Топос и хронос бессознательного: новые открытия

Посвящается моим учителям

Предисловие. Необходимость крамолы: проблема метода исследования

Книга – об искусстве, и книга – о бессознательном. Одно изучается через другое, взаимообразно. Исследование априорно междисциплинарно – и спорно: слишком непривычно по методу и результату.

Л.С. Выготский писал: «…Психолог вынужден обращаться чаще всего именно к вещественным доказательствам, к самим произведениям искусства и по ним воссоздавать соответствующую им психологию, чтобы иметь возможность исследовать ее и управляющие ею законы. <…> Общее направление этого метода можно выразить следующей формулой: от формы художественного произведения через функциональный анализ ее элементов и структуры к воссозданию эстетической реакции и к установлению ее общих законов» [Выготский].

Мы рассматриваем здесь и эстетическую «реакцию» (восприятие искусства), и саму «акцию» художника (творчество); но и акции, и реакции эти часто не осознаваемы.

И это бы ничего (кто ж после З. Фрейда не пишет о роли бессознательного в художественном творчестве!); но книга претендует на больше: раскрытие самой структуры бессознательного и некоторых закономерностей его функционирования.

То, что открылось и сложилось, не сильно похоже на классическую психоаналитическую модель, зато хорошо объясняет древние схемы и практики как Запада, так и Востока (первоначально посвященные отнюдь не бессознательному – и даже не человеку только).

А теперь пора признаться в главном преступлении – методе исследования.

«С точки зрения М.М. Бахтина, гибельной для науки об искусстве была бы именно экспансия в ее область естественнонаучных методов и критериев. Он резко противопоставляет два предела: вещь и личность; две тенденции: к овеществлению и к персонализации; соответственно – два типа познания: естественнонаучное и гуманитарное, или монологическое и диалогическое. Он даже настаивает на понятии инонаучности (предложено С.С. Аверинцевым) как метода познания, адекватного именно области гуманитарных наук» [Мелик-Пашаев].

Можно говорить о позиции вненаходимости по отношению к предмету исследования, которая «включает в себя опыт вживания, внутреннего слияния с предметом и в то же время позволяет целиком охватить его извне» (там же). Исследовать, используя «эстетическое отношение к миру – <…> способность воспринимать чувственный облик вещей и явлений как выражение состояния, характера, судьбы – их самоценной и родственной человеку внутренней жизни» [Мелик-Пашаев, Новлянская и др.].

Эстетическая установка, вчувствование – как важнейшая часть метода научного исследования? Но ведь и Фрейд изучал законы бессознательного, персонифицируя его, разделяя на субличности, угадывая их характер и мотивы.

«Воображая, человек как бы “сходу” проникает в суть предмета еще до того, как в его сознании сложится сколь-нибудь отчетливое понятие о нем, – считает В.В. Кудрявцев. – Предмет будущей мысли уже явлен ему в чувственном образе – мысли, которой только предстоит родиться. Благодаря этому в самом акте созерцания отдельный факт – без и до предварительного анализа (который затем продолжает творческую работу воображения) и развернутого обобщения – открывается в своей универсальности, “в целом”.

Это значит, что воображение вовсе не “ущемляет интересов” мышления в креативном процессе (А.В. Брушлинский), “поставляя” ему готовый материал, который мысль лишь облекает в логическую форму (Т. Рибо). Воображение выполняет свои самобытные поисковые и порождающие функции в тесном взаимодействии и генетической преемственности с мышлением (Э.В. Ильенков, В.В. Давыдов, В.Т. Кудрявцев, N. Bolton, P. Ricoeur)» [Кудрявцев].

Помимо традиционных вопросов исследователя, обозначающих обнаружение проблемы: «Почему тут несостыковка фактов и/или гипотез? На каком материале можно лучше всего изучить и «снять» это вскрывшееся противоречие, выдвинув новую, все-примиряющую объясняющую гипотезу? Как для этого должен быть организован материал в схеме эксперимента?» и пр., возможны, а иногда и необходимы, при обнаружении новых группировок материала исследования, вопросы если не впрямую к этому, ранее безгласному материалу, то о нем – уже как о субъекте, «сущности»: «На кого или что это похоже? Какой у него характер, что ему нравится и не нравится? Почему он такой? Что им движет? Какую роль оно выполняет?» и т. п. Опора на интуицию и воображение (в том числе, художественное).

