При участии Сергея Лихолитова
Многие книги начинаются с осторожных высказываний о том, что все в них вымышлено, а совпадения случайны. С этой историей все ровно наоборот – несмотря на кажущуюся неправду, она основана на реалиях. Единственное, что сознательно искажено – информация о стратегически важных объектах.
Безопасность прежде всего.
Редактор Надежда Залина
© Олег Демин, 2020
ISBN 978-5-4496-8437-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЖИВОПИСЬ
Синий, красный, желтый, зеленый… – цвета на картинах зашкаливали. Петербург на них выглядел ярким и красочным, словно какой-нибудь город-курорт. Не хватало разве что пляжей и пальм с обезьянами.
Зато были парки, Нева и набережные – гранитные, строгие и с Медным всадником. Как и оранжевая золотая осень.
Но пока эта красота отдыхала. С утра посетителей не было. Лишь один иностранец, да и тот рассматривал картины без интереса. Продавцы, скучающие у стеллажей с холстами и рамами, тут же отметили – это не покупатель.
Они были правы. Человек, приехавший из Антверпена, за несколько дней в Петербурге не озаботил себя даже сувениром. Сюда, на уличный вернисаж, он заглянул с единственной целью – увидеть работы, с которыми не стоит связываться. Он любил живопись, но ненавидел тираж. Здесь же, на Невском, продавались картины, повторяемые едва ли не сотню раз каждая.
Трудно сказать, была ли во всем этом какая-то закономерность. Бельгийцы считались родоначальниками европейской живописи, но не разглядели в свое время Ваг Гога. Он учился в Брюсселе, потом в Антверпене, где проводил свои первые поиски, но тогда еще интереса не вызвал. Ни одной из ранних картин в Бельгии у него не купили. Возможно, с тех пор на любителях живописи из этой страны лежала незримая обязанность – всматриваться в любую, пусть даже кажущуюся незначительной работу. Мало ли.
Вернисаж ничем особенным не удивил. Глянцевые пейзажи в блескучих рамах занимали здесь главное место. То же относилось и к жанру – он выставлялся грудой и скорее как дань. Чему именно, можно было только гадать. Наверное, несовершенству разума, не понимающего, что такое масло и холст. Последнее, к счастью, присутствовало – в закутках составленных крест-накрест стендов пока еще попадалось что-то из настоящего. Чаще всего это были небольшие работы, поверхностные по технике и без рам. Останавливать взгляд удавалось только на них.
Осмотрев последний стеллаж, иностранец собрался уходить, но передумал. Двое беседующих неподалеку мужчин отчего-то заставили задержаться. Один из них, высокий брюнет с усами и шевелюрой, всем своим видом напрашивался на внимание. Но привлекал не он, а второй. Среднего роста, в берете, очках – он держал в руках только что принесенную работу. Глядя на которую усач сочувственно улыбался.
– Разрешите? – иностранец приблизился.
Холст-масло, примерно 70 на 50. Абстракция.
Он не любил абстрактную живопись. Отдавал ей должное, как некоему странному абсолюту, но не более. Эта же чем-то привлекала. Взглянув на автора (а человек в берете мог быть лишь автором), бельгиец прислонил холст к стоящему неподалеку ящику.
На расстоянии картина не просто нравилась, а казалась смутно знакомой. Серый фон, пересеченный диагональю, переходящий в пастозно-зеленую размытость. И внутри движение силуэтов и пятен, где-то ярких, где-то почти не цветных.
– Сколько?
– Сто пятьдесят.
Усач неодобрительно хмыкнул. Только что на собрании обсуждали борьбу со снижением цен, и на тебе…
– Хорошо, – бельгиец отсчитал сто пятьдесят евро.
Ничего хорошего, – подумал он. Планы на день менялись. Таскаться по городу с картиной не получалось, придется вернуться в гостиницу. На Сердобольскую, наверное, завтра.
На Сердобольскую. Помогая упаковывать работу, он потянул вдруг ее обратно. Так и есть. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – на картине вид из окна на Сердобольской. Дома, в котором он жил – до того как уехать, стать русским бельгийцем, потом сменить фамилию и сделаться бельгийцем окончательно.
Слева насыпь, справа парк. Посередине колодец, через который проскакивают машины и люди. И он – сидящий у окна после двухчасовой долбежки пианино, мечтающий убежать из этого места и забыть навсегда.
