Czytaj książkę: «Гайда!», strona 9

Федорцов показал на трех мужиков со связанными руками и, не дав толпе опомниться, продолжил:

– Вот они – эти заговорщики, которые подбивали вас на восстание: главный зачинщик Григорий Белогузов и его ближайшие помощники – Никита Аверьянов и Савелий Аввакумов. Днем и ночью они вынашивали свои преступные планы, целью которых было свержение законной власти!

– Да ни к какому восстанию мы не подбивали, – подал голос один из арестантов. – И к свержению власти не призывали. Мы…

– Это ты-то, Белогузов, не призывал? – перебил его Колосов. – А кто мужиков наставлял, чтобы в большевистскую армию не шли? Не ты ли и твои дружки-заговорщики?

– А кто в семнадцатом призывал солдат штыки в землю втыкать и по домам возвращаться? – огрызнулся арестованный. – Кто обещал закончить войну и дать крестьянам землю и мир? Разве не большевики?

– Тогда партия большевиков призывала закончить войну, развязанную империалистами, – ответил за Колосова Федорцов. – А сейчас идет другая война – гражданская. И развязали ее не большевики, а те, кто хочет задушить власть рабочих и крестьян – буржуи и белогвардейцы, которых поддерживают бывшие союзники царской России из Антанты. С ними сейчас сражается наша молодая Красная армия. А такие, как ты, Белогузов, саботируют принятый ВЦИК декрет о всеобщей мобилизации. Значит, выступают против Советской власти.

– Да мы по четыре года отвоевали, а вы опять нас в армию призываете! – не сдавался Белогузов.

– За царя-то, знать, охотнее воевал, а Григорий? – съязвил Колосов. – До прапорщика дослужился, «Георгия» получил.

– За Россию я воевал, а не за царя, – гордо сказал Белогузов и, подняв голову вверх, устремил свой взор на легкие, пушистые облака, плывущие по нежно-голубому осеннему небу куда-то далеко-далеко, к самому горизонту.

На лице его появилось выражение странной, не естественной для той ситуации, в которой он находился, отрешенности. Григорий стал похож на человека, безразличного ко всему окружающему, и только эти чистые, воздушные облака, казалось, занимали все его мысли. Он будто чувствовал, что скоро, уже совсем скоро к ним присоединится его душа, и вместе с ними она поплывет в какую-то далекую, неведомую даль, откуда уже никогда не сможет вернуться на эту измученную, израненную людьми землю…

Аркадий тоже посмотрел на плывущие по небу облака, потом перевел взгляд на арестантов, двое из которых так и стояли, не проронив ни слова, и подумал:

«Вот почему так бывает? Вроде, в одной стране, в одно время живем, а совсем по-разному смотрим на одни и те же вещи! Сколько угодно людей и Советы поддерживает, и в Красную армию идет. И не только по призыву, но и добровольцами. Тот же Степка Жорин – хоть человек-то он не больно хороший – не сегодня-завтра окажется в строю красноармейцев. Да и мы с Петькой Цыбышевым хоть сейчас в армию записались бы, если бы возраст позволял! И отец мой – всю войну прошел, а сейчас снова на фронте. А эти? Навоевались они, видите ли! А кто за них должен рабоче-крестьянскую власть от буржуев защищать? Правильно Федорцов говорит – предатели они и белогвардейские прихвостни! Сами закон нарушают и других к этому подбивают. Ну, и как с такими прикажете поступать?»

Крутившиеся в голове мысли на какое-то время отвлекли Аркадия от происходящего – он пропустил мимо ушей заключительное выступление Федорцова и, вернувшись к действительности, услышал только последнюю произнесенную им фразу:

– …предатели революции, пособники буржуазии, организаторы контрреволюционного заговора Белогузов, Аверьянов и Аввакумов немедленно подлежат расстрелу!

Толпа всколыхнулась, ахнула, и тут же из этого всеобщего, еще не успевшего погаснуть возгласа вырвались другие звуки: громко заголосили какие-то бабы, заплакали от испуга дети, что-то ругательное выкрикивали в адрес властей некоторые из мужиков.

