Czytaj książkę: «Капитан Женька. Нелогичные рассказы»

Светлой памяти

моей бабушки

Нины Алексеевны

посвящается

Место, где родился Женька, вряд ли бы отличалось от других, таких же неприметных точек на карте, если бы не война и эвакуация. Ведь именно из-за них Женькина малая родина – бывшая оторвановка на окраине большого города – стала аналогом новосибирского академгородка. Правда, по справедливости, скорей наоборот – это новосибирский академгородок стал аналогом. Поскольку возник позже.

С июля 1941 года, после эвакуации из Ленинграда одного из старейших в стране заводов, число жителей Поселка увеличилось вдвое – 7 эшелонов разгрузились на тихом полустанке (8-й прорвался через блокаду лишь в 42-м). А в незаконченных корпусах «Вагонстроя», что возводили тут со времен первой пятилетки, стремительно развернулся брат-близнец именитого предприятия. Уже через два месяца Поселок отправил на фронт свою первую военную продукцию.

После войны новый Завод обратно не вернулся. Вместе с ним в новых краях осталась и часть приезжих. С энтузиазмом, с каким они только что ковали оборону, ленинградцы взялись отстраивать Поселок и в мирное время. При этом, судя по результату, который сложился к моменту Женькиного рождения, к началу 50-х, делали они это по собственным – «ученым», как рассудили в Поселке, – вкусам.

Расчертив Поселок прямыми «першпективами», ленинградцы назвали их красивыми и добрыми именами: улица Тополевая, Кленовая, Каштановая, Правды (не имени сановной газеты, а просто – правды). На улицах появились 2-этажные дома на восемь отдельных квартир с паркетом, газом и ваннами. Квартиры были небольшими, поэтому ванны устанавливали прямо в кухнях. Под окнами, словно привет из Летнего сада, добротно обосновались семейные палисадники. Уже не прежние укропно-морковные грядки (блокадные и спасительные), но целые цветники, которые охорашивали старую поселковую палитру крупными мазками гладиолусов, каплями георгинов и многоточием турецкой гвоздики.

Много лет спустя, – где бы ни жил, – слушая песни своего любимого Антонова, Женька представлял, что это тоже о нем, о Поселке его далекого детства, куда, чем старше, тем пронзительнее ему хотелось бы заглянуть снова:

… Пройдусь по Абрикосовой,

Сверну на Виноградную

И на Тенистой улице я постою в тени…

Рассказ 1-й «Учительский ребенок»

Маленький Женька – мальчик-неулыба лет пяти – стоял на трибуне. Возвышаясь над небольшим квадратом школьного двора, он грозно посматривал вниз. Прямо перед ним, линуя асфальт неровными шеренгами туфель, застыли ученики и учителя. Сбоку, неловко придерживая тощий, потертый от времени портфель, прижался директор школы.

В воздухе висела почтительная тишина.

– Вы это зачем?! – выкрикнул Женька.

Ему хотелось выкрикнуть пострашней, но голос его предательски пискнул. Тогда он набрал в рот больше воздуха и выкрикнул снова:

– Вам мама и бабушка – это кто?!

Второй заход получился лучше.

Длинные шеренги беззвучно затряслись, а директор с портфелем шмыгнул носом.

– Мы больше не будем, – сказал он за всех.

Потом посмотрел на Женьку так, как обыкновенно смотрел на него дворовый пес Трезвон, еще теснее прижал к себе свой тощий портфель и виновато улыбнулся.

Женька шевельнул белобрысыми бровями, встряхнул маленьким кулачком вверх, а потом с сердцем треснул им по трибуне.

– Ну, глядите!

И проснулся.

1

С раннего детства Женька варился в учительской среде. Его мама и бабушка много лет отдали школе. Римма Ивановна и Нина Алексеевна преподавали естественные науки: химию и биологию.

Как только фактор военных потерь прекратил влиять на рождаемость, в поселковую демографию вдохнулась новая жизнь. В одном лишь дворе, где жил Женька, появилась целая ватага ребятишек, а в школах открылись классы с литерой «К». По этой причине учительской работы было так много, что мама с бабушкой не только до ночи пропадали в школе, но еще и домой приносили увесистые пачки перевязанных тесьмой тетрадок. Тесьма резала пальцы, а тетрадки вытягивали и без того натруженные руки. Женька был уверен, что мама с бабушкой натрудили их на фронте. Он самолично видел, как, собираясь на праздник, они прицепляли медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941−1945 гг.». Словно брошки, награды блестели розовой медью и приводили Женьку в абсолютно гоголистый восторг.

