Czytaj książkę: «Не погаснет души огонь!. Рассказы, пьеса, стихотворения»

Воздух в камере

 
Я жив не единым хлебом,
А утром, на холодке,
Кусочек сухого неба
Размачиваю в реке…
 

Варлам Шаламов

В местах лишения свободы Николай Свистунов находится с августа 2003 года. Степень справедливости приговора, отправившего бывшего мэра города Волжска, депутата Госсобрания Республики Марий Эл на тюремные нары – тема отдельного разговора. Заметим только, что подавляющее большинство россиян убеждено, что повязка на глазах отечественной Фемиды – свидетельство не беспристрастности ее, а слепоты. И не всегда объяснимой суровости, даже беспощадности.

Одно бесспорно: образ жизни человека, оказавшегося за тюремной решеткой, кардинально меняется. И вопреки всем романтическим байкам тюремная действительность чаще всего приводит к дегуманизации заключенных. Не зря Варлам Шаламов считал лагерный опыт отрицательным и совершенно опустошительным для человеческой природы.

Поэтому тем более заслуживают уважения люди, не только не утратившие в условиях неволи дух свободы, способность к самостоятельному мышлению, чувства сострадания и сопереживания, но и умудряющиеся заниматься творчеством.

К числу этих немногих относится и волжанин Николай Свистунов. За семь лет, проведенных в колонии строго режима, он написал несколько книг, в том числе для детей, сценарии к трём фильмам, снятых заключёнными, выпустил три компакт-диска со своими песнями. Творчество литературное и музыкальное он дополняет еще и живописным – пишет иконы.

Две его книги уже увидели свет. Это прозаический сборник «По ту сторону свободы» и детская книжка «Золотая серёжка». Книга, которую вы держите в руках, создана тоже в местах не столь отдаленных. Большинство её героев – либо заключенные, либо люди, имеющие тюремный опыт. Придумывать их автору не было необходимости – за годы лагерной жизни многие судьбы прошли перед его глазами. Поэтому так достоверны и Босой из рассказа «Крыса», и Сергей Калганов из «Дела чести», и Авенирович из «Дня рождения».

Эта достоверность достигается еще и за счет того, что при всей симпатии к персонажам своих рассказов Свистунов не пытается их идеализировать. За грабеж и убийство получил 14 летний срок Босой, в крови руки Сергея Калганова. Однако есть и другие заключенные, попавшие под тяжелое колесо российского правосудия. Таковы Вовка Пермяков и его «дружбан» Ванька Шалаев.

«Первый срок Пермяков Вовка получил за «бакланку», в простонародье – драку. Второй срок за кражу, третий опять за драку, а все остальные сроки – за мелочёвку. То сумку у дамочки стащит, то напьётся и залезет ночью в ларёк за бутылкой водки. Районные судьи его хорошо знали и сроки давали небольшие. Знали: человек Пермяков Вовка не вредный, а просто невезучий. А ещё пьёт много. («Выходные»).

Похожая судьба и у Андрея Тихомирова из рассказа «Справка»: «Вдвоём с дядькой они во вскрытой квартире и взяли-то всего ничего: пару секций отопления, гвоздодёр, разломанные напольные весы. Так, всякую мелочь. Однако районный судья церемониться не стал. Припаял Андрею Тихомирову три года колонии общего режима».

Николай Свистунов с горечью констатирует: в стране, где от сумы и от тюрьмы принято не зарекаться, героем его «Тюремных рассказов» может оказаться не только матерый преступник, но и самый обыкновенный работяга, который, по сути, и сам – лишь жертва обстоятельств.

И в то же время пронзительный взгляд из-за решетки, брошенный автором на «вольную» жизнь, заставляет усомниться в том, насколько свободны люди, живущие на этой самой воле. Разве можно позавидовать спившимся и опустившимся мужикам из деревни Нижняя Пустомойка («Овраг»), или троице друзей из речного поселка («Река Кама»), которая на наших глазах теряет человеческий облик, или потерявшим надежду жителям поселка Советск?