«Да что ж это делается-то, люди?», «Никитушка, сынок, кровиночка моя…», «Креста на вас нет, ироды!», «Савушка, Савушка!», – доносились до слуха Аркадия восклицания людей, устремившихся к подводе, возле которой стояли арестанты.

«Родственники, наверно», – мелькнула в его голове мысль.

В то же время он заметил, что основная масса людей, крестясь на ходу и таща за руки ребятишек, кинулась в рассыпную – кто-то бежал в ближайшие избы, кто-то по виляющим между домами тропинкам торопился покинуть Новый Усад и вернуться в свои деревни.

– А ну, стоять! – крикнул с подводы Рязанов и, подняв вверх руку с откуда-то появившимся в ней пистолетом, выстрелил в воздух.

Угроза не остановила разбегающихся, но заставила отшатнуться тех, кто кинулся к арестованным. Тут же перед подводой выстроилась цепь красногвардейцев с ощетинившимися против остатков толпы дулами винтовок.

Не отдавая в этой суматохе отчета своим поступкам, Аркадий действовал машинально, так же, как и его товарищи, и, не заметив, как, тоже оказался в одном строю со всеми. По его телу вдруг прокатилась волна какой-то необъяснимой тревоги – как тогда, когда он услышал удары церковного колокола, – но он быстро справился с этим внезапно нахлынувшим чувством и, крепко прижав к плечу винтовку, направил на стоящих перед ним людей ствол своего оружия.

Прямо перед Аркадием оказалась маленькая седая старушка, повязанная съехавшим на затылок белым платком, концами которого она вытирала катившиеся по морщинистому лицу слезы. Рядом с ней стоял довольно рослый пожилой мужик – седовласый крестьянин с густой, такого же цвета, как и его волосы, бородой, которая книзу резко заострялась и казалась похожей на равнобедренный треугольник.

Если бы не этот «треугольник», Аркадий, может, и не вспомнил бы старика, которого видел один раз в жизни – на крестьянском съезде Советов, где обсуждались декреты о мире и о земле.

«Фамилие мое Белогузов», – представился тогда крестьянин, задававший какие-то вопросы Женьке Гоппиусу.

«Выходит, это отец заговорщика», – догадался Аркадий и, посмотрев на старушку, подумал: «А это, наверно, его мать. Шепчет чего-то… Молится, что ли?»

– Гриня, Гринечка, сынок… – причитала женщина. – Господи, за что, за что?

– Мишка, – вскинув руки к стоявшему неподалеку Колосову, – взмолился старик Белогузов, – ты же сам его на фронт провожал! А теперь убить хочешь? Ну скажи ты мне, что же это делается-то?

Колосов отвечать не стал – отвернулся и посмотрел на Рязанова.

– Пятеро ко мне, остальные на месте! – быстро скомандовал тот и, бросив беглый взгляд на цепочку красногвардейцев, назвал несколько фамилий:

– Жорин, Дементьев, Фролов, Дымов…

– Голиков! – выкрикнул Степка Жорин и заржал.

– Голиков, – повторил Рязанов.

– Этого-то зачем, Трофимыч? – засомневался Колосов. – Пацан ведь совсем.

– Ничего, пускай привыкает, – сказал Рязанов. – Да и не пацан он уже. Он теперь член партии. Так ведь, Голиков?

– Да, – подтвердил Аркадий. – Меня приняли в партию, правда, пока с совещательным голосом – по молодости лет.

– Ну, вот видишь, Михаил Григорич! А ты говоришь «пацан».

Рязанов подмигнул Колосову и спросил Аркадия:

– А не побоишься?

– Нет! – твердо ответил тот.

– Ну, как знаете, – пожал плечами Колосов и, махнув рукой в сторону сарая, за которым виднелись корявые, полузасохшие деревья – то ли вишни, то ли сливы, – сказал:

– Туда пошли…

В Арзамас они вернулись еще засветло.

– А ничего – быстро управились! – соскочив с телеги, сказал Жорин и, заметив Аркадия, окликнул того:

– Голиков!

Аркадий обернулся.

– Голиков, а ты молодец – не сдрейфил, – похвалил его Степка и тут же съехидничал:

– Завтра, небось, перед всей школой начнешь хвастаться, как с контрой расправлялся!

