Czytaj książkę: «О чем я думаю»

Czcionka:

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

В19

Редактор серии – Д. Ларионов

Оксана Васякина

О чем я думаю / Оксана Васякина. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

«В этой книге вы увидите рытвины, петли и тупики. Если учишься писать у подлеска – не бойся застревать и плутать». В поэтических циклах, составивших книгу «О чем я думаю», Оксана Васякина продолжает исследовать темные углы памяти, связанные с семейным и личным опытом, телесностью и взрослением. Но на этот раз взгляд писательницы сосредоточен еще и на времени как таковом: путешествуя по «кротовым норам» своей биографии, она методично фиксирует тектонические сдвиги в собственном сознании и окружающей реальности. Особое место в сборнике занимает «Книга Гуро» – поэма-исследование, попытка проникнуть внутрь личного и художественного опыта поэтессы Елены Гуро (1877–1913). Оксана Васякина – писательница, лауреатка премий «Лицей» (2019) и «НОС» (2021).

ISBN 978-5-4448-2482-5

Предисловие

Несколько лет назад я листала альбом русского искусства и наткнулась на зеленый прямоугольник, который оказался маленькой репродукцией картины под названием Подлесок. На картине не было деревьев, ритм задавали путаница ветвей безымянного кустарника и высокая трава.

Эта картина была похожа на неловкий снимок, который делает человек, настраивая фотоаппарат. Или на снимок, который, несмотря на желание фотографирующего запечатлеть что-то особенное, оказывается пустым. Каждый знает этот эффект – мы видим потрясающую картину, например, закат. Наводим на небо камеру смартфона и уже заранее видим, что она не в силах передать ни цвет, ни свет увиденного нами. Обычно такие фотографии приносят разочарование. Но при этом помогают сохранить момент в памяти. Я убеждена: за любым неудачным снимком стоит невымываемое впечатление.

Я забыла сфотографировать картину, а имени художника не запомнила. Спустя время я попросила владелицу альбома пролистать его и найти копию Подлеска. Но владелица написала, что такой картины в альбоме нет, она просмотрела его несколько раз и не нашла.

–

Последние пять лет я редко писала стихи. Письмо в строчку занимало меня полностью и не оставляло места для поэтических текстов. Но, как только я заканчивала книгу и выдыхала, мне хотелось вернуться к стихотворениям.

До того как я начала писать прозу, я была одержима идеей, что стихотворение не имеет права на ошибку и обязано прибавлять смысл к тому, что мной уже было написано. Если мне казалось, что текст, который я задумала, ничем не обогащал мои предыдущие, я не позволяла себе писать. Я накручивала, пытала себя, жгла вопросами, боялась оступиться (относительно чего?).

Проза научила меня покою. Первое время я даже немного стеснялась, что раньше была так озабочена приращением смысла. Теперь я думаю: эта установка при всей своей садистичности научила меня какой-никакой дисциплине. Я бы даже сказала – строгости. Это вполне себе полезное качество. Но установленный мною фильтр пропустил не так много текстов. У меня, в самом деле, очень мало стихотворений и поэм. Я даже иногда спрашиваю себя: а сколько нужно написать стихотворений, чтобы можно было сказать, что я поэтесса? Может быть, я всем вру?

–

Скорее всего, зеленый прямоугольник из моего воспоминания не имеет ничего общего с исходником, в этом причина исчезновения Подлеска из каталога. Может быть, это был вовсе не Подлесок, а, например, Пролесок, наконец, Лесок. Но я отчетливо помню, что эта картина не была этюдом, тренировочным рисунком, заготовкой для будущего полотна. И это не мешало художнику отказаться от того, что принято ждать от пейзажа, – выразительных планов, перспективы, линии горизонта. Вот что я помню: непримечательные деревца и высокая трава выполнены в близких тонах, поэтому подлесок с первого взгляда кажется небрежно закрашенным холстом.