Чтобы потом, как выяснилось, помнить о нем всю жизнь.
Художник помог затолкать картину в пакет. Пожал руку расчувствовавшегося отчего-то покупателя, кивнул усатому и направился в сторону Литейного проспекта.
День начинался удачно.
Двое зевак, маявшихся у остановки, передумали вдруг садиться в троллейбус.
– Наш? – один из них, тот, что выше, говорил в необычной манере: будто сквозь зубы и скручивая голову.
– А то, – согласился второй. – Малевич.
– Откуда знаешь? – поинтересовался первый.
– Я в художке учился.
– С этим?
– Нет, с Кандинским. Пошли.
Они двинули следом.
Куда направлялся художник, понять было сложно. Дойдя до Литейного, он свернул и дальше шел по прямой. Манера передвижения его была раздражающей. Замедлялся он исключительно в людных местах, а там, где возникали пустоты, переходил на незаметную для стороннего глаза прыть. Движения были не быстрыми, но сутулая фигура его, казавшаяся только что рядом, начинала вдруг удаляться.
Подходить и знакомиться каждый раз было поздно.
Любители живописи, следовавшие за художником с остановки, уже начинали злиться. Приближалось то, чего им хотелось меньше всего. Высокий крутанул головой. Движение, за которое его звали Шнуром, переставало быть произвольным. Его действительно начинало слегка покручивать. Симптомов второго никто не знал. Кличка Голубь, которую он получил еще в детстве, подразумевала скрытность и дружелюбие, которого, впрочем, никто в нем не видел.
– Шнур?
– А?
– А родственник твой – все поет?
– Какой?
– Который Шнур…
Шнур не ответил. Шутка была старая, но он на нее всегда попадался. Родственник, которого ему приплетали, вызывал последнее время назойливое любопытство, переходящее в раздражение. Чтобы прояснить ситуацию, один раз он даже пошел на концерт известного тезки. Но по пути деньги кончились, а главное, он забыл, куда шел.
Идти становилось сложней, а связь пространства и времени менялась. Они не заметили, как пересекли мост и оказались возле развилки трамваев. Художник, обнаружившись в отдалении, сел в один из них.
Они побежали, не обращая внимания, что трамвай отходит. Он удалялся…
…медленно…
…приобретая цвет и увеличиваясь в размерах…
…красная железная субстанция.
Очнулись уже в вагоне. Как они туда попали – добежав до следующей остановки, или трамвай сам вобрал их в себя, в памяти не отложилось.
К ним подошла женщина в оранжевом жилете и предложила билеты. Они ее не заметили. Оба смотрели на спину сидящего впереди человека в берете. С каждой проезжаемой остановкой, на которой он почему-то не выходил, они все больше ненавидели изобразительное искусство.
– Улица Сердобольская, – объявило радио.
Спина с беретом поднялась и направилась к выходу. Они выпали следом. Дальше было уже не до осторожности. Произнеси сейчас кто-нибудь это слово, они бы его не поняли.
Главное было не останавливаться.
Они шли за двигающейся в такт спиной, на фоне которой приближалось большое обшарпанное здание. В середине дома огромным втягивающим провалом зиял проходной двор. Им было туда.
Что делать дальше, оба знали. Перед самой аркой Шнур побежал. Описав эллиптическую дугу, он с мимикой, достойной театра кабуки, будто бы что-то вспомнил и обернулся. Берет шел навстречу.
Теперь нужно было что-то спросить. Незначительное, но важное – такое, что должно отвлечь внимание незнакомца. Но что именно, он забыл. Он помнил только последнее – Голубь, когда сворачивали с Невского, предупреждал: не спрашивай то же, что в прошлый раз. А что он спрашивал в прошлый раз?..
– …Мужик…
Он вытянул руки и двинулся на человека в берете. Но почему-то прошел мимо. Его необъяснимым образом развернуло, после чего человек, оказавшийся рядом, внимательно посмотрел ему в глаза. А потом наступил на ногу и толкнул.
Раздался хруст. Шнур не сразу понял, что это ломается его собственная ступня. И сразу же появились огни.