Аркадий ничего не ответил Жорину – стоит ли обращать внимание на дурацкие реплики? – и вошел в Совдеп. В холле, на месте, где когда-то находилась конторка управляющего стригулинской гостиницей, стоял большой деревянный стол, на котором всегда лежала свежая пресса.

Аркадий взял в руки последний номер «Нижегородского листка» и раскрыл газету. Ему сразу же бросились в глаза знакомые фамилии, с которых начинался один из текстов: «1. Бебешин Вячеслав Васильевич, город Арзамас, студент, бывший корнет; 2. Бебешин Константин Васильевич, ученик Арзамасского реального училища…»

Он посмотрел на заголовок статьи. Крупными буквами было набрано слово «Список», затем шел текст помельче, из которого было понятно, что в газетном материале в алфавитном порядке названы люди, расстрелянные по обвинению в антисоветской агитации и участии в заговорах.

Список был длинным, но первыми в нем оказались братья Бебешины – сыновья бывшего Арзамасского головы, фабриканта Василия Васильевича Бебешина. Близко Аркадий не был знаком ни с тем, ни с другим, но он учился в одном классе с родственниками расстрелянных – Сашкой и Ванькой Бебешиными. И завтра он встретится с ними в училище…

Дома, поужинав, он снова открыл «Нижегородский листок», который взял в Совете на вечер, но вдруг вспомнил, что еще не сделал геометрию к завтрашнему дню. Найдя нужную страницу в учебнике, Аркадий прочитал: «Шар – это фигура, образованная отрезками, исходящими из одного центра…»

– А отрезки эти называются радиусами, – произнес он вслух и… захлопнул книгу.

Ну, до уроков ли сейчас? Совсем другие мысли в голову лезли. День сегодня был необычный – он, можно сказать, выполнял свое первое серьезное партийное поручение. И кажется, он с ним справился. Во всяком случае, рука у него не дрогнула, когда Рязанов скомандовал: «Пли!» На спусковой крючок нажал уверенно.

Теперь он и сам удивлялся, как это у него получилось. Конечно, ему уже приходилось участвовать в облавах и стрелять по врагам, но тогда все было по-другому. Он палил из винтовки и даже не знал, догнала кого-нибудь выпущенная им пуля или нет. Но сегодня – совсем другое дело…

Аркадий отодвинул подальше учебник и принялся прокручивать в голове события прошедшего дня.

Вот они идут по высокой – чуть ли не по колено – траве по старому, давно заброшенному саду. Впереди – Рязанов, за ним – трое заговорщиков со связанными руками, следом – пятеро красногвардейцев, в их числе и он сам. Все пятеро держат винтовки, стволы которых направлены в спины заговорщиков.

Аркадий попытался вспомнить, что чувствовал он в тот момент, но это ему не удалось – будто и не было у него тогда никаких мыслей и чувств. Зато вспомнил, как зачем-то оглянулся – то ли отреагировал на доносившиеся со стороны церковной площади крики, то ли просто хотел посмотреть, не идет ли кто позади них.

Оглянувшись, он увидел, что трава, по которой они только что прошли, заметно примялась, и на ней остался широкий серебристый след, чем-то напоминающий лунную дорожку на Теше. Метрах в десяти-пятнадцати от них по этой дорожке шел Колосов. Аркадию показалось, что ноги у представителя местной власти заплетаются, как у пьяного. А еще он заметил, как Колосов поднес руку к лицу и то ли высморкался в рукав рубахи, то ли вытер им слезы.

Остановились все на другом конце сада возле небольшого, заросшего лопухами и крапивой овражка. Рязанов и Жорин подтолкнули к нему арестованных – так, чтобы те стояли к овражку спиной. Руки им развязывать не стали.

Потом Степка встал в одну шеренгу с красногвардейцами и оказался рядом с Аркадием. Рязанов отошел немного в сторону, вытащил из кармана пистолет, молча взвел курок и приказал:

– Готовьсь!

Щелкнули затворы пяти винтовок.

