Czytaj książkę: «Легенды города 2000»
Спасибо земляку Д. Ю. А. за неоценимую поддержку этой книги.
В книге упоминается Instagram – принадлежит Meta (признана в России экстремистской организацией, ее деятельность запрещена).
Пролог.
Июнь 2020
Наша история началась в предрассветный час, когда уже не темно, но еще не светает.
Насквозь просоленные дома и дороги Владивостока успокаиваются лишь на этот переходный миг. Прямо в машине засыпает последний таксист, а водитель первого мусоровоза заводит мотор и гудит охраннику в будке возле шлагбаума, чтобы тот выпустил машину со стоянки базы. Примерно в это же время закрывается последний ночной клуб и начинает работу хлебозавод.
Спящим этого короткого мгновения хватит только на то, чтобы всхрапнуть и перевернуться на другой бок. А вот для магии, такой старой, что она кажется вечной, вполне хватит времени, чтобы заставить мировой баланс пошатнуться.
Именно в эти считанные секунды на улицы города выползает едва заметный глазу светло-серебристый туман, который газовой шалью устилает асфальт и брусчатку. Он просачивается в стоковые отверстия, опускается до самого сердца города, подземных катакомб, и нежно гладит веки спящих там существ. Спите крепче, просит туман. Однажды вы очнетесь полными сил.
Вволю налюбовавшись, туман взмывает ввысь по трубам вентиляции и снова оказывается на улицах Владивостока, где с любопытной опаской заглядывает в темные стеклянные витрины пекарен и кафе, но не находит там своего отражения. Под дверными ковриками туман обнаруживает обрывки ароматов свежей выпечки и кофе, полироли для обуви, морской пыли и вымытой с шампунем собачьей шерсти.
У ступенек круглосуточного супермаркета робко переминалась с ноги на ногу старушка в черном капюшоне. Подувянувший букет белых лилий светился, когда на него падал блеклый луч фонаря. Дырявая поношенная юбка, два гнилых зуба, потускневшие глаза – весь ее образ вызывал жалость и желание купить букетик.
– Милок, – ласково позвала она.
Мимо как раз проходил грустный парень, сосредоточенно звонивший кому-то по мобильному телефону. Куда он мог брести в такой час? Может, с девушкой поссорился и не мог вызвать такси?
– Чего тебе, бабуля? – спросил он, будучи явно не в духе.
– Купи букетик, – попросила старушка. – Недорого, сто рублей всего. Пенсия маленькая, давление замучило… На лекарства не хватает.
– Отчего ж не помочь, бабушка, – вздохнул парень и полез в карман куртки за портмоне.
Старушка улыбнулась еще шире и сделала шажок вперед.
Шипастый ошейник с цепочкой-поводком защелкнулся на ее шее так быстро, что она не успела даже моргнуть. Яга плотоядно взвыла, но страж резко дернул цепочку на себя, не давая ей вырваться. Старуха ощерилась и выпустила когти, безуспешно пытаясь ранить юношу-жара.
– Мы нашли твою избушку под мостом, – сказал он, набирая чей-то номер, на сей раз по-настоящему. – В печке были косточки тех, кто купился на букетик…
Лезвие меча вошло в спину парня беззвучно, и телефон полетел на землю. Кровь хлынула изо рта парня, и он пошатнулся. Цепочка выскользнула из ослабевших пальцев.
– Тебя разве не учили, что Ягу в одиночку в плен не возьмешь?
Мужчина в элегантном костюме дернул рукоять на себя, и тело стража с глухим стуком рухнуло ничком.
Яга упала на колени, с подвыванием срывая ошейник. Убийца наклонился к мертвому стражу. На лице парня навеки отпечаталось удивление.
Мужчина разжал пальцы юноши и забрал у него зажигалку.
Крышка откинулась с сухим щелчком. Убийца понаблюдал за огоньком пару мгновений, а затем бросил зажигалку на тело мертвого.
Волшебное пламя охватило труп сразу же.