Вечерами, уложив Женьку спать и включив лампу-грибок, мама и бабушка сидели за круглым обеденным столом и проверяли тетрадки. Из-за этого Женька долго не засыпал. Хлопая тяжелыми ресницами, он наблюдал сквозь стулья, заменявшие ширму, как они склоняли свои головы в белом венце электричества, отражавшемся в бабушкиных очках двумя яркими точками, и попеременке макали железные перья в непроливайку. Чернила были красными как кровь, что привносило в пылкое воображение Женьки жуть и тоже не располагало ко сну.

Когда дрема все-таки побеждала, то Женька, проваливаясь в мягкие перины Морфея, начинал видеть трибуну, трясущихся учеников и директора с тощим портфелем. Такое странное кино не давало покоя все его детсадовское детство. Оно было, не пойми чем, но приходило всякий раз, когда мама и бабушка садились за уроки.

По недолетию Женька не мог понять особинку учительской профессии – ненормированный рабочий день, но искренне жалел маму и бабушку, с горячностью будущего мальчишки бросаясь на их защиту. «И сказать!.. И чтоб они!..» – что конкретно, Женька не знал, а во сне все получалось как нельзя лучше.

За завтраком Женька пристально смотрел на маму с бабушкой. «Ты чего?» – спрашивали они. «Чего-чего?» – хитро улыбался он. Зачем объяснять то, что объяснять не надо? Не понимают, ну и ладно.

2

В детском саду, куда Женьку водили по рабочим дням, временами приключались болезни. По этим поводам Римма Ивановна, как педагог начинающий, темпераментно возмущалась, а Нина Алексеевна, как педагог опытный, демонстрировала невозмутимую сдержанность профессионала. «На то они и дети», – спокойно заявляла она. Лишь в одном случае мама и бабушка моментально объединялись – если заболевал их Женька. Тогда они садились верхом на Минну Лазаревну – добрейшей души человека и знающего педиатра, – и не давали никакого спуску ни ей, ни всей детской поликлинике, имевшейся в Поселке. «Пока ребенок не поправится!» – в один голос требовали они.

Имя Минна было непривычным. Как бы Женька не старался, оно никак не укладывалось в его сознание правильно, больше тяготея к тому, что знакомо было по играм в войнушку, – мина! «Чтобы подзорвать», – пояснял Женька. Он частенько не мог воспроизвести, как на самом деле зовут его доктора. Однажды, налетев на нее возле школы, Женька вообще ляпнул: «Здрасьте, тетя Бомба!» При этом в муках припоминания Женька выглядел искренним до такой степени, что никто не мог определить, прикидывается он или все это происходит без обмана.

Сам Женька воспринимал недомогания чем-то вроде развлечения. Болячки, которые цеплялись, оказывались пустяками – насморки да кашли. Один раз заболел нормальной болезнью – свинкой. Но, рассмотрев в зеркале лицо, раздутое и подвязанное платком, сам же и развеселился:

– Смотри-ка, ты? Свинка!

А уж главная забава начиналась тогда, когда детский сад закрывался на карантин. Мудреное слово «карантин» Женьке нравилось очень. Оно звучало как «карабас» из сказки о золотом ключике. Женька зримо представлял себе косматую бороду, змеившуюся по полу, и длинный хлыст, которым Карабас-Барабас порол несчастных кукол. И Мальвину, и Пьеро, и даже деревянного Буратино! После того как Женьке прочитали сказку писателя Алексея Толстого – так бабушка называла авторов книжек: «писатель такой-то», – этих кукол Женька полюбил всем сердцем. Можно сказать, они стали его друзьями. Если возникала нужда, он открывал книжку и запросто мог поговорить с каждым. Вернее, говорили они, он только слушал и рассматривал картинки. А может, все было наоборот. Женька не отличал этого наверняка. Но что было до капельки достоверно – история о золотом ключике и деревянном Буратино занимала большую часть его нарождавшейся жизни.