«В посёлке Советск пили все часто и помногу от отсутствия работы и безысходности. Мужчины и женщины, старики и подростки. А чего делать-то? Источник цивилизованного заработка закончился пятнадцать лет назад». («Случай в поселке Советск»).

О несвободе современного общества убедительно говорится в пьесе «Протокол» – ярком срезе жизни нынешней России. И дело даже не в типичном примере фальсификации, имевшей место на президентских выборах 2 марта 2008 года – о них, кстати, в то время сообщали довольно многие средства массовой информации. Выборы без выбора – это сюжетная линия пьесы, в которой очень точно запротоколированы умонастроения россиян, живущих в стране, где власть уже ничего не боится, а в народе, как ржавый гвоздь, застрял страх. А конкретное время действия, названия реальных политических партии, их лидеров и руководителей государства придают этому драматическому произведению ощущение документальности – элемент, которым широко пользуется современный театр. Один из последних примеров – спектакль "Коммуниканты" по пьесе Дениса Ретрова, премьера которого состоялась 3 сентября 2010 года в московском театре "Практика". Его герои, в частности, цитируют речи членов партий "Единая Россия" и "Справедливая Россия".

И все-таки даже такой, далекий от совершенства, уклад гораздо лучше тюремного, с которым неожиданно для себя сталкивается Серега Некрасов («Дебошир»). Вынося с сокамерником парашу, он с ужасом думает о своем пребывании в изоляторе временного содержания: «Неужели так будет всегда? Нет! Не может этого быть! За что?..» И когда над ним нависает угроза вновь очутиться за решеткой, он предпочитает неволе смерть.

Особое место в творчестве Николая Свистунова занимает поэзия. Как уже было сказано выше, он выпустил три компакт-диска с песнями, музыку и стихи к которым написал сам. На обложке одного из дисков, записанного в условиях колонии, выражается надежда на «понимание причины технического состояния материала». Представляется, это относится не только к качеству звука, но и к самим поэтических текстам – хотя бы потому, что после знаменитого «Окурочка» Юза Алешковского да, кстати, и других его песен, написанных в 1950-1960-х годах, многие современные блатные песни кажутся и вторичными, и не столь мастеровито отделанными.

Однако в лучших стихотворениях Свистунова есть и своя интонация («И солнца нет, оно ушло,/Забыло заглянуть./ И зарешечено окно/ – Всей грудью не вздохнуть».), и свой образный ряд («Почернела осень от бушлатов…»), и как-то не вяжущиеся с обликом уголовника размышления и боль за судьбу Родины – России («На пологих берегах тихони речки…»). У него есть главное – свой поэтический голос, который, будем надеяться, в иных условиях – на свободе – окрепнет и преодолеет «технические трудности».

Ведь сумел же обладатель этого голоса преодолеть угнетающее однообразие и монотонность лагерных будней:

Я рисую на листе Лето,

Чтобы в камеру впустить Воздух.

Николай Свистунов сумел заполнить тюремную камеру воздухом творчества – удивительной субстанцией, подвластной только свободным людям.

Сергей Щеглов.

Тюремные рассказы

Смотреть и видеть – разные вещи.

Крыса

В потемневшую от времени оконную раму робко заглянул солнечный луч. В тюремном бараке стало чуть светлее. Двухъярусные железные кровати стояли в два ряда. Первый ряд теснился вдоль стены с небольшими окнами, которые от грязи и копоти, от табачного дыма были серыми и почти непрозрачными. Сергей Басов, по кличке «Босой», спал во втором ряду. Его шконка¹ стояла за каменной колонной и одним краем выходила как раз на барачное окно. От ночного дыхания сотни заключенных в воздухе витал противный спертый запах человеческого пота и усталости. На втором ярусе этот запах был особенно густым и смачным. За окном робко начинался новый день. Один из многих дней на планете Земля.