Когда я думаю о литературе, то сразу вспоминаю о художнике, авторе Пролеска; он не писал неба над кронами сосен, не искал выгодного угла падения света: на картине Подлесок, кроме подлеска, не было ничего. В последнее время я стала чувствовать родство с этим художником, даже считать его своим учителем. Мне он как будто говорит: конституция подлеска может стать принципом твоего письма. Подлесок питает лес, хранит подстилку, дает прохладу грибам и бережет почву от размыва. Именно так я вижу свою литературную работу. Я учусь писать у подлеска.

Вы держите в руках книгу моих стихотворений, написанных за последние четыре года. Я писала их в перерывах между книгами прозы. И, работая над этими текстами, я размышляла о том, как писать подлесок. Если вы будете читать стихотворения с первого до последнего, вы заметите, как менялось письмо. Убедитесь, что эта трансформация не была линейной. Поэтому в этой книге вы увидите рытвины, петли и тупики. Если учишься писать у подлеска – не бойся застревать и плутать.

Казанский текст

1

Сохранилось видео, снятое на мой первый айфон

Тетя Маша, на деле не тетя, а сестра деда Романа,
моя двоюродная бабка,
в розовом халате с выцветшими
леопардовыми пятнами варит рисовую кашу,
на старой газете лежат два кирпичика белого хлеба

Она варит кашу как полагается:
молоко закипает, и в чугунном котелке каша томится вся в желтых масляных пятнах

Слышно сливочный запах,
Слышно, шкворчит сало на сковороде,
будет суп

На деле сестра не деда Романа, а деда Рафика.
Рафика для удобства звали Романом.
Его жена, бабка Валентина, говорила:
по-русски Рафик – это Роман,
по аналогии с водой, вода на татарском – су.
Прозрачная жидкость с химической формулой H₂O

На деле не Маша, а Миннегель. Маша по-русски, Миннегель по-татарски.
На видео Миннегель стоит в солнечном дне
как в янтарном осколке.
На голове у нее белый аккуратный тюрбан,
похожий на плетеную булку,
под тюрбаном спрятаны длинные по колено волосы.
Говорит: соседка на днях похвалила, и они полезли клоками.
Коричневые сухие руки перебирают чистые чашки.
Глаза еще черные, как мокрый каштан, но уже не видят,
что на блюдце осталось несколько хлебных крошек,
темно-зеленая укропная травка

Миннегель в солнечном утре гремит посудой
и говорит: муж бесполезен, только и делает что ест да храпит,
но в жизни он нужен любой женщине

На вопрос зачем отвечает: чтобы в старости было с кем поругаться

Я смеюсь на ее слова,
она тоже смеется и грозит мне пальцем.
Я смеюсь от напряжения и одновременно ощущаю томленье от ее близости здесь,
в этой душной кухне

Тело Миннегель крепкое, как у поджарой собаки.
Она страдает гипертонией, но поднимается в пять утра,
чтобы в Ялте продать клубнику и молодой инжир

Острые груди в конусовидных чашках бюстгальтера поднимаются при вдохе.
Грушевидное туловище —
все это живое и кажется вечным,
очень опрятным.
Она по-девичьи смущенно заправляет указательным пальцем прядку волос под тюрбан.
Яркие глаза наливаются влагой.
Ей приятно получить от меня букет хризантем,
она кокетничает, освобождая цветы от хрусткой бумаги

2

Я люблю белые хризантемы.
Особенно сорт Карнавал.
Тугие лодочки лепестков собраны в богатую шапку, и в сердцевине
нежное салатовое пятно

Такие цветы я дарила Миннегель,
такие цветы я дарила матери.
Кстати, дед Рафик тайком отнес мать в ЗАГС и зарегистрировал ее под именем Анжелла.
С двумя буквами Л
в честь Анджелы Дэвис

О чем он думал тогда, называя дочь в честь черной американской феминистки?