– Хозяин, – просипела старуха, все больше теряя человеческий облик. Ее челюсть выросла и выдвинулась вперед, а нос вдавило в череп. – Хозяин.
– Заткнись, – велел мужчина в костюме, и Яга умолкла.
Ардричу почудилось, что это не огонь вовсе, а женские волосы, непокорные, сияющие, янтарного цвета. Очарованный, он протянул руку и сразу же отдернул.
– Очередь за тобой, Янтарина, – прошептал он. – Как бы искра не погасла.
…Тем временем туман продолжал рыскать по предрассветному городу, отдавшись чьему-то зову. Наконец он затормозил и разлегся, как кошка, у ног двух черных фигур на крыльце ресторана «Гриль».
– Сид, ты уверен, что это хорошая идея?
Сумка с инструментами ходила в руках Люца ходуном. Свитер противно покалывал грудь и спину, покрытые липким потом. Парень торопливо стащил с головы вязаную шапку, которую носил даже летом, и протер ей лицо. На щеке сразу же закровоточил прыщ.
Отмычки, порхавшие под пальцами Сида, замерли.
– Не знаю, как ты, Лютиков, – настоящей фамилией Глеб звал друга только в моменты, когда злился на него, – а я не могу напеть чеканных монет в переходе. Мы с тобой оба уже несколько дней растягиваем последнюю пачку гречки, а стипендия будет только через две недели. Если не хочешь жрать – проваливай, а лично я намерен наесться здесь настоящего мяса до отвала. У этих мажоров не убудет из-за пары кусков.
Сид посмотрел на друга, как бы ожидая ответа, а когда ответа не поступило, фыркнул, и отмычки замелькали в его бледных пальцах еще проворнее.
В глубине души Глеб Сидин осуждал себя за то, что опустился до кражи. Он был молод, полон сил, перспективный студент юрфака и староста потока. Мог бы подрабатывать на стройке, в магазине, в кафе. Он приехал во Владивосток из маленького городка Холмска на Сахалине с одним рюкзаком вещей, с легкостью поступил на бюджет Дальневосточного федерального университета. Пандемия COVID-19 внесла свои коррективы: той весной предприятия города, мелкие и средние, закрыли свои двери сначала на карантинную неделю, а потом на карантинный месяц. После этого открыться вновь смогла едва ли половина, что лишило город десятков тысяч рабочих мест. Закрывшиеся навсегда, ресторанчики и ночью и днем осуждающе провожали разбитыми стеклами горожан. Многие женщины и мужчины все еще носили медицинские маски и опасливо обходили стороной надсадно кашляющих бездомных, разложивших свои лохмотья для сушки прямо на ступеньках подземных переходов.
Чаще всего в это время суток Светланская, самая старая улица города, все еще бурлила жизнью. Таксисты кричали девушкам непристойности, молодежь гурьбой вываливалась на улицы из ночных лапшичных, баров и ресторанов, из машин гремела музыка. Но сейчас на всех дверях висели таблички «Закрыто», и улица выглядела чище и опрятнее обычного.
– Кажется, получилось, – негромко сказал Сид.
Он спрятал отмычки в нагрудный карман кожаной куртки и открыл дверь. Люц про себя отметил, что друг предусмотрительно, словно заправский домушник, надел тонкие латексные перчатки.
Тихо, стараясь не шуметь, Сид вошел первым, подсвечивая себе под ноги фонариком. Затем он коротко махнул рукой, и Люц скользнул в помещение вслед за ним. Попав внутрь, он, казалось, преисполнился верой в их сомнительное предприятие и с любопытством осмотрелся.
Даже в полумраке в ресторанчике было красиво. Луч фонарика Сида выхватывал то брендированные скатерти, то сочные фотографии блюд в меню на столиках, то краба, который слепо постукивал клешнями по тусклому стеклу аквариума.
– Хэй, дружок, – прошептал Люц крабу. – Какой ты вкусный на вид. Сварить бы тебя да слопать под пивко.