3

А вот карантин он любить не мог. Женьку это досадовало, потому что карантин любить ему хотелось. Ведь если он случался, Женьку девать было некуда, и мама брала его в школу. А там ждал Долговязый. Второгодник, изводивший учителей «до самой до крайности». Но зато первый Женькин взрослый друг.

На самом деле, Долговязым его назвала Нина Алексеевна – Женька показывал своего друга издалека, ближе подводить бабушку застеснялся. Он был действительно долговязым, с оттопыренной нижней губой и оттопыренными большими ушами. Женьке это нисколько не мешало. Долговязый казался ему симпатичным и запомнился на долгие годы таким, как есть. Когда Женька учился в 5-м классе, он посмотрел кинофильм «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» режиссера Климова. И вдруг обомлел. Артист, который ходил по экрану с сачком для ловли бабочек и все время спрашивал: «А чей-то вы тут делаете?», был точной копией Долговязого.

– И нечего удивляться, – сказала бабушка. – У Жени с детства фотографическая память.

Сам Женька в это верил не очень, но поскольку все и всегда выходило по-бабушкиному, соглашался. Ведь из ранних лет он действительно помнил многое. Да и во взрослой жизни, увидев случайного прохожего, легко мог объяснить, где и когда встречал его раньше.

Долговязый сидел на последней парте, занимая лишь ту половину, которая ближе к окну, однако всю ее считал своей полностью. Вот почему, когда Римма Ивановна в первый раз подсадила на свободное место незнакомого малыша, он остолбенел, а потом напряг ноги, намереваясь выйти. Это был его коронный номер: демонстративно выйти в коридор. Но поскольку ноги свои, похожие на ходули, он выставлял далеко под парту, стоявшую впереди, выбраться ему было непросто. К тому же малыш его опередил.

– Женька, – неожиданно сказал малыш, и протянул пухлую, с перетяжками, ладошку.

Долговязый замер. Малыш поднял на него большие внимательные глаза, похожие на голубые тарелочки, хлопнул ресницами и снова повторил:

– Женька.

В застывшем лице Долговязого что-то неуловимо поменялось.

– Николай, – не очень уверенно произнес он, потом мотнул головой, и тоже протянул Женьке руку.

Больше с уроков Риммы Ивановны Долговязый уходить не пытался. Даже если никакого карантина не было, и Женькин детский сад работал как положено.

Усаживая сына за парту, мама давала ему листок с коробкой отточенных карандашей и повелительно говорила: «Рисуй и не мешай!» Карандаши были цветными и отточены не от нечего делать. По выражению бабушки, Женькина мама была перфекционистом. Женьке и это слово нравилось, хотя, как с карантином, он не совсем брал в толк, что оно означало по жизни.

Долговязый с трудом получил свидетельство о 8-летнем образовании, и сразу загремел в армию. Пока он отсиживал по два раза все свои классы, подошел его срок. Женька подарил Долговязому рисунок. Сквозь черные разрывы мчался танк со звездой, а из башни выглядывал командир. Танк был красного цвета, а командир – зеленого, он радостно махал Долговязому рукой.

Вероятно, по привычке из детства свои собственные школьные годы Женька провел тоже на «камчатке». Может быть, он это делал в память о Долговязом. Лишь на маминых уроках он сидел впереди.

– А чтоб на глазах! – не влезая в педагогические кущи, объяснила свое категорическое решение мама.

4

Мамина школа стояла за забором Женькиного дома – туда и обратно он запросто лазил через дырку. Двухэтажное, бежевой окраски невыразительное п-образное здание без архитектурных изысков, оно было довоенной постройки, и вообще первой школой, открытой в Поселке.

В 60-е годы, во времена, когда учился Женька, кабинетную систему еще не придумали. Поэтому во всех школах учебные аудитории были закреплены за конкретными классами. Считалось, что таким образом школа не превращалась в цыганский табор, кочующий из помещения в помещение. Вместо этого она становилась как бы продолжением семьи. Только кабинет Риммы Ивановны – по Женькиному мнению, назывался он очень даже красиво: «Кабинет химии» – считался на особом положении, не Римма Ивановна ходила к ученикам как все другие учителя, а ученики ходили к ней по расписанию, которое висело на первом этаже возле крохотного кабинета Льва Яковлевича, директора маминой – или теперь уже Женькиной, здесь он пока путался – школы.