Сергей Басов закрыл глаза и тихо выдохнул. Его выдох был похож на стон раненой собаки, которая, поджав хвост и зализывая раны, отлеживается в укромном углу под сломанным забором на окраине деревни. Было от чего вздыхать. Судья выписал ему срок не по-детски. Ему дали четырнадцать лет. Целых четырнадцать лет с отбыванием срока заключения в колонии строгого режима. Из этих четырнадцати лет он отсидел семь месяцев в тюрьме, а потом через два месяца странствий по стране в столыпинском вагоне, через десяток «пересыльных тюрем» его привезли в железном фургоне в эту колонию строгого режима. Так оказался Сергей Басов в лесной зоне Республики Коми. Знаменитое, между прочим, место, на всю страну знаменитое. В краю тайги, мошки и лагерей. Четырнадцать лет просидеть в таёжном лагере сложно. Выжить, остаться человеком, ещё сложнее! Не каждому дано судьбой. Не каждому здоровому и крепкому под силу, а ему и подавно. Ростом Сергей Басов был мал, здоровьишком Богом обиженный, а силой в мышцах и подавно. За те месяцы, что провёл за решеткой, он потерял килограммов десять весу и выглядел, как страхолюдина какая-то. Мысль о том, что ему предстоит ещё тринадцать лет тянуть срок в этой глуши, кормить комаров и пахать, как «папа Карло», приводила его в такое уныние и тоску, что на глаза навертывались слезы, а в горле вставал комок, который проглотить не удавалось долго и мучительно.

Сергей Басов перевернулся на левый бок и закрыл глаза. Было около пяти часов утра. Долгие месяцы тюремного срока приучили его чувствовать время.

До подъема оставался час. Ровно в шесть утра противного звука сирена загудит на весь лагерь. Барак начнёт медленно просыпаться. Контролёр забежит в барак, откроет рот и начнёт орать, как оглашенный, пытаясь разбудить и поднять с нагретых нар зеков, отработавших вторую и третью смену. С этого самого момента и начнётся отсчёт нового дня, до отбоя. Отбой в десять часов ночи по местному времени. До отбоя надо ещё дожить. Сергей Басов опять тяжело вздохнул и лёг на спину. С некоторых пор он начал просыпаться по утрам. Как бы ни устал, но ровно в пять часов глаза сами открывались. Мутный свет раннего утра врывался в его мозг и больше не давал уснуть. Полудрёма сковывала тело Сергея Басова, и начиналось самое страшное. В голове начинали бродить мысли. Противные и ненужные. Самое странное, что мысли были с запахами. Они пахли то смертью, то раскалённым железом, а то вдруг тянуло свежим ветерком, и голову Босого окутывал аромат свежескошенного сена. От этих запахов у него кружилась голова. Ноздри начинали раздуваться, словно кузнечные меха, а сердце колотилось, как на стыках рельсов стучит скоростной поезд «Москва – Сыктывкар». Мысли метались и жгли. «Не к добру это», – успокаивая себя, тихо, вполголоса, говорил Сергей Басов по кличке «Босой». Это мало помогало. Что-то происходило с ним, а что – Сергей Басов понять не мог. Так ведь, ладно, мысли и запахи. Напасть если приходит, то добивает человека «до талого». Вчерашнее утро принесло новую печаль. Рядом с собой, как раз напротив шконки, ровно в пять утра, услышал он голос. Босой испугался так, что на лбу у него выступили холодные капли пота, а рот от ужаса открылся и секунд десять не мог закрыться вовсе. Хорошо хоть голова острижена под ноль, а не то бы и волосы встали дыбом, как вертухай на вышке. Голос был тихим и вкрадчивым. Он явно принадлежал пожилому человеку, который хорошо знал Босого. Незнакомец знал не только его родословную, но и характер, и привычки, и мысли. Голос немного поговорил с ним в тишине спящего барака и затих. Поговорил так, ни о чём. То да сё! Босой в Бога не верил. Он не признавал Бога. Зачем думать о том, что ждёт тебя на небесах после смерти? Лучше хорошо жить на этом свете. Священнослужителей он презирал и называл их попами, а если поп, то обязательно бездельник и лжец. В чудеса Босой не верил и страшно матерился, когда кто-то рассказывал ему о православии. Первая мысль, которая пришла ему в голову после того, как страх затих, была мысль о том, что он сошёл с ума. Немного полежав на тонком тюремном матрасе, он понял, что с ума не сошёл. В голове после услышанного голоса как то даже посветлело. На сумасшествие это было не похоже. Тогда что это было за наваждение?! До самого подъёма голос больше ничем себя не проявлял. Весь день Босой думал о том, что было с ним утром, но ничего не смог для себя определить. «Будь, что будет», – решил он и постарался забыть утреннее наваждение. И вот новое утро. Пока тихо. Босой тихо охнул. В который раз за утро он повернулся на левый бок. Тусклый северный свет начал набирать силу. В бараке, на черных шконках, стали отчетливо видны фигуры людей, спящих в различных позах. В дальнем углу барака загрохотали ведрами уборщики. Скоро подъём.