Рот Люца наполнился слюной, и он еще плотнее прижал сумку Сида к груди. Он представил этот же ресторан, но вечером, когда на каждом столике горит маленькая свеча, а стены наполнены музыкой и гвалтом людской речи. Люц вообразил, как входит через эту дверь, но не украдкой, не ссутуленным вором, пришедшим за объедками с чужого стола, а состоявшимся мужчиной. Таким, который может гордо расправить плечи и зайти в зал ресторана, ни от кого не пряча глаз, а под руку его держит эффектная женщина. Музыка стихает, и все головы поворачиваются к нему.
– Пс-с, Люц! – Сид уже проделал половину пути к двери на кухню. – Ты что застыл? Хватит копаться! Быстрее!
– Да-да, – пробормотал Люц и вытащил свой фонарик.
Полумрак удачно скрыл алчные искры в зрачках, которые в силу его молодого возраста еще не успели превратиться в пламя.
Еда в холодильной камере превзошла их самые смелые ожидания. В нижних ящиках горками лежали луковицы, болгарские перцы, помидоры всевозможных размеров и оттенков красного и желтого, огурцы – Люц сразу схватил один и захрустел им так громко, как будто хотел проглотить, совсем не жуя.
В более прохладной части помещения на крюках висело мясо, а на веревках гирляндами свисали сосиски, колбасы и копчености.
Сид срезал ножом два куска сосисочной гирлянды, один бросил ошалелому от голода и счастья Люцу, а во второй впился зубами сам. Сосиски оказались начинены плавленым сыром. «Гораздо вкуснее, – запоздало подумал Сид, когда у него в чреве исчезала пятая сосиска, – да и безопаснее было бы напихать все это в сумку да пожарить на берегу моря». Но терпеть печальное урчание желудка у него больше не было сил.
Они ели и ели, совершенно не заботясь о том, что их животы ревели от изумления и грозились устроить потом взбучку в туалете. Они ели до отвала и тошноты, уже не чувствуя вкуса, но не забывая все-таки набивать сумку блинчиками, ветчиной и головками сыра. Если и оставалось у них еще чувство вины, то оно было съедено где-то между кусками торта «Наполеон» и арбузом.
– Так-так-так, – раздался женский голос за их спинами. – Какие славные человеческие хрюшки.
Люц подпрыгнул от неожиданности, и кусок курицы выпал у него изо рта прямо на пол. Рука Сида легла на увесистый фонарик на поясе.
Резко зажегся свет, и когда парни проморгались, то увидели, что в дверях холодильной камеры стоит очень красивая девушка. Когда встречаешь таких на улицах, кажется, что они нашли чудодейственный способ нанести на себя всевозможные фильтры Инстаграма и выйти в реальную жизнь. Высокая, статная, с длинными светлыми волосами, узкой талией и зовущими бедрами.
От ее бедер не могли оторвать взгляд они оба. И Сид, и Люц, как зачарованные, смотрели, как девушка переминается с ноги на ногу, отчего ее ноги, втиснутые в тесные джинсы, меняли один аппетитный ракурс на другой. Парни были не в силах толком заглянуть ей в лицо.
– Как мерзко, – сказал второй женский голос, и из тьмы выступила еще одна девушка.
Эписель не пыталась навести на парней морок – легкого животного колдовства ее сестрицы было достаточно, чтобы Сид и Люц замерли с опущенными головами, пуская тонкие нити слюны на пол. Она не любила притворяться человеком даже для того, чтобы зачаровать жертв. Русалке нравились ее острые зубы, которыми она с легкостью дробила раковины моллюсков; перепончатые пальцы, ломающие шейные позвонки, как песочное печенье; зеленые груди, кормившие морских коньков по весне. Ее же сестра, Марисэль, обожала все людское и тащила к себе в грот утонувшие смартфоны, консервные банки и разбитые пудреницы.
Но одна страсть объединяла двух русалок. Ради нее они время от времени выбирались на охоту на сушу: человеческое мясо, которое они приносили в жертву Морскому королю. Мужское мясо было не в пример вкуснее.
Сид и Люц следовали за двумя русалками, не чуя под собой ног. Сила магнетического притяжения скручивалась, насаживая их на невидимые крючки, и тащила за собой.