В момент, когда спина его, руки и голова налетели на вытащившего НОЖ Голубя, он почувствовал боль. Но закричать не успел – боль была слишком парализующей, чтобы оставить что-то на крик. Вместо крика было другое. Огни, зародившись отдельными вспышками, стали складываться в орнамент. И он вдруг понял, что такое искусство. В чем его главная, ни с чем не сравнимая сила. Оно сильнее денег, страха и даже такой бесконечности, как наркотик. Любой кайф исчезает. Деньги кончаются, а если их много, владельцы их все равно когда-нибудь умирают.
Искусство же вечно. Оно всегда будет в выигрыше.
Прежде, чем потерять сознание, он увидел огромную разноцветную вспышку. Это была самая яркая и абстрактная живопись, которую он встречал когда-либо в жизни.
Потом ничего не стало.
МУЗЫКА
От судьбы не уйдешь.
Неизвестно, кто сказал это первым, но вердикт, прозвучав однажды, считается непререкаемым. На нем лежит печать вечной мудрости. Даже если находятся опровержения, обратной силы высказывание не имеет.
Доказательства обратному между тем всегда были и будут. Что бы ни говорили фаталисты и дураки, но судьбу изменить легко. Надо лишь думать, ничего не бояться и всегда стоять на своем. Три этих фактора – и жизнь не в чьих-то, а ваших руках.
Но на этом возможности не заканчиваются. Самое удивительное, если к имеющемуся добавить еще и фантазию. Тут уже открываются целые горизонты…
Впрочем, есть вероятность, что это тоже судьба.
Через несколько лет. Север.
– Наташа Панова! Наташа Панова, отвечай!..
Траулер малого класса «Наташа Панова» считался невезучим. Биография его, стандартная поначалу, с конца 90-х шла по замысловатой траектории. Напоминала она синусоиду, но настолько неправильную, словно рисовали ее на нетрезвую голову или во время качки.
Изношенный до крайности, он был единственным судном, которое удалось приватизировать не хозяевам флотилии, а одному из ее капитанов. Тут же и изгнанному за подобную наглость из всех промысловых контор.
Получилось это случайно. Траулер шел на списание, а других мест работы у капитана не было. Пришлось стать судовладельцем и начальником самому себе.
Независимость не так хороша, как кажется. Выяснилось это сразу – оплата стоянок, топлива и многое из того, что раньше не приходило в голову, стало вдруг главной заботой. Под мзду попадал даже сам лов рыбы. За все надо было платить. Так продолжалось годы. Время шло, а ничего не менялось. Намаявшись в полубраконьерах от всевозможных поборов, запретов и квот, капитан со временем загрустил. А загрустив, начал слегка попивать. Неприятности от этого не исчезли, но видимость их уменьшалась. Не лучший, но выход. Только вот дозы и продолжительность приема на грудь каждый раз приходилось увеличивать.
Выручало это достаточно долго, но закончилось тем, чем и должно было – во время очередного ремонта капитан уже не просто поддал, а серьезно запил. А выйдя через пару недель на фарватер, обнаружил, что команда его работает на других судах.
Но сбежали не все, один человек все же остался. Причем из тех, кто производил не самое нужное впечатление – радист. Он был бестолков, неуклюж и носил очки. Во всем кроме радио проку от него было мало. Он даже по палубе не умел нормально ходить, не то что справляться со смежной работой, обычной на малых судах. Хотя радистом, надо признать, был от Бога: при поломке связи или другого электричества мог не только менять сгоревшие блоки, но и проводить полноценный ремонт – по старинке, с паяльником и приборами. Заподозрить его в повышенной стойкости и прочих брутальных вещах как-то не приходило в голову. В жизни часто так и бывает – качества эти обнаруживаются у самых неожиданных людей.
И такого вот неожиданного обнаружил на судне мучащийся от похмелья капитан. Но это было еще не все. Радист не просто остался, как бесплатное приложение к покинутому кораблю. Именно он и придумал спасительную комбинацию, в результате которой траулер получил работу, команду и новое имя – «Наташа Панова».
Наташей Пановой звали бухгалтера военно-морской базы, находившейся неподалеку. Капитан, пересекавшийся в молодости с этой задорной женщиной, проникся ей в свое время настолько, что даже подумывал о неуставных отношениях. Остановило пылкие замыслы лишь чувство солидарности к ее мужу, такому же как и он мариману. Или что-то еще, он не помнил подробностей.
