Предисловие
В жизни и творчестве петербургских поэтов город играет совершенно особую роль. Для Олега Лялина Петербург–Ленинград был живым существом, собеседником, источником энергии и вдохновения. Порой он ощущал город как камерное, интимное пространство, порой – как проекцию России или модель мироздания. В его городе-палимпсесте спрессованы разные культурно-исторические пласты, а поэтическая память, нарушая привычную хронологию, в одном и том же месте может спонтанно разыграть сцены из петровского или пушкинского времени – и блокады Ленинграда.
Олег Павлович Лялин (1937–2010) родился в клинике им. Д. О. Отта, рядом со Стрелкой Васильевского острова – позже Стрелка станет главной мифической точкой в его личной городской топографии. Дом, где жили его родители, где он провел несколько первых лет жизни и куда вернулся в юности, находится на углу Среднего проспекта и бывшей Съездовской, а ныне Кадетской линии. Беззаботное детство длилось недолго: вскоре началась война, блокада, голод. В раннем возрасте Олег потерял обоих родителей (отец с фронта не вернулся, мать погибла, когда ему было семь лет). Ощущение сиротства и бездомности, мерцающий в глубинах памяти образ матери, опыт скитаний по «ленинградским трущобам» позднее найдут отражение в его стихах. В детском доме, куда его поместили после войны, мальчику посчастливилось встретить чутких педагогов, о которых он навсегда сохранил добрые воспоминания. В школьные годы он начал заниматься спортом, отдавая особое предпочтение боксу как благородному способу постоять за себя и защитить слабых. Именно в детском доме он усвоил жесткие принципы, которым не изменял никогда, часто в ущерб собственным интересам: прямота, нередко граничащая с резкостью, щедрость, презрение к любым, подлинным или мнимым, компромиссам с совестью, абсолютное пренебрежение бытовой стороной жизни и культ дружбы. Он многих очаровывал, увлекал, вдохновлял, другим казался наивным идеалистом.
Олег Лялин окончил 141-ю среднюю школу, а летом 1956 г. был призван в армию. Первые четыре месяца службы он провел в Казахстане – в его дневнике сохранились откровенные записи о беспорядочности и бессмысленности легендарной кампании по освоению целинных земель. Спасением оказался перевод в авиацию, в Эстонию. Вернувшись после армии в родной город, он поступил в Горный институт. Многие годы Лялин проработал во ВНИМИ (Всесоюзном научно-исследовательском маркшейдерском институте) на Васильевском острове, где конструировал приборы для испытания горных пород. Но – параллельно с профессиональным интересом к земным недрам в нем постоянно пульсировало желание проникнуть в иные, нематериальные сферы бытия, разгадать законы Вселенной и свое предназначение. В 1970-х гг. он начинает заниматься йогой, увлекается восточной философией, экспериментирует с традиционной медициной. В 1990 г. духовные поиски приводят его к Сахаджа-йоге, и он становится активным последователем основательницы этого направления, Шри Матаджи Нирмала Деви.
Он никогда не выходил из дома без тетрадки и ручки. Спонтанно возникавшие в его сознании стихотворные строки он часто записывал на бегу, в метро или во время долгих прогулок по городу, в путешествиях по Кавказу или по Волге, почти всегда указывая место и точное, вплоть до секунд, время их создания.
Стихи Олега Лялина – это диалог с миром, попытка понять себя, обратить в слова те вибрации и информационные потоки, которые ощущаются на уровне интуиции. И, несомненно, творчество давало ему ощущение свободы и преодоления физических, идеологических, бытовых, географических и иных пределов. Его поэзия свидетельствует о том, что и в тоталитарном пространстве мертвых слов, готовых формул и ложных смыслов человек всегда имеет возможность отринуть предлагаемые правила игры и остаться верным своему личному мироощущению, эмоциям, языку. Среди его постоянных мотивов были Петербург; война, блокада, Победа; космос и всепроникающая субстанция духа; русская культура; поэзия; мудрость природы, оттеняющая человеческое безумие; личная судьба и круговорот российской истории. Ряд стихов был написан к встречам с одноклассниками-детдомовцами (это своего рода печальная советская вариация лицейских годовщин Пушкина). Лялин постоянно читал стихи, биографии любимых поэтов (среди которых особое место занимал Сергей Есенин), работы по филологии, сам экспериментировал с различными стихотворными формами и жанрами (сонет, венок сонетов, поэма, хайку), интересовался стихотворным переводом.