«Структурировать данные позволяет большое количество имитационных моделей, метафорических аналогий, ассоциативных примеров» [Двуреченская]. «Метафорической моделью может вполне стать фрагмент уже осуществленного мышления, но не в качестве трамплина (встать на плечи гиганту, чтобы увидеть больше него), а в скромной роли провокатора» [Буряк]. Что и позволяет порой выйти на неожиданные прозрения (которые подтверждаются далее в эксперименте, статистикой).

И опять новые данные объясняются с помощью диалога-вопрошания, с использованием метафорических моделей и образов; те опять обрастают новыми фактами.

И вопросами. Бесконечными вопросами.

* * *

Мы вступили в зону рискованного литературоведения.

Подводная часть айсберга стала более видимой и доступной анализу: тайный мир человеческих чувств, настроений, установок, ценностей, страстей и фобий – все то, что опредмечено в искусстве – тексте и затексте, и часто не осознается самими авторами.

Художественные и документальные тексты стали для нас и, надеемся, станут для читателей нашей книги, не мертвым «стимульным материалом» или подпоркой-иллюстрацией неких идей автора, но «Заслуженными собеседниками», по выражению А.А Ухтомского [Соколова, Цурикова]: живыми голосами людей, размышляющих о мире и человеке. Переживающих, ищущих, ошибающихся; вдохновленных и разочарованных, испытывающих страх, радость, гордость и стыд; лгущих и исповедующихся.

Гении и графоманы, выдающиеся политики и поденщики пропаганды. Разные и в чем-то иногда удивительно похожие. Друг на друга… и на нас.

Много любимых, почти психоделических, цитат из классиков – и нудноватых или, напротив, раскованных описаний корреляций; жанр – то эссе, то статистический отчет, зубодробительность «цифири», то пародия на фэнтези. Прости, читатель!

По страницам монографии (или, все-таки, науч-попа?) пробегает и сквозной герой, много сделавший для русской литературы, но почти тайно. Именно он задал нам исторический и квази-исторический аспекты рассмотрения русской словесности: от фольклора и «Слова о полку Игореве» (1185 г.) до произведений наших современников.

Девяноста пять групп текстов в предыдущей книге, «Топос и хронос бессознательного (междисциплинарное исследование)», двести двадцать девять в нынешней: жанров, авторов, произведений и их отрывков (3209 и 7512). Но как странно они тут иногда стыкуются и группируются – к ужасу литературоведов…

Ведь всё это – с оглядкой на культурно-историческую психологию, ибо она «действительно органична культуре и цивилизации, культурной антропологии, образованию, психологии искусства и искусству, психологии развития, детской и возрастной психологии, психологической педагогике, физиологии активности (психологической физиологии), нейропсихологии, психолингвистике и нейролингвистике, психоанализу, патопсихологии, психотерапии, дефектологии, социальной психологии, инженерной психологии и эргономике и т. д.» [Зинченко].

Полностью этот перечень дисциплин в книге, конечно, не встретится, но многое из названного будет затронуто – хотя бы по касательной.

Ибо как иначе изучать феномен человека?

Часть I. Архетипическая универсальная матрица: пространственный способ организации бессознательного

Глава 1. Слои затекста

…Действуют ведь на душу не слова, а подсловья

А. Ремизов «Изверень»

§ 1. Что такое затекст

Проблема реконструкции ценностной позиции автора литературно-художественного произведения (на материале поэзии) привела нас в 2010 году к открытию, методом послойного анализа литературных произведений, многообразных феноменов затекста. Воздействие поэзии во многом определяется эмоционально-ценностным посылом автора, выступающего под маской лирического героя. Слушатель погружен в особую художественную реальность; иногда даже незнание им значений отдельных слов не может разрушить магию стиха. Почему это происходит? Какую информацию, кроме ритмической и мелодической [Эйдлин 2008], извлекают слушатели из звуков текста на непонятном или полу-понятном им языке (как это бывает в детстве)?