Аркадий никак не мог сообразить, сколько же секунд прошло после этих щелчков до того момента, как из уст Рязанова прозвучала последняя команда. Должно быть, две-три – не больше. Но почему-то ему показалось, что этот короткий отрезок времени растянулся на целую вечность. Иначе, как же можно объяснить, что за какие-то мгновения он успел заметить, что небо почти совсем очистилось от плывущих по нему еще несколько минут назад облаков, и только одно белоснежное облачко, очертаниями напоминающее ладью, застывшую на синем морском просторе, зависло над их головами – будто кто-то наблюдал с него за тем, что происходит внизу, на земле.

А еще он увидел, как со старой вишни вспорхнула взволнованная появлением незваных гостей стайка малиновок, которых тетя Даша называла божьими птичками, и, тревожно заголосив, переместилась в другую часть сада. У Аркадия даже успела промелькнуть мысль, что не всем, оказывается, красногрудки хорошие вести приносят…

Но главное – за какой-то миг перед тем, как спустить курок, он успел разглядеть лица людей, вся оставшаяся жизнь которых помещалась в этот самый миг. Когда они стояли на площади, перед церковью, Аркадий их даже толком не рассмотрел – мешали толкавшиеся перед ним крестьяне, да и не до этого как-то было. А тут – вот они, перед ним, лицом к лицу, как говорится.

Надо сказать, заговорщики оказались не из трусливых. Никто из троих не плакал, не просил пощады, на колени не падал. Двое мужиков были среднего роста, русоволосыми, с простыми крестьянскими лицами. Аркадий вспомнил, что одного из них зовут Никита, другого – Савелий, но кто из них кто – не знал. А уж фамилии этих двоих он и подавно забыл.

Третий из заговорщиков отличался от своих товарищей высоким ростом, тонкими, правильными чертами лица, темными, спадающими на красивый, чистый лоб волосами. Такого уж точно не забудешь. Да и фамилия мужика врезалась Аркадию в память.

Григорий Белогузов последний раз вскинул голову к небу, бросил прощальный взгляд на плывущую по нему белоснежную «ладью» и посмотрел в лицо стоящего напротив него красногвардейца. Они встретились взглядом, и брови Григория вдруг взметнулись вверх от удивления, которое отразилось и в его глазах.

Аркадий, который держал в руках направленную на Белогузова винтовку со взведенным курком, заметил промелькнувшую в его лице перемену и на какой-то миг даже растерялся, не понимая, что так удивило заговорщика. Откуда же ему было знать, что за странная, несуразная мысль молнией пролетела в голове бывшего прапорщика Российской императорской армии, не раз смотревшего смерти в лицо, в последний момент его жизни.

«Неужели меня сейчас убьет этот мальчишка? – изумился Григорий. – Не немец, не австрияк и даже не стоящий рядом с ним парень с наглым оскалом и маленькими злыми глазками, а этот одураченный кем-то голубоглазый мальчишка – совсем ребенок! Господи! Лучше бы ты забрал мою жизнь там, на фронте…»

Лишь крепкое плечо стоявшего рядом с ним Жорина помогло Аркадию быстро сосредоточиться и, услышав от Рязанова команду «Пли!», спустить курок винтовки.

Стайка малиновок вспорхнула уже с другого, дальнего дерева и улетела прочь из старого сада, чтобы найти место, где люди не стреляли бы друг в друга…

– Адик! – донесся из гостиной голос Тали. – Ты чего там сидишь? Иди к нам!

– Не могу! Я еще уроки не все сделал! – крикнул в сторону двери Аркадий и нехотя потянулся за учебником геометрии.

Глава вторая.

По белому – красным

1.

После холодной, снежной зимы весна девятнадцатого года выдалась солнечной и дружной. И хотя ночами еще держались заморозки, уже с первых чисел апреля дневная температура воздуха поднималась выше нуля градусов. Приготовившись к весенней распутице, осели под солнечными лучами нанесенные за зиму сугробы. Из-под них пробивались первые мутные ручейки, которые наперегонки мчались к Москва-реке, чтобы помочь ей быстрее освободиться от сковавшей ее ледяной брони.