Через собранные в этой книге тексты проступает сложный узор человеческой жизни – уникальной и в то же время неразрывно связанной со своим временем, его ритмом, культурой и эстетикой.
Мария
Рубинс
Я не считал свои года,
Как не считает лето травы.
Сплелись морщины в невода
С уловом боли и забавы.
Да по ночам по сердцу бьет
Табун моих воспоминаний…
Душа лишь знает перелет
К планетам будущих свиданий.
1972
Иоанновский мост
Иоанновский мост – старина золотая:
Все изящно, красиво и тонко.
И недаром орлы на столбах, не слетая,
Восхваляют художников звонко.
У решеток рисунок прозрачен и прост.
Перед ними застыли горгоны.
И лавровый венок из металла пророс,
Змеи слушают мирные звоны.
И разящие стрелы лететь не хотят.
Копья тихо стоят в карауле.
И щиты и мечи тишину эту чтят,
Утомившись в воинственном гуле.
А когда надвигается черная ночь,
Уж готовая скрыть красоту,
Фонари ей кричат: прочь, бездушная, прочь!
Ты не будешь плясать на мосту.
1969
Фото: Ноах Рубинс
***
Я помню утро: на обоях солнце,
Тишь летняя. И тополиный пух
Влетает в растворенное оконце,
В моих ладонях греется, как дух.
А комната – чиста и белоснежна.
Все в кружевах: комодик, стол, кровать.
И, отдыхая после ванны, нежно
Вздыхала, вспоминая что-то, мать.
Укрывшись простынею, на крутую
Постель облокотилася она
И, теребя волос копну густую,
Запела, словно берегу волна.
Я, как от солнца яркого в июле,
Был ослеплен земною красотой
И, растворяясь, словно в дивном гуле,
Испуганно парил над высотой…
Знать, оттого не раз прощал измены
Я женщинам и просто и легко,
Что образ тот лебедушкой из пены
Передо мной взмывает высоко…
1970-е гг.
Остров Валаам
Здесь Петр Великий царственным перстом
Вновь возродил угасшую обитель.
И каждый шаг свой застолбил крестом
Игумен Дамаскин – суровый житель.
И белый скит, как символ чистоты,
Пророс из скал земли обетованной,
Чтоб мы познали чудо красоты,
Любили жизнь без шелухи парадной.
Здесь ты не встретишь золотых хором.
Здесь тишина в душе поет органом.
Ее нарушить смеют только гром
Или ветра, ворвавшись ураганом.
Здесь мудрость изливается с небес.
Покой нисходит к травам и озерам.
Здесь можно, проходя сквозь мыслей лес,
Увидеть Душу просветленным взором.
1971
Сад на площади Искусств
Овальный зал с паркетами дорожек,
С развесистыми кронами каштанов,
С изгибом талий, хороводом ножек,
И женских губ – с окраскою тюльпанов.
У пьедестала Пушкина – букеты.
Поэт благодарит своих поклонниц,
Их спутникам любезно шлет приветы
И молча терпит суесловье сводниц.
У ног его народ сидит и дремлет.
В музей проходит или ждет свиданья.
По вечерам театру чутко внемлет
Иль наблюдает ласточек порханье…
В ночной тиши, когда толпа растает
И фонари померкнут, дышит сад
И Пушкина живого вспоминает…
И нынешней поэзии не рад.
1980
Фото: Артур Махлаюк
***
Пусть завтра умереть. Сегодня – жить!
Касаться ветра влажными губами,
И солнце, и любовь без меры пить,
Брести по травам за стадами.
Пусть завтра умереть. Сегодня – быть!
И плакать, ревновать и ошибаться,
И сквозь торосы неудач проплыть,
И никогда беде не поддаваться.
А если вдруг тебя обложит смерть,
И не найдется выхода из плена,
Ты не забудь, что истина нетленна:
Сегодня – жить! Хоть завтра умереть.
1973
***
Пишу стихи не ради славы
И не для звяканья монет.
Они во мне кипят, как лава,
Сквозь кратер сердца рвутся в свет.
Не спеленаешь их рассудком
И окриком не оборвешь.
Им не играется побудка,
Их лестью спать не зазовешь.
Они порой молчат упрямо,
Скрываясь в тайнике души,
То вдруг рванутся к солнцу прямо —
Тогда сомненьем не греши.
1973
***
На призрачной орбите ночи
Луна повисла перстеньком.
1973
***
Будто сорванный лист на ветру
Колышется нежная бабочка.
1973
***
Залива лед, как мокрый сахар,
И цвет, и прочность потерял,
И ветер западный, как пахарь,
На целине его застрял.