Как фонетика связана с семантикой, исчерпывается ли фонетический анализ текста примерами звукоподражания и анаграмм? Было ощущение, что фонетическая «оболочка» текста несет некий смысл, еще скрытый от исследователей: этот смысл, в виде ярких и эмоционально насыщенных образов, настойчиво просился быть узнанным читателем.

Проанализировав звукопись сначала одного, особо будоражащего, стихотворения (посвященного встрече со смертью^[1]), а когда опыт оказался удачным, то и других, мы подтвердили первоначальную гипотезу, что последовательность звуков выражает развертывание тех или иных состояний и действий, совершаемых как очевидными, так и невидимыми в самом тексте – дополнительными персонажами стихотворения (людьми, животными, механизмами, силами природы и пр.)

Семантика текста сильно затрудняет, закрывая собой, воссоздание картины, встающей за звуковыми характеристиками, – реальности, названной нами затекстом. (Это понятие в другом, но близком значении рассматривается психолингвистикой и теорией перевода). Анализ партитуры предполагает непростую процедуру, противоположную описанию звукового портрета персонажа.

Требуется установить, кто (что) и почему издает эти звуки, в каких отношениях находятся эти персонажи (предметы, силы), чем они заняты; наконец, угадать фабулу, связывающую все эти элементы (наличие даже одного неопознанного или «неподходящего» элемента не позволяет считать работу по расшифровке затекста законченной.).

Для опознания источника звука на помощь приходят особые маркеры – так называемые сенсорные эталоны, принятые в той или иной культуре: «ку-ка-ре-ку» (условный крик петуха), «кап-кап» (звуки капели) и т. п. Но в реальности та же упавшая капля воды может иметь многообразное звучание: «фляк», «тинь» и пр. Как же догадаться, что «фляк» тоже означает каплю? Однажды В. В. Набоков запомнил индейское название американского форта «Тикондерога» и использовал его – в качестве индивидуального, а не общественно признанного сенсорного эталона – в романе «Пнин» для описания звучания работающей точилки для карандашей: «тикондерога-тикондерога». (Такие закольцованные звуки часто передают круговые вращения древних механических устройств, приводимых в движение людьми, животными, водой или ветром в архаических текстах типа молитв и псалмов.)

Противоположный пример: цокающие звуки могут означать не только цокот копыт, но и стук подковок каблуков и металлического наконечника костыля; а, например, лай – не только разговор собак, но и отдаленный голос пулемета времен Первой мировой войны. И во всем это надо разобраться, проиграв разные версии. Уметь различать голоса разных птиц, свист стрелы от свиста пули или пения птицы… Трудно, но интересно и реально.

Почему в отличие от текста – давнего объекта изучения филологии и ряда других наук, затекст как сложная система, состоящая из анаграмматического, «фабульного» и «архетипического» (интегрального) слоев литературно-художественного произведения, не изучен? Причина проста: он ныне не осознается ни автором, ни читателями, а контроль затекста по смутному чувству (результат ориентировки в этих глубинных и неосознаваемых слоях произведения^[2]) иногда еще и ослаблен: у авторов-графоманов, у авторов, пренебрегающих художественной формой ради идейного содержания, и у читателей с неразвитым вкусом.

Содержание внутренней работы автора скрыто от слушателя-читателя и критика (литературоведа); со стороны кажется, что поэт не властен в своем даровании и слишком безвольно предается «звуковому мышлению, подчиняясь той инерции звуков, которая <…> сильней его самого» [Чуковский]. Но утерянная способность воспринимать анаграммы существовала на стадии первобытного мышления при создании и восприятии сакральных текстов;^[3] по-видимому, аналогичная судьба (постепенное забвение) постигла и другие слои затекста. В ходе культурогенеза семантика поэтического (сакрального) высказывания все больше и больше расходилась с фонетикой: семантика продолжала быть в поле осознания авторов и слушателей, а фонетика ушла на его периферию. Человечество забыло про исходные «картинки» – архаический источник текста; но они жили и подспудно влияли на восприятие произведения.