Русалки завели молодых мужчин в море прямо со Спортивной Набережной Владивостока. О, этот город был просто идеален для их охоты! Как много пьяных купальщиков летом, как близко от баров в центре до линии прибоя, что была дверью в их дом! Целые битвы русалочьих кланов разворачивались за то, чтобы получить право осенней охоты в тех водах Японского моря, что омывают портовый город Владивосток! Победивший клан целых три месяца, до первых льдин, жировал и охотился, чтобы вдоволь насытить себя и своего кровавого бога, а потом уплыть далеко на север, к Камчатке, и залечь на глубоком морском дне в спячку.
– А ничего, что они только что наелись? – вдруг спросила русалка, любившая принимать человеческий облик.
Она с наслаждением наблюдала, как матерь-вода подбирается все ближе и ближе к отупевшим от страсти лицам Сида и Люца, готовясь навеки залить им легкие.
– Фаршированные даже вкуснее, – трескуче захохотала ее сестра.
С берега вдруг раздался залихватский свист.
– Только не в нашу смену, девочки!
На стороне дозорных Бюро «Жар-птица» было численное преимущество. Ближе всех к воде подошел невысокий парень, у которого к левой стороне лица от носа до кромки кудрявых темных волос у виска налипли кусочки чего-то, что больше всего напоминало битое стекло. Вся щека от этого странно блестела.
За его спиной с мечами наперевес стояли девушки. Высокая и широкоплечая была уже знакома русалкам, и они зашипели, обнажая зубы, при виде ее солнечных очков и тугих рыжих кудрей. Вторая девчонка скрывала волосы под кепкой с козырьком, обращенным назад, а ее лицо, аристократическое, бледное и со сжатыми жесткими губами всем своим выражением намекало на то, что на пути ее меча лучше не становиться.
Последний, четвертый, был мужчиной, который поседел до белизны в свои неполные тридцать лет. Тонкая серая футболка под джинсовой курткой плотно обтягивала твердый пресс и грудные мышцы, намекая, что их обладатель провел очень много часов в спортзале. Легкая небритость и насмешливые карие глаза – даже по меркам русалок он был красивым, если не считать свежий шрам, рассекавший его лоб напополам. Он твердой рукой направил пистолет прямо в сердце одной из русалок, вздернул подбородок, намекая, что не промахнется, и поддержал напарника:
– Отпустите их.
Эписель на правах старшей заговорила первой:
– Никогда служительницы культа Морского короля не отпустят своей добычи по собственной воле!
Марисэль коротко взвизгнула, поддерживая сестру. Их жертвы замерли, вода уже доставала им до подбородков. Неподалеку заскрипели кабинки на колесе обозрения, задетые порывом ветра.
Небритый мгновенно выстрелил, и узкая пуля прошила грудь Эписель насквозь, пронзая маленькое серое русалочье сердце. Она упала навзничь, не успев издать больше ни звука, и поверхность воды пошла пузырьками пены, растворяя ее тело в крупицы соли.
На этот раз визг Марисэль был тоньше и выше. Она раскрыла пасть, начиненную острыми шипами зубов, так широко, что жабры на ее шее затрещали. Сид и Люц очнулись от морока и начали испуганно озираться, пытаясь понять, что произошло.
Сид обернулся, и две пары янтарных глаз на мгновение встретились.
Раздался оглушающий треск, перекрывший даже вопли Марисэль, и предрассветное небо на миг стало угольно-черным.
Спустя минуту море вспучилось, вздыбилось в воздух. Морская волна замерла над отпрянувшими в страхе существами, но не обрушилась на них. Невидимые руки начали мять ее, как дети мнут вязкие желеобразные лизуны, и вода податливо принимала причудливые геометрические формы одну за другой.
Русалка, повидавшая многое и не боявшаяся никаких штормов или цунами, уже готова была бросить все и в ужасе бежать вглубь суши, как вдруг вода резко опустилась, обдав и ее, и стражей Бюро тучей освежающих брызг.