Вспомнить о тех временах заставил радист, задавший за ужином простецкий, казалось бы, вопрос:
– Нет ли у нас знакомых на военной базе?..
В ближайшие выходные, прихватив с собой коньяка и самый яркий из веников, продававшихся в цветочных рядах, капитан отправился к Пановой в гости, где весь день распевал с ней и ее мужем, здоровенным мичманом, ужасные морские песни.
Спевка закончилась удачно – в понедельник он уже подписывал у командира базы договор на поставку военным рыбы. А корабль в благодарность за спасение вместо безликого полустертого номера, служившего маскировкой для незаконного лова, получил имя, вызвавшее массу толков на берегу – «Наташа Панова».
Слухи, прочем, не имели отношения к действительности – фамилия, выведенная на борту, была у спасительницы траулера до замужества.
С тех пор их никто не трогал. Экипаж по совету все того же радиста набрали из итээров закрывшегося неподалеку завода. Бывшие инженеры оказались единственными, кто не гнул пальцы веером перед приемом на работу. Странность, которую капитан замечал в них и раньше. Почему эти люди никогда не стремились к заработкам, для него всегда оставалось загадкой. И жены у них были такими же…
Работники из новичков оказались что надо – малость чудаковатые, но покладистые, за деньгами действительно не гнались, любили природу и профессию схватывали не то чтобы на лету, скорей как-то по-своему, теоретически что ли, но дело в общем двигалось. Настолько, что иногда даже удавалось поймать с ними рыбы. Вся эта публика так понравилась капитану, что позднее он взял двух совсем уж интеллигентов – филолога, чтобы ругаться с иностранными судами, и художника – корабль давно требовал покраски.
Последнее было ошибкой.
Художник оказался авангардистом, известным в узких кругах своей плодовитостью. С легкой руки этого гения судно за короткий срок приобрело такую раскраску, что не хватало только гирлянд на мачте.
Как на грех, на военной базе, где происходили художества, случилась в это время инспекция. Первое, что она увидела на сером фоне базы и столь же серых эсминцев – разукрашенный, как попугай, гражданский объект.
Командиру базы, человеку серьезному и не склонному к завихрениям, пришлось нести перед обалдевшим от увиденного адмиралом какую-то околесицу: первое, что пришло в голову – о празднике Нептуна в связи с юбилеем… и прочими днями Севера. Военные к подобным вещам привычны, у комбазы вышло довольно складно, и адмирал проглотил эту ахинею не морщась – за двадцать лет проверок слышал и не такое. Из любопытства он даже приблизился к разукрашенному кораблику. Но там уже были предупреждены, и с борта донеслось заунывное и нескладное:
– Возьмемся за руки друзья-а-а-а-а-а…
Адмирал поморщился от занудности гражданского блеяния и выяснять подробности не полез. На этом все обошлось. Но после отбытия инспекции комбазы лично проследил, чтобы траулер вышвырнули с территории, пообещав утопить его при первом же появлении на горизонте.
В течение месяца военные питались консервами и мерзлой картошкой. На деле обстояло не так, продукты в довольствии и магазине, конечно, были. Но морякам, а особенно их женам, привыкшим к дармовой рыбе, перемены пришлись не по вкусу. Загрустили даже приписанные к базе коты, понесшие главный урон в рационе и демонстративно преследовавшие командира своей прогрессирующей неухоженностью. Что, кстати, доказывало – у этих бестий определенно есть разум. Он и сам себя чувствовал не в своей тарелке. Но не шел на попятную и только закручивал гайки.
На базе царили уныние и дисциплина.
Но в одно прекрасное, а точнее промозглое утро из тумана проявился неказисто знакомый силуэт проштрафившегося траулера, который с поникшим видом стал подбираться к базе. Заинтригованная охрана его пропустила, он бочком проскользнул внутрь и причалил, сделав это особо сиротским образом, к самому дальнему краю. Также бочком с траулера на причал выволокли несколько ящиков рыбы, после чего команда ретировалась обратно.
Комбазы, вытащенный из постели при появлении пришельца, подошел к сходням.
– Что прячешься, выходи! – голос его не предвещал ничего хорошего.
Капитан вышел, почему-то вместе с художником. Комбазы глянул на составленные друг на друга ящики. В верхнем был палтус.