Насколько же реально, хотя бы в исследовательских целях, заново осознать эту важную подводную часть айсберга? Звуковые характеристики большинства явлений природы и культуры богаты, иногда противоречивы, динамичны, ускользающи. Но если бы вся эта полифония была упрощена до сенсорных эталонов – знаков, удобной и однозначной формулы, маркирующей персонажей и предметы предельно простыми сигналами, подобными условным «кря-кря» и «ту-ту» в раннем детстве (такая возможность есть у слабослышащих с рождения?), с такой упрощенной «категориальной сеткой» анализ фонограммы стал более возможен.

Первоначально (при анализе самого первого произведения) все три слоя затекста для нас выступали почти слитно, едва просвечивая сквозь текст. (Сохранился протокол анализа, который помог в дальнейшем реконструировать этот первый, очень важный, этап вхождения в затекст.) Со временем ориентировка в затексте исследователя совершенствовалась и трансформировалась: слои не только успешно отделились от текста и друг от друга, но и внутри самого глубокого, «архетипического» (интегрального), слоя стали явственно различаться ближний и дальний планы, т. е. возникло как бы два новых слоя, точнее, позиции: «событийная» и «авторская».

Предложенный новый подход к исследованию литературно-художественной коммуникации, опирающийся на послойный анализ произведения и представление о мультипозиционности литературно-художественной деятельности, позволил описать психологические закономерности процесса литературно-художественного творчества и восприятия, взаимодействие осознаваемых и неосознаваемых мотивов, ценностей, смыслов и образов при порождении и перцепции произведения; уточнить идею, а иногда и жанр текста, а также опознать исходный вариант фольклорного произведения, отбросив дальнейшие наслоения.

Всего на сегодняшний день проведено четыре этапа исследования текста и затекста как литературно-художественных, так и иных произведений: 1) в 2010–2011 гг. проанализировано 46 стихотворений – в основном классических произведений философской и гражданской лирики XIX и XX вв. Благодаря их анализу были сформулированы предварительные представления о структурах бессознательного, ответственных за восприятие словесного искусства; 2) в марте-июле 2014 гг. было проанализировано 500 целостных, небольших, произведений, как поэзии, так и прозы разных жанров, включая фольклор (всего 29 жанров; количество произведений в каждом жанре – от 10 до 50, их точное число было указано в таблицах в книге [Кабачек 2016]). В основном на этом этапе (помимо текста) анализировался «архетипический» (интегральный) слой затекста. Результаты анализа позволили выдвинуть гипотезу о структуре, функциях и происхождении одной из «матриц» бессознательного; 3) в 2016–2018 гг. был дополнительно исследован этот слой на 3209 текстах или их отрывках (художественные, религиозно-философские и документальные произведения), что помогло выявить новые свойства затекста и феномены бессознательного [Кабачек 2019]); 4) в 2019–2021 гг. был проведен очередной этап исследований с использованием новых понятий и параметров (7512 текстов разных жанров, частично совпадающих с предыдущей выборкой; большую часть их занимали произведения, содержащие пограничную или явную психическую патологию); результаты этого и предыдущего этапов вошли в данную книгу.

Она посвящена описанию характеристик и феноменов бессознательного, выявленных по текстам и их отрывкам из фольклора, пост-фольклора, художественной литературы XII–XXI веков, эссеистики, текстов эпистолярного жанра и прочей документалистики и аналитики. В качестве экспериментального материала, ради своеобразного кросс-культурного исследования, участвовали и переводные произведения (с китайского, японского и немецкого), но, разумеется, как явления русского языка (ибо «постижение глубинных механизмов языка возможно только на базе родного» [Толстая]). Все приведенные в тексте корреляции качеств статистически достоверны, подсчитаны с помощью формул коэффициента корреляции К. Пирсона, коэффициента ассоциации Д. Юла и др.