На дне Спортивной гавани мягко светилась трещина. Она изгибалась и шипела, точно разозленный уж, и вытягивала остатки свежести из окружающего пространства. Сид и Люц бесследно пропали.
Несмотря на жару, обитательницу подводного мира от увиденного зазнобило. Она, увидев оранжевую полосу рассвета, крутанулась на пятке и исчезла среди радужных пузырьков морской пены.
Рыжая дозорная громко выругалась.
Глава 1. О ЧЕМ Я ГОВОРЮ, КОГДА Я ГОВОРЮ О МАГИИ
Май 2019
– Судом принято решение о применении мер медицинского характера и помещении гражданина Гердова Константина Всеволодовича в стационар общего типа…
К середине ночи обезболивающее перестало действовать. В полузабытьи мне чудилось, что ладони распухли от укусов полчищ пчел. Вены вздулись и впились в кожу изнутри так сильно, что вот-вот были готовы с треском порвать ее. Боль жидкими струями потекла вверх, от кончиков пальцев к самому сердцу, как если бы мое тело облили бензином и подожгли.
В последний раз мне было так плохо, когда в ночном клубе я впервые попробовал кислоту. Остальных ребят накрыло смехом, а мне показалось, что я сейчас сдохну.
Впрочем, на грани жизни и смерти к тому времени я балансировал уже довольно долго, пытаясь утопить свои вечера и ночи в синтетическом веселье наркотиков и алкоголя. Я был хозяином самых сумасшедших вечеринок Владивостока две тысячи четырнадцатого года, постоянно попадая на страницы светских хроник то в обнимку с очередной безымянной девушкой, то с носом, испачканным в кокаине. В отделении полиции у меня была даже любимая лавочка, на которой, впрочем, я редко задерживался дольше чем на час. Но никто не знал истины. Впрочем, кого она будет интересовать, пока есть выпивка?
Психологи связывали мой образ жизни с ранней смертью матери. Как-то я спросил, есть ли какая-то градация – если мать умирает, когда вам тринадцать, вы страдаете сильнее, чем если бы вам на этот момент было бы тридцать один? Такая чушь.
Газеты писали, что модный парфюмер Мария Гердова была пьяна, когда села за руль, и погибла довольно глупо. Конечно, отец сделал так, чтобы газеты с фото намотанной на столб машины не попадались мне на глаза. Одноклассники старались держаться от меня подальше, учителя пытались быть милыми и наперебой совали мне что-то – кто конфету, кто конструктор, кто просто трепал по голове и разрешал не сдавать домашнее задание. Но благодарен я остался лишь своей учительнице по математике, которая после уроков вызвала меня к себе в кабинет и молча протянула газетную вырезку.
Я не стал ненавидеть мир или бояться машин, и это фото, черно-белое и какое-то нереальное, не стояло у меня перед внутренним взором всю оставшуюся жизнь. Но одно мне запомнилось точно: изломанная женская рука, измазанная кровью и кремом моего именинного торта.
Первый раз меня накрыло после похорон. Все утро лил дождь, классическая погода для июня в Приморском крае, и я в каком-то ступоре стоял на лестнице и наблюдал, как в холле нашего коттеджа собираются люди, одетые в дорогие черные наряды. Похороны, конечно, не место, куда зовешь кого-то так же непринужденно и ожидаемо, как на день рождения или свадьбу, но я все-таки попросил прийти единственного человека, которому мог доверять, – ту самую учительницу, что показала мне фото.
За подготовкой к похоронам как-то смазался мой день рождения, который был на следующий день после аварии. Смазался, пожалуй, навсегда, и я предпочитал порой не думать совсем, сколько мне исполняется лет, – тогда мозг не начинал услужливо считать годы без матери.
В тот день, четырнадцатого июня две тысячи девятого, я уснул поздно ночью, когда привык к звукам ливня настолько, что уже практически их не слышал. Тело рухнуло в кровать, тысячи раз пробивая простынь реальности.
Тогда мне и приснились первые сны. Пугающе реальные болезненные сны, от которых хотелось сбежать любой ценой.