Я люблю белые хризантемы.
Они похожи на всех женщин моей семьи.
Тугие, ароматные, острые.
Аромат такой спелый, такой тяжелый.
Аромат тяжелый, как боль

3

Мать говорила, что она похожа на тетю Машу,
ореховые глаза и татарский скуластый череп

Своему отражению с презрением цедила татарва

Острый нос, которым она так гордилась,
в нем было столько кокетства

4

Собираясь в Казань, я взяла несколько книг:
Прочти мое желание Жеребкиной,
Хрому Джармана.
В последний момент захватила Улицу с односторонним движением Беньямина

Кстати о Беньямине и набившем оскомину Ангеле Истории.
Есть вид наслаждения —
воображать, что это ты несешь томный меланхолический взгляд
и беспомощно смотришь на катастрофу XX века.
Но никто не скажет: нет, я не ангел, я и есть катастрофа.
Никто не хочет быть невообразимой дырой.
Белой тугой хризантемой

Но я и есть катастрофа

5

Я отвлеклась

В самый последний момент захватила Улицу с односторонним движением.
Она такая тоненькая,
издание 2012 года, Ad Marginem Press совместно с журналом ЛОГОС,
бедная книжка,
глянцевая обложка, блок из серой бумаги

Я не открывала ее с третьего курса Литературного института,
потому что читать Беньямина и работать за барной стойкой невыносимо.
Попробуй читать Беньямина в менеджерской каморке агентства детских праздников —
фрустрирует хлеще, чем порно в VK 2011-го

Теперь я взяла эту книгу, чтобы прочитать еще раз.
Теперь я могу читать Беньямина.
Книга открылась на сорок шестой странице:

Если тебе ничего не приходит в голову, ни в коем случае не прекращай писать. Дело чести литератора — прерваться только тогда, когда нужно соблюсти договоренность (обед, встреча) или когда произведение закончено.

Комментировать эту заметку вопросом кто стирал и готовил Беньямину считаю излишним,
и так все понятно

Потом книга закрылась.
Книга недолго помнит руку.
Стоит мне убрать палец, она смыкается

Книга закрылась
и внезапно открылась на самой первой странице.
Под заголовком ЛОГОС серый лист разорвала цветная фотография
из первых туристических фотоавтоматов нулевых,
в объектив еле вмещаются два широких татарских лица —
мое и моей матери

Мне двадцать два,
матери сорок два,
это наша последняя совместная фотография

Мы долго пытались вставить в приемник влажную сторублевку,
потом втиснулись в кабинку, рассчитанную на одного человека,
я села к матери на колени

Мать не смотрит в камеру,
ее ореховые глаза обращены к чему-то, что я никогда не увижу,
на восковых щеках ее блики,
мать уже близка к смерти, но мы ничего об этом не знаем

О чем она думала в душной крымской фотобудке?

Книга снова закрылась.
Открылась на шестьдесят четвертой странице,
где я жирным карандашом подчеркнула когда-то:

Лишь тот, кто привык относиться к собственному прошлому как к отродью, порожденному нуждой и бедствиями, способен в любой момент извлечь из него самое ценное.

Лицо матери,
ее тонкие губы, которыми она не могла улыбнуться,

длинные косы Миннегель,

мой татарский череп,

головки белых ослепительных хризантем

Штормовые элегии

первая штормовая

Что может быть красивее этого дня?
В тугом ветре две женщины бредут по кромке прибоя
и принесенные морем орехи разбивают о камни,
чтобы птицы смогли пропитаться

Женщина в алом плаще мне показывает коричневую кобуру ореха.
Ее обветренное лицо бугристое,
как волной искаженные воды

Буревестник со свернутой шеей лежит на песке,
кремовые перья с темными пятнышками взвиваются на ветру,
я очень близко смотрю в его мокрый каменный глаз,
впервые могу прикоснуться к птице морской

09.02.2021