Батальон курсантов длинной серой лентой растянулся по Бородинскому мосту. Во главе колонны шагал знаменосец с развевающимся на ветру красным знаменем, за ним – рота музыкантов, непрерывно исполняющая боевые марши, потом все остальные курсанты Советских командных курсов Рабоче-крестьянской Красной армии, куда Аркадий поступил по рекомендациям партийного комитета и своего бывшего начальника Ефимова. Новым местом дислокации курсов был выбран недавно освобожденный от петлюровцев Киев.

– Лед вот-вот треснет! – кивком головы показав на просыпающуюся Москва-реку, прямо в ухо крикнул Аркадию шагающий рядом с ним белобрысый парень двадцати с небольшим лет, имени которого он не знал. – День-другой, и, глядишь, тронется. У берегов уже подтаяло.

– Вижу, – согласился Аркадий и спросил:

– Вас как зовут?

– Сергей Рукавишников, – представился белобрысый и тут же предложил:

– А чего выкать-то? Давай на «ты»!

– Давай! – снова согласился Аркадий и тоже назвал свое имя и фамилию.

Больше они не разговаривали до самого вокзала, потому что делать это, маршируя, оказалось не очень-то и удобно. Да и оркестр гремел так, что перекричать его было трудно.

Едва последний вагон состава выехал из-под огромного застекленного свода, возвышающегося над платформой нового здания Брянского вокзала, курсанты, расположившиеся «в голове» поезда, обнаружили, что Москва-то, оказывается, уже кончилась. За окнами виднелись лишь небольшие деревянные домики да огороды.

– Это что же – не Москва уже, что ли? – удивился Рукавишников. – Только отъехали, и никаких тебе улиц, площадей, больших домов.

– Да это окраина города, – ответил ему невысокий, щупленький паренек, смотревший на мир сквозь два круглых стеклышка в тонкой металлической оправе, которые держались у него на переносице с помощью специальной пружинки.

Не столько на самого парня, сколько на эти стеклышки Аркадий обратил внимание еще утром, когда курсанты загружали автомобили, перевозившие к вокзалу все, что могло понадобиться для обустройства на новом месте. Он тогда еще подумал: «Ничего себе – будущий красный командир! И как это в таком пенсне в бой идти? Зря его на курсы записали». Потом, правда, изменил свое мнение – вспомнил, что арзамасский военком Чувырин тоже носил пенсне, и это не мешало ему командовать отрядом и бить белогвардейцев.

– Раньше и на месте вокзала почти ничего не было. Так, пустыри, огороды да лачуги какие-то убогие, – продолжил паренек. – Потом железную дорогу проложили и вокзал построили. Сначала некрасивый, одноэтажный, похожий на конюшню с окнами, а потом – перед самой войной – этот начали строить. И работы не прекращались – хоть тебе война, хоть революция. А в прошлом году от него первые поезда отправились. И мост через Москва-реку, по которому мы шли, тоже перестраивали. Прежний-то был низкий, узкий и намного короче.

– А ты-то откуда все это знаешь? – вновь удивился Рукавишников.

– Про строительство железной дороги и старого вокзала мне дед рассказывал, он там работал, – ответил парнишка. – А как новый строили, я уже и сам видел. Мы ведь недалеко – на Большой Пресненской – живем. Ой! Она ведь теперь Красной Пресней называется. Меня, кстати, Виктором зовут. А фамилия Сомов.

Тесно прижавшись друг к другу, курсанты сидели на нижних нарах, побросав на верхние свои шинели и вещевые мешки. И хотя за окнами поезда сгустились сумерки, а в вагоне стало почти совсем темно, укладываться на ночлег никто не собирался – со всех сторон слышны были голоса парней, взбудораженных начавшимися в их жизни переменами.

Некоторых курсантов Аркадий знал: кого только в лицо, а кого и по имени. Но с большинством из них он познакомиться еще не успел, потому что сам всего за несколько дней до отправления в Киев прибыл в особняк бывших купцов Лепешкиных, в котором, после выдворения из него этих буржуев, размещались курсы командиров РККА.

– А ты как на курсы попал? – спросил он Сомова.