Сейчас я слышал миллиарды звуков – пение птиц в Индии, биение сердец королевской семьи Великобритании, распад атомных частиц в северокорейской лаборатории, дыхание астронавта на внеземной орбите. Я чувствовал, как тысячи умирают и как тысячи рождаются за одну секунду, уходившую на мой вдох, я знал, как бьется и пульсирует магма возле ядра планеты за сотни миллионов световых лет от моей койки.
Иногда в гуле и шуме, в единой ноте жизненного цикла, в которую сливалось все-все во Вселенной и далеко за ее пределами, я мог разобрать короткие гудки аппарата, который поддерживал искру жизни в моем головном мозге.
Я силился открыть глаза, которые сдавливала повязка из бинтов, пытался крикнуть, чтобы мне дали еще лекарство или чтобы убили наконец, но вакуум тьмы вокруг был таким плотным, что я едва ли мог понять, удалось ли хотя бы шевельнуть губами. Вокруг не осталось ни запахов, ни ощущений от окружающего пространства – тело стало замкнутой системой, знающей лишь боль. Нота жизненного цикла вливалась в меня, как ядовитый реактив в барабанные перепонки.
Нечто подобное продолжалось каждую ночь, когда я не принимал таблетки, но в этот раз все было гораздо хуже. Ткань моего сна деформировалась, как праздничная упаковка сминается под пальцами маленького ребенка.
Боль отключилась.
Из густой смолы тьмы проступили исполинские кремово-белые колонны. Неизвестный зодчий обточил их основания со всех сторон, сделав ребристыми, как граненый стакан.
Я шел вперед по залу, и шершавые камни царапали мои босые ступни. Из высоких витражных окон лился теплый свет, слишком теплый и реальный для того, чтобы быть просто частью сна.
В центре зала на помосте с четырьмя ступенями стоял большой трон, накрытый светлым прозрачным шелковым покрывалом. По помещению гулял свежий ветер, но ткань не шевелилась, как будто и она, и королевское сиденье были выточены из мрамора и лишь казались троном и шелковым покрывалом на нем.
У подножия трона спиной ко мне в ряд стояло шесть статуй в человеческий рост. У крайней справа мужской фигуры не было головы, а соседняя так и вовсе была разбита. От нее остались только руки, благодаря которым я и заметил самую большую странность инсталляции: все статуи держались за руки. У соседки разбитой статуи, девушки с пером за ухом, за спиной был лук, далее шла статуя низкорослого юноши с коротким жезлом за пазухой.
Крайние слева изваяния почему-то заставили мое сердце пуститься в радостный галоп. Это были юноша и девушка. Голову парня венчала корона с тонкими короткими зубцами, а девушка с длинными распущенными волосами вздымала руку с обнаженным мечом. Я почти приготовился услышать, как она закричит кому-то: «В атаку!» Больше всего меня поражала работа мастера именно над этой статуей, и я, смотревший этот сон в стотысячный раз, снова задумался о том, сколько же месяцев потратил скульптор на вытачивание из камня каждого завитка роскошной копны.
В этом сне никогда ничего не менялось. Он заканчивался тем, что мое сознание на некоторое время меркло. Затем сон начинался заново – с граненых колонн. Зал, колонны, трон, статуи, меч. Зал, колонны, трон, статуи, меч. Зал, колонны, трон, статуи, меч… Но сегодня сон почему-то продолжался.
Я медленно подошел к статуе воительницы и, повинуясь наитию, положил ладонь на ее каменное плечо.
Ладонь мгновенно прилипла к камню, так крепко, как язык может примерзнуть к металлу зимой. Я дернулся, пытаясь оторваться от статуи, но руку от кончиков пальцев до плеча прошило острыми иглами.
Пол гулко завибрировал. Задрожали колонны, и кусочки каменной крошки со стуком и шуршанием зашевелились подо мной. Давление воздуха усилилось и навалилось на голову, грозя выдавить глаза и заставить кровеносные сосуды взорваться.