Мамино рабочее место – учительский стол – тоже было особым. Оно было массивным и широким, издали напоминавшим большой кирпич. А главное, – высилось на подиуме. Этими двумя фактами Женька гордился очень. Понятно, что, с учетом деликатности момента, он гордился молча, про себя. Но если кто-либо из одноклассников пытался оспаривать особость положения его мамы вслух – мол, ничего такого тут нет, на столах стоят стеклянные химические приборы, которые выносить нельзя, – Женька уже не мог терпеть и тоже открывал рот: «Чтобы чудеса были хорошо видны!» С высоты своего стола Римма Ивановна действительно демонстрировала редкостные чудеса. Как опытный химик, их она знала массу. К тому же дома хранились аккуратные подшивки журнала «Химия и жизнь», а в нем печатались такие фокусы, о которых не только Женькины одноклассники, но и весь Поселок вовсе не слышали. На уроках Риммы Ивановны то свечки загорались сами по себе, то из стакана вылетал китайский фейерверк. Эффект был настолько велик, что Женька, и без того пребывавший в перманентной фанаберии, даже не знал, как к нему относиться. В этот момент он только и мог, что быстро обернуться на одноклассников и беззвучно проартикулировать им губами: «Съели?!» Сказать это вслух Женька не решался – до мамы было рукой подать.

К кабинету примыкала узкая, как пенал, комната с названием «Лаборантская» и резкими запахами внутри. «Тоже химическими», – объяснял Женька. Насколько Женьке не нравилось находиться в самом кабинете – сидеть на первой парте, – настолько же ему было интересно бывать в этой лаборантской. В ней он был почти хозяин. Можно сказать, вырос там.

Из-за маминой особости Женька быстро полюбил все и всем объяснять. Получалось, что только он – ну и, конечно, его мама, с этим Женька не спорил, – разбирается, что и как. Одноклассники помалкивали. Может быть, они не хотели спорить, а, может быть, втихаря посмеивались. Женька об этом не задумывался и даже не замечал. Зато заметила его мама. Педагогическим глазом она легко распознала зачатки болезни, поразившей сына. Теперь, благодаря телевидению и соцсетям, эту болезнь знают все. И даже название ей придумали подходящее – звездная. А тогда мама сформулировала такое явление проще: ребенок зазнался. Она рассказала об этом бабушке, и они вместе пропесочили Женьку. Даже удивились, как быстро он выздоровел.

Общую картину кабинета дополнял большой портрет. Он был закован в золоченую раму и задумчиво посверкивал из-под толстого стекла. Первый раз Женька увидел его издали, с парты Долговязого. А увидев, сразу узнал, кто это. Сильно косматый дядька, смотревший на Женьку, не мог быть никем, кроме Карабаса-Барабаса. Это уж когда Женька пошел в 7-й класс, с которого начинали изучать химию, он избавился от наваждения, рожденного детской фантазией. И твердо усвоил: на портрете знаменитый русский химик Дмитрий Иванович Менделеев. Он висел прямо перед Женькой, а его таблица чуть правее классной доски, у окна. Глядя то на портрет, то на таблицу, Женька часто забывал внимательно слушать маму. Он задумывался не о том, Барабас это или Менделеев, и даже не о химических элементах, рассованных по разным клеткам – персонально Женька никакой системы в том не усматривал. Его волновало другое. Неужели всю эту громадную таблицу, исписанную загадочными значками, смог придумать один человек? В такие минуты он очень уважал Дмитрия Ивановича. Может быть даже больше, чем уважала его мама.

Была в мамином кабинете еще одна вещь, которая отвлекала Женьку от уроков. Из окна был виден яблоневый сад. Когда он пышно расцветал по весне, учиться не было никакой возможности.

В начале карьеры Римма Ивановна преподавала биологию, и сад был детищем лично ее. Это она предложила разбить учебную плантацию. Тогда ее идея показалась излишней. «Работаешь в классе, ну и работай себе!» – указывали старшие товарищи. Но вчерашняя студентка не раздумывала. Вместе с учениками – это был ее самый первый класс – она вскопала землю и высадила саженцы, купленные на заводские, шефские, как их называли в то время, деньги. Теперь продукция сада радовала всех. Фрукты, овощи и зелень, выращенные школьниками, – каждый конкретный класс отвечал за свои конкретные деревья, кусты или грядку, – прямиком отправлялись на кухню. Во всех школах имелись штатные повара и собственные столовые.