1973
***
Весною без причин особых
В ладони просится Земля.
И мысли ищут песен новых,
Давая рифмам шенкеля.
1973
В Соловьевском саду*
Притихли аллеи. Фонтаны давно заржавели.
В чугунных решетках проломы, как шрамы, черны.
Здесь клекот орла и военные трубы отпели,
Но чувства, как в юности, этому саду верны.
Сюда прихожу, не случайно, в скучающей лени,
А трепетно, тихо, с печалью прозрачной иду,
Чтоб снова увидеть и детства крутые ступени,
И юности шрамы, и верного сердца звезду.
1985
* Соловьевский сад – неофициальное название Румянцевского сада, расположенного на Васильевском острове, у Университетской набережной.
Фото: Артур Махлаюк
***
Не оставляйте нас, фронтовики.
Земля по вам еще не стосковалась,
Еще вас помнят звонкие клинки
И на прикладах ваша соль осталась.
Мир с вами и надежней и добрей.
Жестокий век становится моложе.
Мальчишки из объятий матерей
Уходят в мир возвышенней и строже.
Но вы все чаще сходите с орбит,
В земле усталой ищете покоя.
А жизнь неутомимая трубит:
«Фронтовики, не выходить из строя!»
1973
***
Мы в городах оторваны давно
От рук земли, от запахов тумана.
И трав настой в дешевое вино
Преображаем с ловкостью шамана.
А в пятьдесят, утратив гордый пыл,
На все брюзжим и безнадежно вянем…
А время мчится табуном кобыл…
Мы от него безжалостно отстанем.
1973
***
Вы далеки от звонкого стиха,
Как меч бумажный от жестянки ржавой.
И в каждой строчке ищете греха,
Как будто я крестился Окуджавой.
То Северянин мельтешит во мне,
То вдруг Есенин запевает пьяно…
Мои стихи родились не во сне,
Скорее в зарослях бурьяна
Да в сосняке, на берегу реки,
Где солнцу кланяются рыбаки.
1973
***
Остались мне от войны, от блокады
Жизнь – за троих, за троих – смех.
Лишь Пискарёвка в кольце ограды
Вечным плачем одна на всех.
1973
***
А детство, даже блокадное,
Всегда совершенства искало.
И сердце, до сказок жадное,
Пушкина томик листало.
1973
***
На Васильевском острове, в старой квартире,
В затемненной комнате, без мамы и слез,
Жил, подобно мишени в тире,
Трехлетний мальчик, не знавший грез.
На стене отсыревшей черной тарелкой
Дрожало радио воем сирен.
Каким-то чудом жила этажерка,
На ножки задние сделав крен.
Хранила она разноликие книжки
И вазы ажурные из стекла.
И книжки часто дарили мальчишке
Сказки, где жизнь красиво текла.
А вазы, когда зажигались свечи
Или буржуйка пела в углу,
Вдруг начинали тихие речи,
Мерцая радугой на полу.
Мальчик, наверно, привык к обстрелам
И с голодовкою свыкся тоже.
Он до войны рос смешным пострелом
И был для мамы всего дороже.
А теперь, на Васильевском, в старой квартире,
После холода и войны
Маленький сказочник в темном мире
Слушает музыку тишины.
1973
***
Куда несет меня теченье?
В каком водовороте сгину?
И жизни жуткое мученье
Когда навеки с сердца скину?
Устал я. И других измучил.
Вокруг лишь жалобы да стоны.
Судьба, как в ребусе излучин,
Какие мне хранит затоны?
Все просто кажется порою,
И вдруг – тупик, и нету хода.
И кажется: себя зарою
В бурлящей пене парохода.
Барахтаюсь, глотаю воду.
Тону, нет сил сопротивляться.
Но случай вдруг относит к броду,
Чтоб вновь мне жизни удивляться.
1977
***
Мне солнце улыбается в лазури,
Живительную прану льет в меня.
И даже рев неумолимой бури
Доходит ржаньем дикого коня.
И ни испуга в сердце, ни томленья.
Смеется жизнь вокруг и ворожит.
И легкая вуаль воображенья
Над каждым чувством трепетно дрожит.
1973
***
Весна и женщины преображают мир.
Струят тепло нам в грубые ладони,
Чтоб страсти, словно бешеные кони,
Не унесли нас на кровавый пир.
Нас награждают женщины любовью
Не для того, чтоб враждовали мы,
Вгоняли солнце в катакомбы тьмы
И орошали землю пряной кровью.
Весна на