Слепящая, грохочущая вспышка затопила все вокруг, поглощая пространство до последней капли. Под ладонью билось что-то живое.
Все стихло так же быстро и бесследно, как песчаная буря. Сначала вернулось зрение, потом пришла способность сделать глубокий вдох. Я закашлялся и обнаружил, что мою ладонь больше ничего не держит.
Передо мной стояла уже больше не статуя, а живая девушка, точная копия каменного изваяния. Или изваяние было точной копией девушки?..
Камень статуи был выцветшим от времени, пыльно-серым. Сейчас же я увидел, что по плащу на плечах девушки рассыпались кудри цвета пылающего янтаря, такого яркого и насыщенного, словно все костры на свете отдали этим волосам свои силы.
Девушка медленно повернулась ко мне, и чарующие волосы пришли в движение, засияв так ярко, что у меня перед глазами замерцали мушки, как бывает, если слишком долго смотришь на солнце.
– Принеси мне мой меч, – гулким эхом велела она. – Принеси мне мой меч!
…Голова трещала немилосердно. Тело ныло так сильно, как будто все кости перемололо в труху, а врачам пришлось собирать их воедино на горячий клей без обезболивающего.
Тьма перед глазами медленно начала рассеиваться. Никогда не думал, что человеческие веки могут весить столько же, сколько пара чугунных гирь.
Кто-то возился иголкой в моей вене, неумело, бесцеремонно, даже со злостью:
– Ну почему, почему именно в мое последнее дежурство здесь?
– А чего ты ждала, когда поступала в медицинский? – второй голос, тоже женский, прозвучал совсем близко от моего уха. – Что ты будешь горшки с золотом выносить из палат? В болезни и смерти есть что-то красивое – без них мы не ценили бы здоровье, жизнь, перерождение.
Веки не реагировали на мои приказы и не открывались, и мне оставалось лишь прислушиваться к их разговору.
– Давай без твоих сектантских проповедей, – девушка закончила наконец возню с катетером и бросила что-то на железный поднос. – В дежурке и так воняет твоими соевыми варениками и капустными котлетами, достала. Герман Петрович…
Вторая женщина наклонилась ко мне так близко, что рукав халата или кончики волос задели меня по лицу. У нее был очень приятный парфюм, шлейф которого тут же осел на моей щеке. Так могла бы пахнуть тягучая желтая живица голубого кедра, который вырос на берегу моря и просолился за десятки лет настолько, что пах одновременно растительной смолой и океанским бризом. Ноты мускуса проступали неявно, но страстно и зовуще, как будто под этим самым кедром, прямо в зарослях пряного розмарина, дикие олени по осени назначали друг другу свидания.
Благоухающая духами девушка шикнула на собеседницу:
– Нас же просили не упоминать имен при пациентах.
Я почувствовал сильный толчок в бок.
– Да этот кролик все равно ничего не чувствует и не слышит. В общем, он велел ввести пять кубиков инебриксала1. Я пойду поем, а ты займись этим.
Минут через двадцать я остался один. Боль унялась, словно никогда и не приходила, но на всякий случай я еще некоторое время пролежал без движения. Затем попробовал пошевелить рукой, ногой.
Я содрал бинты с головы и сел. Левая рука, куда вставили катетер, яростно чесалась. Во рту пересохло, и я торопливо схватил стакан воды с тумбочки, но меня так трясло, что половина жидкости вылилась на больничную рубаху. Сознание прояснялось медленно, но быстрее обычного. От бесконечных процедур и инъекций пожелтели и растрескались ногти, а в венах образовались такие плотные узлы, что кровь на анализ взять могли только с большим трудом.
Какой сюрреализм – оказаться в психушке, где меня не пытались уверить, что я болен психически, а, наоборот, объяснили, что я совершенно здоров. И если хочу хоть когда-нибудь отсюда выйти, то должен сотрудничать и рассказать все, что знаю о магии.