Бросалось в глаза, что художник демонстративно пострижен под психически нормального человека, а корабль закрашен хоть и некачественной, но подчеркнуто серой краской. Стоявший на борту этого недоразумения капитан выглядел кроткой овцой.
– Дать бы тебе по морде, – проворчал комбазы, – да пулю на тебя тратить жалко.
Так они помирились.
Дальше все шло нормально. Траулер под завистливые взгляды конкурентов ловил рыбу где попало и как попало, нарушая все выстроенные чиновниками квоты. А военные эту рыбу ели.
Зарплату на судне как-то все больше не получали. Военные не любили расставаться с деньгами и расплачивались чем угодно – бесплатным ремонтом, продуктами, топливом и разрешением лова в закрытой зоне.
Самое странное, что никто в команде по этому поводу не роптал. Скорее наоборот: воспользовавшись неплатежами, бывшие инженеры предложили вдруг ловить рыбу пореже. В пределах, что называется, надобности – на прокорм себе и военным да на продажу по мелочи. В оставшееся время (тут капитан их не сразу и понял) они хотели вроде бы как путешествовать. Для начала по местным широтам: с блужданием по шхерам, заливам и посещением островов. Соблазняя при этом совершенно наивными вещами, которые, вероятно, считали романтикой. Природа и все такое…
Возражений в общем-то не было. Траулер, размерами походящий на сейнер и даже шхуну, из-за малой посадки мог добираться до большинства островов, где и проходили теперь стоянки, изучение ландшафта и беседы под алкоголь на заумные темы. Дошло до того, что часть команды увлеклась совсем уж абсурдным для промысловиков занятием – рыбалкой на удочку.
Капитан, начинавший к тому времени слегка свихиваться под воздействием экипажа, соглашался с любыми новшествами.
Последнее из них привело к ЧП.
Радист в событиях не участвовал и обычно отсиживался в радиорубке. Так было всегда, и к подобному аутизму привыкли – пока не случилось очередное событие.
Это был день рождения капитана. Оказавшись у костерка, радист все больше отмалчивался, пока вдруг не обнаружил, что его заставляют встать и озвучить тост. Этого он не умел.
– Я… хотел бы… – ситуация была патовой, – …по делу разве что…
Вместо тоста последовало предложение. Касалось оно главного промысла – рыбы. Оную рыбу, со слов докладчика, следовало не искать по всей акватории, сжигая горючее, а приманивать с помощью звука.
Таковы были тезисы. Подробности из него вытянули позже. Доводы были малопонятны, но убедительны. На команду, учитывая, из кого она состояла, это подействовало без вопросов. Капитан был тоже заинтригован.
Он знал, что у рыбы имеются уши не уши, но что-то, чем она на звук реагирует. Чаще всего от стороннего шума дает ходу, но если пошуметь как-нибудь поудачней… почему бы и нет.
Особенно привлекала экономия топлива. Военные, делившиеся всем, насчет горючего проявляли жадность, не меньшую чем с деньгами.
Сказано – сделано. Раскурочив списанную с противолодочника сирену, радист неделю возился с паяльником и выдал в итоге, что получилось – усилитель, генератор частот и излучатель в герметическом боксе. Весь этот набор, соединенный между собой проводами, был помечен маркером как ПЭМИ-1. Подводный электромагнитный излучатель номер один.
Любопытство к новинке оказалось аховым. Испытать решили, не заморачиваясь на акустике, имеющейся на кораблях. Согласовывать с начальством, не любившим с известных пор самодеятельности, было небезопасно. Договорились с водолазами, и те за выспоренное число промилле снарядили человека и сунули в воду, чтобы послушал. В этом примитивизме был свой резон, акустические приборы соседних эсминцев сигналы хоть и улавливали, но в виде частот. А будут ли эти колебания звуком, никто не ведал. В общем ухо есть ухо, и водолаз был самым правильным выбором.
Колебания оказались звуком. После включения сигнала водолаз, невзирая на тяжести, вылетел из воды, словно пингвин на льдину. Его вопли были столь громкими и нецензурными, что тут же объявилось начальство. К счастью, опыт проходил без особого афиширования: водолазы, понимая момент, поскрипели зубами и, бросая на траулер многообещающие взгляды, постарались это дело замять. Объяснили, что ничего, мол, страшного, обычная ситуация, кончился у человека воздух…
Пока у военных шел ор, капитан прочувствовал, что лучше поторопиться и, не мешкая, дал команду отчаливать. Траулер, используя самый бесшумный ход, тут же покинул расположение базы.