Прежде чем переходить к рассказу об этих закономерностях речевой деятельности, кратко осветим два ранее изученных слоя: анализ их также будет использоваться в данной книге.

§ 2. Анаграмматический слой затекста

Филологи признают актуальность проблемы связанности текста на разных его уровнях, в том числе фонетическом: «анаграмме свойственно актуализировать смысл, не только лежащий внутри слова, «по ту сторону» буквального значения, но и рождающийся на стыке лексических единиц, способных откликаться друг на друга, вступать в «диалогические» отношения» [Князева 2005; с. 103]. (Еще Фердинанд де Соссюр «допускал существование текста под текстом, или пред-текста. По его предположению, поэт при создании стихотворного произведения прибегает к тем же фонемам, что и в “ключевом слове”» [Пузырев, Шадрина].)

Анаграммой обычно считается перестановка букв (звуков), посредством которой из одного слова составляется другое. В нашем анализе затекста рассматривался наиболее простой случай анаграммы, а именно: 1) слова-осколки, образовавшиеся из первого, базового, слова в том же порядке (т. е. как его слышат адресаты), иногда в двух вариантах произношения: «акающем» и «окающем» (пример: «словами» («славами») – «слава», «лов», «лава», «вами»); 2) новое слово-кластер, образованное двумя соседними словами («не вымести» («ни вымисти»): «нивы», «вы», «мести»).

Выявляя анаграммы, можно проследить механизм «развертывания художественного высказывания, соответственно, смыслопорождения» [Князева 2005; с. 98]. Стихотворение В. Маяковского «Солдаты Дзержинского», из которого нами взяты вышеуказанные примеры, содержит, среди прочих, анаграмматические слова, выражающие семантику как текста, так и более глубокого, «фабульного», слоя затекста: «пли», «мести», «слава», «лов», «жил», «знай», «ход», «ад», «иди», «низ», «ор», «мат», «стаи», «таим», «таит», «шей!», «дик», «ран».

Современная психология раньше литературоведения начинает не просто понимать, что это именно она, «самая тонкая ткань – фоника» [Там же; с. 99], «посылает нам зашифрованные «месседжи», зовы, послания», с помощью которых и подбирается «ключ к своему подсознанию» [Таянова 2005; с. 408], но и изучать эти самые ключи с помощью метода послойного анализа затекста.

Как и в древности, анаграмма позволяет намекнуть читателю (слушателю) о том, что в обществе положено скрывать: так, она способна «по-новому трактовать образы персонажей, указывая на их карнавальных двойников. <…> С помощью незаметных анаграмм «поэт трагической забавы» создавал особый криптографический «маскарад» исторических, политических фигур современности, о которых не имел возможности говорить открыто» [Шатова 2010; сс. 163, 164].

Власть в русском Средневековье наделялась чертами святости и истины [Лотман 2010; с. 387]; посредником «между народом и богоподобным монархом выступал поэт, подобный панегиристу античности, гимнами славившему богов и взывавшему к ним от имени этноса и полиса. С постепенной десакрализацией фигуры монарха на рубеже XVII–XIX веков поэт наследует божественность последнего, превращаясь из медиатора в демиурга» [Иваницкий 1998; с. 6]. И новый демиург (поэт) в эпоху, когда «история стала безвременьем <…> Империя и Свобода разошлись» [Там же; с. 9], пользуется своим правом судить власть.

Примеры утаенного отношения к политическим событиям и лицам, обнаруживаемого в анаграмматическом, а также «фабульном» слоях произведения, были представлены в нашей первой выборке (46 стихотворений). Часто это «тираноборство» под видом панегирика (Н.А. Некрасов «Тишина», отрывок, О.Э. Мандельштам «Если бы меня…», финал, Б.Л. Пастернак «Я понял: всё живо», А.А. Ахматова «21 декабря 1949 г.» и др.) В книге «Врата бессознательного: Набоков +» [Кабачек 2016] нами разобраны стихотворения Н. Некрасова, А. Ахматовой, М. Волошина и других.