличался настолько рьяным исполнением служебных обязанностей, что стоило только высунуть кончик носа за условную черту, обозначенную его рукой, он сразу же махал дежурному полицейскому, и тот уводил провинившегося в участок. Но однажды на посту не оказалось полицейского и сборщику пошлины пришлось самостоятельно преследовать наглеца, не пожелавшего заплатить за проход по мосту. Он гонялся за ним по всему городу и в итоге настиг – на середине реки, на которую я так долго смотрел. Через три дня их выловили и с тех пор, как говорят, из воды иногда доносится требование об уплате крейцера.
Несмотря на то, что на мосту я провел уже довольно много времени, никакого требования из воды до сих пор не донеслось. На него бы я нашелся что ответить.
***
У каждого из нас есть воображаемая жена. С которой он живет в уютной квартире и порой, вечерами, танцует под хрустящий звук старенького винилового проигрывателя. У некоторых из нас есть женщина, с которой он не может общаться, но пишет ей письма и складывает в ящик письменного стола, создавая тем самым иллюзию этого общения. В письмах он говорит о чем угодно, кроме своей любви к ней. Потому что таковы правила подобной переписки. Нельзя говорить про свою любовь с человеком, который не хочет этой любви. Пусть даже в письмах, которые постепенно превращаются в стопку исписанной бумаги в ящике стола.
Я уже достаточно долго жил на этом свете. У меня была и та и та.
Писем в моем столе скопилось много, и одно время я хотел немного их отредактировать и издать книгу. Книгу писем. Потом можно было бы отправить ее по почте, так сказать, доставить все письма сразу. Но я не сделал ни первого ни, соответственно, второго. Просто в один день вытащил их и, сидя на кухне, сжег одно за другим в пепельнице. Каждое письмо писалось в момент, когда я чувствовал, что очень сильно, до боли внутри туловища, по ней тоскую. И после написания каждого письма становилось легче. Как будто поговорил с ней на самом деле. После того, как я все их сжег, стало еще легче. Как будто сжег свою тоску. А может просто понял бесполезность переживаний. Прошло время и все встало на свои места, так, как всегда и бывает. Я сидел на кухне и жег письма в пепельнице, а она делала что-то другое. Возможно, сидела на своей кухне и жгла свои письма ко мне. Но это слишком красивое предположение.
Воображаемых жен у меня было несколько. Строго говоря, каждая понравившаяся мне девушка через пару встреч становилась моей воображаемой женой. Не в том смысле, что я всерьез раздумывал на ней жениться, а в том смысле, что я воображал, как бы было, если бы она была моей женой. Возможно, именно из-за этих воображений ни одна из них и не стала моей реальной женой. Не знаю. Я просто старался рассмотреть все варианты. Слишком много рассматривал и прикидывал и, в итоге, потом рассматривал и прикидывал заново. И еще раз. Пока не понял, что нечего тут рассматривать. Точнее, уже некого.
Я снова сидел на кухне, ждал, пока закипит вода на плите, и смотрел на шуруп. На сей раз у меня был полный холодильник еды, я основательно подготовился к размышлениям по поводу предназначения этого шурупа. Только размышлял почему-то совсем о другом. Периодически подобные мысли у меня появлялись, мысли о том, как могла бы устроиться моя жизнь, повернись что-то когда-то иначе. Я любил пофантазировать, но никогда не сожалел. Начнешь сожалеть и не закончишь до самой смерти. И все равно ничего не изменится. Вот с шурупом дело другое, здесь можно и сожалеть спокойно, и все может поменяться. Только я, как ни думал, не знал, что мне с этим шурупом сделать. Спросил совета у двенадцати месяцев и у кораблей в море. Первые сказали, что его надо вытащить, а вторые – что надо повесить на него картину с кораблями в море. Оба варианта мне не понравились и я спросил у ветра в листве, но разобрать его ответ у меня не получилось. Оставалось спросить только у непостижимого создателя жизни, но я не стал. Потому что обычно он не дает ответа даже на более важные вопросы. Что поделать. Советчиков у меня было немного. Шуруп остался на своем месте, как напоминание о том, что мне всегда есть, о чем подумать.
Будь у меня жена, хоть бы и воображаемая, я бы спросил у нее. И она бы ответила. Она бы всегда знала, что ответить на мои вопросы, пусть и самые нелепые. Но спрашивать ее было так же бессмысленно, как и, например, ночную звезду – обе были недостижимы и безмолвны.
Вода закипела, я встал, снял чайник с плиты и залил пакетик черного чая кипятком. По-хорошему, конечно, стоило подождать несколько минут, чтобы вода немного остыла и потом уже заваривать, но я никогда этого не делал. Дело было, пожалуй, в нетерпении – если передо мной стоит чашка с лежащим внутри пакетиком и чайник с кипятком, то я ничего не могу с собой поделать и совмещаю эти две вещи единственным возможным способом. Точно также, как если бы мне дали в руку, скажем, кусок шоколада и сказали, чтобы я подождал десять минут, а потом съел бы его с чаем. Я бы не смог дождаться чая и съел бы этот шоколад сразу же. А потом бы уже чай пил без шоколада или чего-то еще.