– По рекомендации РКСМ, – гордо ответил тот. – Мне еще в прошлом году восемнадцать исполнилось – возраст-то призывной. Вот наша организация и направила меня на эти курсы. Я до этого в типографии работал – сначала наборщиком, потом метранпажем. Меня там секретарем ячейки РКМС избрали.

– Как ты говоришь? РКСМ? – спросил Рукавишников. – Что-то я об этом слышал. Это, вроде, союз какой-то молодежный?

– Не «какой-то», а Российский коммунистический союз молодежи. Сокращенно – РКСМ, – с легкой обидой в голосе сказал Виктор. – Тем, кто «что-то слышал», объясняю: еще в прошлом году, в конце октября, у нас в Москве собрался Всероссийский съезд советов рабочей и крестьянской молодежи, на котором решено было объединить разрозненные молодежные организации в единый союз. Об этом съезде тогда все газеты писали! Я тоже на нем был – представлял нашу, пресненскую молодежь.

– А я, между прочим, не на печке грелся, а белых бил, пока ты свою Пресню где-то там представлял, – возмутился Рукавишников. – Некогда мне было газеты читать!

– Серег, а ты давно в армии? – чтобы не дать обстановке накалиться еще больше, вмешался в разговор своих новых товарищей Аркадий.

– В армии? – переспросил Сергей и, как и Виктор, тоже не без гордости ответил на вопрос:

– Да я еще до армии, в семнадцатом году, в Красную гвардию записался! Я тогда на «Вулкане» литейщиком работал. Завод такой в Питере есть… До июля «десяткой» командовал, пока нас, большевиков, Керенский в подполье не загнал. Ну, а в Красную армию добровольцем еще по первому набору пошел. Больше года воевал. А теперь вот командование на эти самые курсы направило – как особо отличившегося в боях красноармейца. В общем, я к вам прямо с фронта.

Не успел Аркадий спросить Сергея, чем именно он отличился на фронте, как тот сам к нему обратился:

– А ты-то как сюда попал? Тоже, небось, через РКСМ?

– Нет. В РКСМ я не состоял, – ответил Аркадий. – Еще в декабре в партию вступил. И в Красную гвардию записался, и в Коммунистический батальон. У себя дома, в Арзамасе. На фронте пока не был, но с буржуями и кулаками повоевать пришлось. А с конца прошлого года служил адъютантом в штабе командующего охраной и обороной железных дорог республики товарища Ефимова. Потом упросил его дать рекомендацию на эти курсы. Надоело в штабе бумажки перебирать. Да и вообще – я с самого детства хотел быть военным.

– А я на тебя еще вчера внимание обратил, – сказал Сомов. – Мне показалось, что ты молодой больно для такого дела – вряд ли призывного возраста достиг. Сколько тебе? Лет шестнадцать-семнадцать?

– Пятнадцать, – коротко ответил Аркадий. – Чтобы в партию вступить, пришлось себе возраста прибавить. В анкете написал, что мне шестнадцать, хотя тогда еще и пятнадцати не исполнилось.

– Ничего себе! – удивился Рукавишников. – Я думал, вы одногодки!

Аркадий догадался, что Сергей имел в виду Виктора, и повторил:

– Мне пятнадцать, хотя все говорят, что выгляжу я старше. Рост ведь у меня немаленький.

– А мне всегда меньше дают, потому что как раз ростом не вышел, – засмеялся Сомов. – Да и веса маловато – голодно у нас в Москве стало.

– Если бы ты знал, что в Питере творится, не говорил бы про голод, – раздался в темноте голос одного из курсантов, который до этого молча слушал их разговор. – Мне товарищ оттуда написал, что бывают случаи, когда у извозчиков отбирают лошадей, убивают и тут же разделывают на куски.

– Кого – лошадей или извозчиков? – сострил другой курсант.

Все засмеялись, хотя шутка веселья не прибавила. Наоборот – на какое-то время в вагоне установилась гнетущая тишина.

– Да… – нарушил молчание кто-то из парней. – И когда только все наладится?

– Когда всех белых гадов разобьем, тогда и наладится! – громко, уверенно и как-то по-мальчишески звонко сказал Аркадий.