Продолжить решили подальше от лишних глаз. Подобных мест в акватории было много, но одно выделялось особо. Район, куда они шли, не считался закрытым, но соваться туда боялись – на голову регулярно падали неопознанные ракеты, обломки и всё, чем богаты военные. Капитан, уверовавший, что в системе распознавания «свой—чужой» у него теперь блат, это место любил особо. И мстительно считал своей вотчиной.
В заданную точку прибыли к вечеру. Подошло время ужина, но нетерпение к новшеству было по-прежнему велико. Радист настроил аппаратуру и начал посылать сигналы на глубину. Субординация на судне давно хромала, все кто мог сгрудились на мостике, вглядываясь в экран эхолота. Каждому хотелось увидеть, как рыба будет реагировать на науку.
Она действительно реагировала – на разные частоты по-разному. Разбегалась, начинала метаться, порой застывала в трансе… но к кораблю не шла.
За зомбированием ихтиофауны не заметили, как прошла половина ночи, и всех потянуло ко сну. Капитан, поклевав носом, сообразил, что не выставил вахту. Наличие бардака было очевидным, и главный зачинщик сидел перед ним в наушниках. Сняв их, капитан объявил собачье дежурство и отправился спать.
За ним остальные. Эксперимент закончился неудачей.
Оставшись один, радист побродил какое-то время по рубке и вернулся к настройкам. Спать не хотелось, но приближался тот незаметный порог, когда легкое утомление грозило закончиться старым добрым отрубом. Симптомы, знакомые каждому, кто дежурил ночью. Спасение в таких случаях было одно. Не отрываясь от передатчика, он нащупал банку дежурного кофе.
Голова гудела после частотного воя. Он потряс ею, помассировал и даже стукнул о переборку, но это не помогало. Подобное лечится подобным, вспомнил он. И достал флешку с музыкой.
Компьютер высветил на мониторе десятки папок. Всю коллекцию за последние годы.
Современные записи отпадали. Они взбадривали, но после недельного напряжения был не тот случай. Он выбрал единственное из возможного. Это был концерт для гитары с оркестром, написанный человеком, ослепшим в детстве. И вложившим в музыку все недополученные от недуга эмоции. Странность произведения была в том, что оно считалось одним из лучших в классической музыке, и на слух его знали все. Но никто не помнил названия – «Аранхуэзский концерт» Хуана Родриго.
Он промотал первую часть, анданте ему не нравилось, ни для успокоения, ни для чего. Просто вступление. Любимым было адажио. Глотнув кофе, с удивлением обнаружил, что не заметил, какой рукой подносит чашку ко рту. Левая настраивала регулировки, правая управляла мышью с клавиатурой.
Он слушал музыку и продолжал бродить по частотам.
Доносились ли синусоиды излучателя, он не помнил. Если да, то в сопровождении адажио.
Сознание ничего не подсказывало, просто шли музыка, время, и шли частоты. Единственное, что он заметил – как, задержавшись на одной из них, мозг разом включил все рефлексы.
Черточки рыб в эхолоте начали двигаться в нужную сторону.
В пять утра спать хочется больше всего.
Старый палтус лежал на дне, зарывшись в песок, и видел первый свой сон. Ночь выдалась беспокойной, наверху что-то громко шумело, срываясь на гул или писк, а вокруг не переставая бесились рыбы – более молодые палтусы, камбалы и зубатки. Наконец все затихло и удалось заснуть.
Но ненадолго. Он проснулся от странного чувства – будто кто-то его зовет. Зов был ласковый, нежный и страшно знакомый. Только не по нынешним временам, а из далекого прошлого. Ощущения, появившиеся изнутри, казались давно забытыми. Он почувствовал вдруг нечто невероятное – нарастающий гормональный позыв.
Это сбивало с толку. Нерест давно прошел, а для него, старого, много лет как прошел навсегда. И вот опять все вернулось – этот странный голос, который томит душу и влечет куда-то вдаль – к неведомому счастью и удовольствию.
Сверху подавало сигнал что-то большое и эротическое.