Как и каждый второй ребенок конца двадцатого века, начитавшийся книжек о волшебниках, я ждал письмо о зачислении в школу, седовласого наставника и клевый меч (волшебную палочку, на худой конец). Если бы знал, что вместо этого получу амбулаторную карточку с диагнозом «шизофрения», набор небьющейся детской посуды и уродливые резиновые тапочки для душа, то в детстве съел бы свой букварь и отказался учиться грамоте.
В палате площадью тринадцать квадратных метров я прожил к тому моменту два с половиной года – дольше, наверное, в лечебнице задерживались лишь старики и старухи, которых сдавали сюда, в забвение, собственные дети.
В палате была маленькая прихожая, больше для красоты, потому что те, кто приходил ко мне «в гости», – медсестры, медбратья и врачи – не вешали туда куртки и пальто, а своих у меня не было. Из обуви в углу валялась лишь гора резиновых тапочек и бахил. Отдельные ванная и туалет, холодильник с разными вкусностями, большой книжный шкаф, набитый всеми книгами, какие я только желал, стол, кресло, высокий торшер – ничто не напоминало интерьер обычной больничной палаты, но кровать окружали беспрерывно пикавшие медицинские аппараты, предназначение которых я понимал крайне смутно, единственное окно было забрано прочной решеткой, а на двери снаружи висел электронный замок. Дверная ручка с моей стороны, естественно, просто не была предусмотрена.
В СИЗО я думал, что хуже него быть не может: серая комковатая баланда на завтрак, обед и ужин (зэки, естественно, получают посылки с едой, но не те, кто кроет матом следователя по своему делу прямо в зале судебного заседания), конвоиры, которые избивают подследственных так, чтобы на теле не оставалось следов, разводы плесени и «автографы» спермой на стенах.
Свое мнение я изменил, когда суд вынес приговор, по которому меня перевели в психоневрологический диспансер – в психушку, если по-простому. Комната была хорошая, да и едой кормили нормальной, но обстановка сама по себе сводила с ума. В зале для отдыха, где были настольные игры и телевизор, стычки происходили покруче, чем в тюрьме. Любой из психов мог решить, что ты украл масло из его макарон за обедом, и кинуться на тебя, метя зубами в шею. Санитары не спешили никого разнимать. Если на пациентов обстановка действовала гнетуще, то на них – развращающе. Если в тюрьме за лишний синяк на теле заключенного можно было попасть под статью, то здесь за нашей целостностью не следил никто, и работники развлекались как могли, стравливая психов между собой.
Доктора, медсестры и медбратья лечебницы старались не упоминать в разговорах своих имен и практически не называли по именам нас. Себя они не называли для того, чтобы мы не могли пожаловаться, а нас лишали имен потому, что гораздо труднее сломать того, у кого есть имя, а следовательно, и личность.
На этаже, где находилась моя палата, всем заправлял Герман Петрович, которого про себя я называл Троллем из-за зеленоватого оттенка кожи, гнойных угрей на лице и грузной походки. Когда он проходил по коридору, те пациенты, у кого еще сохранялись крупицы разума, старались вернуться в палату или вжаться в стену, делаясь как можно более незаметными при виде немолодого врача с комплексом бога.
Я не раз видел, как он тыкал узловатым пальцем в кого-то из нас, и выбранного человека силком, нередко волоком, уводили в другое крыло. Порой эти люди возвращались с виду такими же, иногда – с забинтованными головами и следами ожогов на запястьях. Это напоминало мне документальный фильм о Йозефе Менгеле, докторе из Освенцима, который жестоко уморил тысячи людей своими научными опытами.
Его мутный взгляд порой скользил по мне, и вслед за этим врач делал какую-то короткую запись к себе в бумаги, а мне оставалось надеяться, что я не окажусь в его распоряжении после следующего обхода.
Не лучше ли было все-таки попасть в тюрьму?..
Палату мне выделили отдельную, без соседей. Убийцам жить полагалось в одиночестве, но я все равно старался спать, держа один глаз открытым. Кажется, к моим психическим проблемам постепенно добавилась и паранойя, но у меня было достаточно времени, чтобы пораскинуть мозгами и понять, что я не мог убить свою невесту.