Пока чай заваривался, я дошел до книжного шкафа и выбрал себе книгу из имеющихся. Я уже давно почти не читал новых книг, а просто подходил к шкафу и наугад брал какую-нибудь из тех, что там стояли. Я уже читал их все, но не видел ничего плохого в том, чтобы освежить ту или иную в памяти. На сей раз мне выпала “Ночь в Лиссабоне”, которую я прочитал больше десяти лет назад и которая была, пожалуй, единственной из всех книг Ремарка, которая мне понравилась почти полностью. Не знаю, уж, чем. Возможно, самой идеей – ночью, за которую можно рассказать всю свою одинаково счастливую и несчастную жизнь первому попавшемуся собеседнику. Было в этой идее что-то близкое мне. Что уж там, я и сам иногда хотел бы провести одну из своих ночей так. Только не мог понять, было ли в моей жизни что-нибудь, о чем можно было бы рассказывать целую ночь. Скорее, не было. И уж тем более, мне было бы нечего предложить своему собеседнику, никакого спасения или, хотя бы, иллюзии спасения. Какое тут спасение.
Я сидел на кухне, читал Ремарка, пил чай и тут кто-то позвонил в дверь. Время было десять утра. Я понятия не имел, кто может позвонить в мою дверь в десять часов утра. Наверное, на этом свете есть люди, которые ждут гостей в такое время. Я не ждал. На самом деле, я вообще не ждал гостей. Ни в десять часов утра, ни в десять вечера. Просто потому, что приходить ко мне в гости было некому, хоть я и считал себя достаточно гостеприимным.
Я встал и пошел открывать дверь. Все-таки событие выдающееся, в рамках моей маленькой вселенной. На пороге стояла женщина. Я удивился еще больше, потом присмотрелся, узнал ее и удивился опять, уже грандиозно, хотя, казалось бы, куда уж больше.
– Привет, я, наверное, неожиданно…
– Привет, самую малость. Заходи.
Она зашла. Вещей у нее не было, только сумочка и зонт. Длинный, как трость.
– Ты откуда?
– К тебе приехала.
Ответ немного не на тот вопрос, но я и сам часто давал подобные ответы.
– А как нашла меня?
– Ты же мне сам адрес давал. Давно уже, я еще думала, что ты переехал, и я зря по ступенькам поднималась.
– Да не так их вроде и много. Тридцать четыре. Или тридцать три, смотря, как считать.
Да, когда-то я дал ей свой адрес. Когда уезжал, лет десять назад. Но я и представить не мог, что она приедет. Тем более через такое долгое время. Одна из моих воображаемых жен, которая когда-то канула в Лету, как и все остальные. В человеческую Лету, в которой рано или поздно исчезают все мои знакомые, и из которой они иногда появляются, как следует напившись воды.
– Ты как, надолго, или проведать просто? Чая хочешь?
– Да, давай. Я по работе приехала на несколько дней, завтра уезжаю. Сегодня просто день свободный получился, вот и подумала, что надо проверить, здесь ты или нет.
Я не знал, что на это отвечать.
– Слушай, у меня тут шуруп на стене. Я совсем не знаю, что с ним делать, может, ты подскажешь?
– Шуруп?
– Ну да, вот он, смотри. У меня просто вообще никаких идей, думаю, думаю и ничего.
– Повесь на него часы. Или гитару. Или маску какую-нибудь венецианскую.
– Интересно. Но у меня ничего такого нет. Даже часов, что уж тут про маски говорить.
– Ну так найди что-нибудь. Купи. Если тебя так этот шуруп волнует, что это первое, о чем ты меня спросил.
– Я просто подумал, что у тебя свежий взгляд и ты придумаешь что-нибудь сходу, что ты, собственно, и сделала. Я просто не знаю, что спрашивать. Ты неожиданно, все мысли сбились.
Она улыбнулась.
– Приятно, что я еще могу делать так, чтобы твои мысли сбивались. Как ты?
– Я? Да ничего. Встаю по утрам и читаю старые книги. Уток кормлю иногда. Иногда пью вино и слушаю Бранденбургские концерты. Но, в основном, не занимаюсь ничем полезным и просто чего-то жду. Знаешь, почти как нового года в детстве. Если очень ждать, то быстрее наступит. Но я-то уже подрос и понял, что как сильно ни жди, все наступит в нужное время.
– А чего ждешь?
– Не знаю. Чего-то. Что все поменяет.
– То есть тебе не нравится кормить уток и читать Ремарка?
– Не знаю, что из этого лучше. Иногда лучше утки, а иногда – Ремарк. Как ты?
Она явно ждала этого вопроса, но отвечать развернуто, очевидно, не хотела.
– Все хорошо.
– Ну и хорошо. Замуж вышла?
– Вышла. Три года уже, почти четыре.