– Иди ко мне… иди…
Он поднял голову, осмотрелся, потом энергично двинул хвостом и, взметнув клубы ила, устремился вверх. В сторону далекого зовущего голоса.
Вокруг него в том же направлении двигались остальные.
Капитан, зайдя проведать радиста, хотел сообщить об окончании вахты. И передумал тут же. Взгляд зацепился за фосфоресцирующее пятно между склонившейся головой и иллюминатором.
Экран эхолота показывал, что к траулеру приближается косяк. Такой, каких он прежде не видел.
Пора было поднимать экипаж.
Через сорок минут все проснулись и занимали места. Судно начало огибать кишащее рыбами пространство, выпуская по следу трал. Улов ожидался невероятный.
Скрип лебедок смешался с порывами ветра, удары волн и брызги из-за бортов с мельканием рук и лиц, а потрескивание тросов с криками появившихся невесть откуда чаек.
Не двигался лишь один человек. Трал ушел вовремя и без задержек, а капитан смотрел за корму, пытаясь понять причину собственного беспокойства. Оно таилось внутри и ничем себя не выдавало.
Что-то было неправильно.
Погода не баловала, но для начала осени была в норме. За судно он тоже не волновался, ремонт и последнюю профилактику проходили недавно, в те самые сроки, когда радист собирал аппаратуру.
Было что-то еще.
Стоило взгляду переместиться от уходящих тросов на воду, оценивая весь охватываемый объем, и он наконец понял. Трал.
Когда-то давно, уже готовясь к будущим неприятностям, он выбил на базе новые снасти вместо старых и донельзя изношенных. Сделанные из более современных материалов, они представляли собой другую идеологию и другие возможности. С одной только неувязкой – размер их был вдвое больше нормы. Выбирать не приходилось, он рассудил, что много не мало и брал, что дают и пока дают.
Сейчас этот трал был выпущен полностью и переполнен.
Уже давая команду выбирать, он понимал, что сделать это будет непросто. Если удастся вообще. Сеть, уходившая с легкостью, шла обратно с натугой. Можно сказать, не шла почти ни в какую. При всем исступлении, с которым рыба двигалась к кораблю, запрыгнуть на борт сама она не могла.
Капитан, команда и траулер находились в ста с лишним милях от ближайшего берега с огромным мешком за кормой, не в силах поднять его. И никого вокруг. Как ни обидно, но в данной географической ситуации оставалось только одно – стравить часть мешка и отпустить половину добычи. Легко сказать.
Извечная тема – быть или не быть. Рыбацкая упертость и разум, подсказывающий, что улов надо отпускать – все перепуталось. Капитан мучительно пытался думать, но в голове лишь крутилась фраза, услышанная в кино:
– На это я пойтить не могу.
Пока он маялся, море затихло. Небо, начавшее было светлеть, потемнело. Для начала осени это что-то значило, но никто не отреагировал. Тянуть, решил капитан. По метру, по два.
За историю судоходства не было случая, чтобы шторм оказался кстати. Как и болезнь, он всегда не вовремя.
Шквал налетел внезапно. Он был резким, мощным и продолжительным. Ударом, к которому не был готов никто, судно буквально прибило. Потом подняло на невесть откуда возникшей волне, оттащило в сторону и швырнуло вниз. От такой коварной атаки разметало не только команду, но и троса на лебедках. Трал стал неуправляем.
Радист потянулся к тумблеру, но тут же неведомая сила бросила его в конец рубки. Рука в полете задела регулировки, излучатель сменил частоту. Музыка, бывшая наяву или в сознании, пропала. А новая частота оказалась другой – не призывной и наркотической, за которой рыбы шли как сомнамбулы, а пугающей.
Косяк повернул обратно.
Корабль, взлетая и падая по налетавшим из мрака волнам, приобрел вдруг новый вектор в движении. Его ощутимо тянуло назад за корму. Это был трал, набитый пленниками, которые, желая сбежать, исчезнуть, прорваться – сделать хоть что-нибудь, лишь бы избавиться от нового, неприятного для них шума – налегали на каждую из ячеек снасти.
Подгоняемый ветром, траулер стал набирать задний ход.
Но это едва ли кто видел. Все смешалось – черные облака на фоне бортов, волны, ветер и шквалы брызг. Главное было держаться.
Сколько прошло времени, когда начали попадаться первые льдины, никто не заметил.