У себя в школе мама частенько кормила маленького Женьку. Времени готовить дома у нее не хватало катастрофически. Это с тех пор Женька полюбил столовские котлеты с картофельным пюре, густо политым луковым соусом. Дух котлет, сбитых лодочкой и посыпанных хлебной крошкой, пахучим облаком поднимался над тарелкой и пробуждал в нем почти зверский – не по возрасту – аппетит, заставляя в который раз вставать в очередь за добавкой.

5

Всеми способами в школе старались навести уют. Стены украшались полотнищами самодельных газет, графиками дежурств, таблицами шашечных турниров, уголками пионера или комсомольца. А подоконники – геранью в горшках, принесенных из дома. Герань было положено поливать, но Женька свою очередь отлынивал. Хоть мама и бабушка были учителями-естественниками, к ботанике его не тянуло.

Помимо этого, каждый класс был отмечен каким-либо мудрым изречением. В мамином кабинете висели слова Михаила Васильевича Ломоносова: «Широко простирает химия руки свои в дела человеческие». А в Женькином классе, где работала литератор Эра Константиновна, было написано: «СССР – самая читающая страна в мире!» Насчет химии Женька сомневался – сам он никогда не видел, как химия «простирает руки». А вот насчет чтения был согласен, поскольку наблюдал самолично.

В детской памяти хорошо сохранилось, как за завтраком дедушка читал газету. Бабушка ругалась, а дедушка посмеивался и продолжал читать. Газета называлась «Красная Звезда». И это было понятно. «Потому что, как дедушкин орден», – говорил Женька. У соседей утро начиналось аналогически. Уже к семи часам из всех почтовых ящиков, висевших под лестницей, торчали пучки свежей прессы. За это отвечала тетя Маруся – маленькая, округлых очертаний женщина в черном форменном бушлате и с кожаной сумкой на плече. В Поселке ее называли «Колобок». Ласково называли. Ведь она разносила не только газеты, письма и телеграммы. Она разносила пенсии. Женька видел, как, расписавшись в карточке огрызком химического карандаша, бабушка оставляла ей мелочь – медные колесики с серпом и молотом. Так поступали многие – зарплата у «Колобка» была незавидной.

По своим предпочтениям, Нина Алексеевна отличалась от других соседей. Себе она выписывала журналы. При этом никогда не сдавала прочитанное в макулатуру – хотя за это в пунктах вторсырья давали дефицитные книги. Бабушка хранила подшивки годами. Если мама пыталась убедить ее высвободить полки, она упрямо заявляла: «Это для Жени. Когда-нибудь прочтет».

Бабушка пристрастила Женьку к книжкам с тех самых пор, как в 4-е года научила его читать. Тогда в нем и народилось любопытство к словам (начиная с «карантина»). Чтобы разобраться в их потаенной сути – а это почему? а это откуда? – Женька расспрашивал всех, кого ни попадя.

6

От профессии мамы и бабушки имелся и другой, не менее замечательный для Женьки, прок.

В школах Поселка проводились новогодние елки. Они были для всех, но для учительских детей устраивались дополнительно. Благодаря этому каждый новый январь маленький Женька водил праздничные хороводы лишних три раза. У мамы, у бабушки и в городском Доме учителя.

Женьку к этому готовили заранее. Сначала его отводили к Давиду Моисеевичу – единственному в Поселке профессиональному мужскому парикмахеру. Парикмахерская тоже была единственной, на первом этаже общественной бани она занимала тесную комнатку в одно окно со складными зеркалами-трюмо, утыканными по бокам ослепляющими Женьку лампочками. Баня в Поселке тоже была одна.

Может быть, потому что к Давиду Моисеевичу было не попасть, а, может быть оттого, что стрижка стоила денег, но большинство жителей стриглись дома. Вернувшиеся с войны солдаты умели не только воевать. Они и в быту умели все. В ход шел фронтовой опыт, а также обыкновенные ножницы, длинные алюминиевые расчески и невиданное трофейное чудо: немецкие ручные машинки Solingen. На весь Поселок их можно было пересчитать по пальцам. К 50-м годам в СССР наладили собственное производство – прототипом стали все те же немецкие образцы. Потом их выпускали десятилетия подряд. А если кто ими не обзавелся – это был также вопрос наличия денег, – соседи стригли друг друга взаимопомощно. За обыкновенное спасибо.