– Правильно говоришь, – похвалил его Рукавишников. – Только гады эти тоже воевать умеют. И командиры у них поопытнее наших, и хитрости им не занимать. Это я тебе… всем вам как знающий человек говорю.

Сергей замолчал, потом, похлопав рукой по карману гимнастерки, вытащил из него пачку папирос и спросил:

– Спички есть у кого?

Сидевшие рядом с ним Аркадий и Виктор ответили отрицательно – оба не курили. Но кто-то протянул Рукавишникову коробок, и тот, закурив, продолжил:

– Это под Казанью было, в августе прошлого года, после того как белые город взяли. Потом они все силы кинули, чтобы отбить у наших железнодорожный мост через Волгу и по нему перебраться к станции Свияжск, которую красные охраняли. Если бы белякам это удалось, путь на Нижний был бы для них открыт, а оттуда они бы сразу на Москву рванули. Ну, а у наших была задача не только станцию и мост удержать, но и Казань вернуть, и Советскую власть в городе восстановить.

Я тогда на бронепоезде товарища Троцкого служил, в отряде охраны. Его как раз только сформировали. Вот мы на этом поезде в то самое время на станцию Свияжск и прибыли. А там стоял Питерский красноармейский полк.

Так вот. Гниды белогвардейские – а ими полковник Каппель командовал – узнали о том, что сам нарком приехал, чтобы Казань у них отбить, и придумали хитрую уловку: сделали огромный крюк, чтобы подобраться к поезду товарища Троцкого со стороны, откуда их вовсе не ждали, и неожиданно его атаковать. Видать, надеялись самого наркома застать врасплох и убить.

Рукавишников замолчал, стряхнул на пол пепел и глубоко затянулся. Красный огонек на конце папироски вспыхнул ярче. Сергей сделал еще одну затяжку, потом – еще и еще…

– Ну?! А дальше-то что было? – поторопил его один из курсантов. – Наши-то как? Отбились?

– Среди наших тоже немало всякой сволочи попадается, – сплюнув себе под ноги и затушив пальцами папироску, со злостью сказал Рукавишников. – Уж не знаю, то ли из-за внезапности атаки, то ли просто от страха, но почти весь полк разбежался.

Он опять замолчал, потом снова сплюнул на пол и с досадой воскликнул:

– И ведь что обидно! Этими трусами оказались земляки мои – питерцы. Только наш наркомовский отряд и защищал бронепоезд! Отбивались мы тогда долго, и не знаю, чем бы дело кончилось, если бы к нам помощь не подошла, которую товарищ Троцкий вызвал. Еле выстояли, в общем…

– А что потом? Что с полком-то стало? Так эти трусы и разбежались кто куда, как тараканы? – посыпались на Сергея вопросы курсантов.

– Может, и разбежались бы, – усмехнулся тот. – Даже какой-то пароходишко пытались захватить, чтобы подальше удрать. Но не вышло у них ничего! В общем, собрали их всех и наказали, как они того заслуживали.

– Как? – не удержался от вопроса Аркадий. – Как наказали-то?

– Говорю же – заслуженно! – развеселился вдруг Рукавишников. – Каждого десятого расстреляли!

– И правильно сделали! – сказал кто-то из парней. – Только предатели и трусы с поля боя бегут!

– А как выбирали, кого расстреливать, а кого нет? – поинтересовался другой курсант.

– Да очень просто: красноармейцев по жребию, – ответил Сергей, – а командира и комиссара полка без всякого жребия к стенке поставили. Чтоб другим неповадно было от врагов драпать.

– Так еще в Древнем Риме делали, – прозвучал в темноте голос Сомова. – В случае отступления или потери войском боевого знамени каждого десятого воина казнили. Тоже по жребию. Это у римлян называлось децимацией. Я об этом в какой-то книжке читал.

– Вот видите! – снова развеселился Сергей. – И древние люди дезертиров не жаловали: чуть что – и к стенке, или – как там у них было?

– Со скалы сбрасывали, камнями или палками забивали, – уточнил Виктор. – А то и слонами затаптывали, если воевали где-нибудь в Африке.