– Здорово, поздравляю. А я не женился.
– Даже в своем воображении?
Я усмехнулся.
– В моем воображении я и на тебе женился.
– Я знаю. Рановато только. Кто же женится на девушке поцеловав ее всего три раза.
– Кто-то женится на девушке и целует ее первый раз только на свадьбе.
– Ага, как у Пукирева на картине. Ты в каком веке живешь?
– В том же, что и ты. Мы же в метре друг от друга, что за вопросы, да и мертвых невест тут, вроде, нет никаких.
– Мы-то может и в метре, но ты как будто на пару веков старше. Кто ходит кормить уток в, сколько тебе там, тридцать с чем-то лет?
– А ты знаешь, куда утки деваются зимой, когда замерзает пруд?
– Ну началось.
– Перелетают в незамерзающий.
– Да ты что, Холден Колфилд подрос и узнал ответ на вопрос своей юности.
– Осталось только понять, что делать с шурупом. Еще немного подрасти.
Когда-то мне было с ней безмерно хорошо, а сейчас она сидела тут и пыталась меня раздражать, только ничего не выходило. Я и сам знаю, что никто не кормит уток в моем возрасте. Уток кормят либо до двадцати, либо после пятидесяти. Я, видимо, был исключением. Либо просто состарился, толком не успев повзрослеть.
– У тебя на день-то какие планы вообще?
– Не знаю, никаких. Думала, ты мне придумаешь планы, но у тебя у самого-то планов никаких нет.
– Ну, нет и нет, не вижу в этом ничего удивительного, или плохого.
– Я вот в этом настолько не уверена, но тебя я иначе представляла. Не спрашивай, просто иначе. А ты как не знаю кто.
– Большие ожидания чреваты еще большими разочарованиями. Ты голодная?
– Немного.
– Давай тогда прогуляемся, потом где-нибудь пообедаем. Расскажешь мне новости какие-то, наверняка же есть, что рассказать. А я буду иногда комментировать и шутить. Иногда даже смешно.
Она согласилась. Мы ходили с ней пару часов, потом зашли в кафе на одной из площадей и сели у окна. Я тут иногда бывал, выбирал из меню что-нибудь наугад и выпивал кружку или две пива.
– Сейчас же два часа дня. Рано пить пиво, нет?
– А разве есть какое-то определенное время, до которого пить пиво никак нельзя, а после – можно? Если оно и есть, я его игнорирую, у меня сегодня выходной. И вчера, и завтра тоже. У меня тут все один длинный выходной.
– А ты чем вообще занимаешься?
– Сейчас – ничем. Работал почти все время, как здесь живу, преподавал, переводами занимался. Какое-то время даже продавал всякое медицинское оборудование, но все это в итоге надоело. Писал. Почти написал книгу, около двухсот страниц, сколько-то рассказов, публиковался в журналах разных. Может, снова начну когда-нибудь. Но пока просто не хочется.
– И как, нормально ничего не делать?
– Более-менее. Бывает же так, что человек просто устал от всего и ему нужно время, чтобы снова найти интерес и занятия. Пока это время не прошло, вот я и пью пиво тогда, когда мне хочется. Везде есть свои плюсы.
Она много мне рассказала. Про себя, про то, как ей в целом хорошо живется замужем. Не могу сказать, что я ей поверил, но вид сделал. Про наших общих знакомых, кто как живет. Все жили по-разному, но почти у всех дела шли хорошо. Сказала, что я, наверное, единственный из всех, кто куда-то уехал и теперь сидит тут в одиночестве и делает вид, что и у него все в порядке. Я ответил, что это философский подход и что все в порядке никогда не бывает, какой бы вид не делать. Она только поджала губы.
– Знаешь, когда-то, в один день, я пришел домой, и у меня было настолько внутри пусто и настолько не хотелось что-то делать, казалось, что смысла нет абсолютно ни в чем. Я пришел, лег на кровать и, не помню, включал ли я какую-то музыку, – сейчас мне кажется, что да, но это не так важно, – лежал, и смотрел в потолок. И думал, почему все так. Ведь я всего-то хотел в жизни немного любви от тех людей, от которых мне это было нужно. И тогда бы не было ни боли, ни пустоты. Был бы смысл в моем существовании. Всякие глупости думал, в общем. И пока думал, заснул. А потом настал новый день и после него пошли другие. И сейчас вот я сижу с тобой в этом кафе, а ты не понимаешь, что со мной. А со мной все нормально. Просто нормально, не хорошо, не прекрасно, а просто нормально. И все есть так, как должно быть, и будет тоже так, как должно. Вот и все. Книга такая была, про то, как перестать беспокоиться. Я ее не читал, кстати, меня всегда пугали книги с такими названиями.
– Но только там еще вторая часть названия была. Ты начал жить, хоть когда-то начинал?
– Разве что, когда с тобой обручен был, дорогая моя.
Она засмеялась. Всегда-то она смеялась, когда я так говорил. Наверное, не верила.