Женьку тоже обыкновенно стригли дома. Но под Новый Год все-таки водили в парикмахерскую. Чтобы «молодой человек» не утонул в кресле, Давид Моисеевич клал на подлокотники доску – она была скользкой, потому что до Женьки ее «полировали» все его предшественники. А чтобы расслабить, обволакивал его не только белой простыней, распространявшей острый запах одеколона «Сирень», но и всякими новыми, а главное – красивыми словами:

– Челка, бокс, полубокс. Как будем стричь?

В этот момент гордость Женьки возрастала, будто по волшебству. Он рдел, что к нему обращаются, как к взрослому, и порывался тоже сказать что-нибудь приятное.

На самом деле ни Женькин ответ, ни ответы бабушки или мамы, Давида Моисеевича не интересовали. Ведь он считал себя не просто парикмахером – местным специалистом, – а непререкаемым авторитетом. Стилистом, как бы выразились сейчас. Его эстетические воззрения определяли облик всех поселковых мальчишек. Женькин возраст поголовно ходил под «челку», подростков украшал «бокс», а юношей «полубокс». Чтобы убедиться в этом, достаточно было полистать пухлый бабушкин фотоальбом. Там Женька был во всех 3-х ипостасях! Полубокс вообще был шиком времени, он олицетворял бойцов Красной Армии, недавно разгромивших Германию. Не было мальчишки, кто не горел желанием быть на них похожим хотя бы в прическе. Знаменитая «канадка» появилась в Поселке лишь в 70-е годы, после известной хоккейной серии СССР–Канада.

Довольно никлый от времени, желтый агитплакат Наркомпищепрома СССР висел прямо на двери парикмахерской. На нем советского вида женщина с горящими глазами держала в руках флакон и объявляла всем входящим: «Сирень – одеколон и духи сильного запаха». Одеколон «Сирень» московской фабрики «Новая Заря» полагался Женьке в качестве бонуса.

– Дотерпел – получи! – приговаривал Давид Моисеевич, прыская на него из флакончика с резиновой грушей.

Женьке «Сирень» нравилась, но его смущало, что ее предлагала женщина. Он давно присматривался к одеколону «Шипр» – бутылочка, круглая как эскимо на палочке, стояла на столике рядом с «Сиренью» и соблазнительно отсвечивала в Женьку темно-зеленой жидкостью.

– Вот бы Давид Моисеевич перепутал, – всякий раз шептал Женька бабушке, а она, делая круглые глаза, отворачивалась.

Но одеколон «Шипр» был исключительно для взрослых клиентов. Так считал Давид Моисеевич. И по цене он был намного дороже одеколона «Сирень». Так считала Нина Алексеевна. Лишь когда Женька попробовал бриться – в 10 классе пробовали бриться почти все приятели, – «мечта» осуществилась. Теперь Женька поливал щеки тем, чем хотел поливать их с детства – долгожданным одеколоном «Шипр».

После парикмахерской Женьку наряжали в черные чешки, надетые прямо на белые чулки, сверху натягивали костюм Петрушки, пошитый Ниной Алексеевной из старого цветного матраса, вокруг шеи затягивали французскую «фрезу», вырезанную из бумаги, а голову накрывали клоунским колпаком. В таком виде он ежегодно декламировал новогодние стихи.

Когда объявляли его номер, чинно ступая чешками по крашеному полу спортзала, где по обыкновению проводили праздник, Женька выходил под елку и громко, почти криком, читал:

Что растет на елке?

Шишки да иголки.

Разноцветные шары

Не растут на елке.

Не растут на елке

Пряники и флаги,

Не растут орехи

В золотой бумаге.

Эти флаги и шары

Выросли сегодня

Для советской детворы

В праздник новогодний.

В городах страны моей,

В селах и поселках

Столько выросло огней

На веселых елках!

С 3-х елок и подарков было столько же!

На каждой елке Женька читал именно эти стихи. При этом на второй строфе спотыкался. Видимо, от волнения, но, скорее всего, от большого усердия – уже тогда Женьке хотелось выступать лучше других – вместо нормального «шишки» у него получались какие-то «сышки». На первых порах Женька тушевался, а потом перестал. Дойдя до «сышек», он делал вид, что так надо. И скорее шел дальше.