– Ну, мы не в Африке, слонов у нас нет, – уже серьезно сказал Рукавишников, – а вот приказ товарища Троцкого по армии на случай самовольного отступления с места боевых действий имеется. И из него, приказа этого, следует, что если красноармейцы начнут отступать без команды сверху, то первым за это будет расстрелян комиссар части, вторым – командир, а там уж очередь и до остальных дойдет.

В вагоне опять установилась тишина – курсанты обдумывали услышанное.

Аркадий почувствовал, как что-то шевельнулось у него под ложечкой. Он вспомнил отца, который зимой был назначен комиссаром и в составе 35-й сибирской дивизии воевал где-то на Восточном фронте. В голове мелькнула тревожная мысль: «А вдруг и там окажутся такие же трусы, про которых Сергей рассказывал? Тогда что же – из-за этих гадов папочку могут расстрелять?»

– Чего притихли-то? – нарушил тишину Рукавишников. – Небось, думаете, что приказ больно строгий? А без этого на войне никак нельзя.

– А эти-то – ну, на которых жребий выпал, – как отнеслись к тому, что их свои же расстреляют? – робко спросил кто-то из курсантов. – Небось, пощады просили?

– А то! Еще как просили! – подтвердил Сергей. – Плакали даже. Кое-кто на коленях ползал, кто мамок, кто детишек своих вспоминал. Не все, конечно. Некоторые матерились, как пьяные извозчики, власть нашу ругали на чем свет стоит. Я одному такому всю морду прикладом разбил!

Он сделал паузу, снова достал из кармана гимнастерки курево, чиркнул спичкой, но, не успев зажечь папироску, вдруг засмеялся и сказал:

– Вот я еще что вспомнил – один со страху даже обделался! Так и закопали с говном!

Двое-трое парней негромко хихикнули, остальные молчали.

– Дааа… – протянул Рукавишников и, вытащив из коробка вторую спичку, разжег, наконец, папироску и продолжил:

– Может, кого-то такой подход к армейской службе и не устраивает, но я вам вот что скажу: после расстрела предателей никто больше пятками не сверкал, убегая от каппелевцев. Поэтому наши уже в сентябре Казань у них отбили. Так что зарубите себе на носу: главное в армии – это дисциплина.

Аркадий «зарубил»…

В Киеве во всю буйствовала весна. Снег давно уже растаял и талыми водами сбежал по берегам Днепра в его заметно поднявшееся русло. На газонах зеленела молоденькая травка, на деревьях распускались первые листочки, а во дворах и в садах отважились раскрыть свои нежно-розовые бутоны абрикосовые деревья.

Аркадий, Виктор и еще несколько курсантов расселись на скамейках недалеко от окруженного кованой ажурной решеткой фонтана, правда, неработающего. Фонтан этот был центром и главным украшением красивого сквера, разбитого перед огромным трехэтажным зданием с полуподвальным помещением. В нем до февраля девятнадцатого – сначала при царях, потом уже при Керенском, Скоропадском, Петлюре – находился кадетский корпус, еще со времен Российской империи «имевший целью подготовку детей и подростков к воинской службе в офицерском звании». Теперь – после бегства из города петлюровцев – в здании разместились Киевские курсы красных командиров РККА имени известного революционера-большевика товарища Подвойского.

– Смотрите, что я в мусоре нашел! – вытаскивая из-под ремня гимнастерки какой-то журнал, похвастался Сомов.

– Ну-ка, ну-ка! – воскликнул один из курсантов и, выхватив из его рук находку, прочитал на обложке название:

– Кадетский литературный журнал «Спутник кадета». Поглядим, как тут до нас будущие офицерики жили!

Парень с любопытством начал перелистывать страницы напечатанного типографским способом издания.

– Ты на дату-то посмотри, – остановил его Виктор.

Курсант захлопнул журнал и нашел на его обложке дату выпуска номера: октябрь 1914-го года.

– Ууу… Старье! – недовольно пробурчал он, возвращая журнал владельцу.

– Ну и что, что старье, – удивился такой реакции Сомов. – Наоборот, интересно! Это ведь первый год войны. Неужели не хочется узнать, как они реагировали на текущие события?