Стихи были напечатаны на новогодней серебряной открытке, подаренной бабушкой. Во дворе открытка считалась хорошим подарком. Женька тоже дарил их всем, к кому ходил на дни рождения. Правда, некоторые открытки возвращались обратно. Ведь к Женьке тоже приходили гости.

Через много лет Женька обнаружил в этих стихах еще одну особенность. Он попробовал разучить «Что растет на елке?» со своей маленькой дочкой Диной. Ежегодные январские елки по-прежнему были в стране хорошей детской традицией. Дина с удовольствием учила старые Женькины стихи и также как он с удовольствием выступала. Дочь пошла в отца.

Вот только вместо слов «советской детворы», как было написано автором еще в 1939 году, к которым привык и Женька, и многие миллионы других детей, в новых книжках было записано «российской детворы». Неужели кому-то было невтерпеж расквитаться с советским прошлым, что даже Самуила Яковлевича Маршака понадобилось поправлять?

7

Прошло не так много времени, Женька окончил десятилетку и неожиданно для всех поступил в педагогический институт. В тот же самый, в котором когда-то училась мама.

Заметно волнуясь, Женька расписался за синюю картонную книжицу – авторучка мелко подрагивала – и вышел из деканата.

– Покажи, – Римма Ивановна протянула руку.

Она стояла возле двери и тоже волновалась. Как-никак – династия.

– Да все, мам! Ну, все! Вот, смотри: иняз, группа сто три, английский и немецкий языки. Точно.

Рядом галдела стайка будущих однокашников, и Женьке не терпелось примкнуть к ним. Однако примкнуть никак не удавалось, потому что Римма Ивановна раскрыла студенческий билет и стала читать все, что в нем было записано.

Закончив, она сказала:

– Пойдем.

Женька почувствовал, как мама взяла его под руку, и покрылся румянцем. «Позоришь…», – хотелось заявить ему громко, но вслух получилось лишь тихое покорное мычание.

Они преодолели несколько пролетов, большой внутренний двор, длинный коридор, из-за арочного потолка скорее похожий на тоннель, и, наконец, вошли в старое помещение. Это была Главная Аудитория пединститута, – впоследствии Женька прослушал здесь не один десяток лекций. Университетского вида зал – до революции в здании пединститута располагалось Реальное училище – полукругом поднимался вверх. Высоко, под самый потолок, к ажурно вычурным окнам.

Мама тоже поднялась.

Потом опустилась на одно из мест.

– Здесь я сидела, – сказала она.

Потом улыбнулась и добавила:

– И ты тоже!

– Как?! – опешил Женька.

– Да просто! Когда ты родился, декан предложил мне академку. Это отпуск такой. Но я решила учиться дальше. Вот и приносила тебя сюда. Потихоньку. Даже грудью кормила.

– Здесь что ли?! – Женька, вытаращив глаза, смотрел на маму.

– А чем тебе тут плохо?..

В Поселке, привязанном к Заводу тысячами живых пуповин, каждый бывший школьник двигался в направлении высшего образования – если хотел, а мог любой, когда не лодырь, – по давно установившимся «линиям жизни». Девочки шли в учителя или врачи, мальчики – в инженеры, строители или военные. Кого-то еще изредка «заносило» в артисты или ученые. Но чтобы пойти на факультет иностранных языков? К тому же, мальчику?! На всю округу Женька был такой один!

Соседям это казалось экзотикой. Одни из них уверяли, что все дело в семейной традиции. Римма Ивановна и Нина Алексеевна хоть и не с иняза – слово какое-то странное, – но ведь учителя, несколько поколений в Поселке выучили, по улице не пройти – все здороваются. Другие считали – «пацан чудит», и скоро все наладится. Бросит «не мужское это занятие» и уйдет служить. Дважды в год Поселок сотрясали гармонистые проводы в армию. Вот это считалось делом понятным.

И никто не догадывался об истинных целях Женьки, хотя уже в 9-м классе у него появился Мотив. Именно он взял Женьку в оборот, отсек предыдущие думки: военный летчик, капитан дальнего плавания. И даже космонавт! А потом повел по своей, приворожившей на целую жизнь, тропке.