Преступление Босого было страшным. Однажды ночью, втроём, они «подломили» квартиру в двухэтажном деревянном доме. По наводке кореша в этой тихой квартире должны были водиться «тугрики и американские рубли». Квартиру взяли рано утром. Замок в двери был не похож на те замки, которые стерегли деньги, и Босой ещё тогда, перед дверью, обитой коричневым дерматином, понял, что они лоханулись. Как в воду глядел! Квартира была обычной. Ни денег, ни драгоценностей они не нашли. Перевернув вверх дном две комнаты и кухню, озлобленные неудачей грабители ворвались в спальню и застыли на месте. На кровати, прижавшись друг к другу, сидели две девушки (позже выяснилось, мать и дочь). Босой увидел в глазах обречённых женщин леденящий душу страх. Что случилось дальше, он помнил, как в тумане. Его подельники набросились на женщин с монтировками, которыми открывали дверь, и начали их избивать, остервенело и безжалостно. Через пять минут всё было кончено. Два окровавленных тела распластались на кровати, широко раскинув руки. «Как на распятии», – мелькнуло в голове у неверующего в Бога Босого. Подельники, с ног до головы измазанные кровью, недобро посмотрели на столбом стоящего посреди спальни Босого и не сговариваясь, протянули ему каждый свою монтировку. Босой побледнел, но протянутую монтировку взял. Ему не надо было объяснять, что влип он по самое некуда. Законы «кодлы» он знал. Подельники должны быть связаны кровью. Если он не станет добивать смертельно раненых, возможно, уже мёртвых, женщин, то ему прямая дорога вслед за убиенными на тот свет. Он почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Монтировка была липкой от крови.

Из живота полезла рвота, но Босой сдержался. Инстинкт самосохранения оказался сильнее. Показывать слабость в таком деле равносильно подписанному смертному приговору. Завтра напоят палёным спиртом и придушат. Побоятся, что сдаст в «мусарню». Выбора не было. От этой безысходности Босой качнул нахлынувшую откуда-то из глубины души злобу и с диким криком набросился на первое попавшееся под руку женское тело. Молодое. Он несколько раз с размаху ударил монтировкой по удивительно мягкой плоти и совсем обезумел от этой мягкости и податливости. Кровь тёмными каплями брызгала в его лицо. От каждой капли чужой крови он вздрагивал, и волна страха накрывала его с головой. Босой одной рукой лихорадочно вытирал с лица кровь, а второй машинально наносил удары. Он уже не видел, куда бил окровавленной монтировкой. Этот процесс, казалось, не закончится никогда… Однако всему приходит конец. Подельники оттащили его за руки от тела и, вырвав из руки монтировку, бросились вон из квартиры. Босой побежал за ними, закрыв глаза, натыкаясь на все углы, что попадались ему навстречу. Практически на автомате. Как добрался до дома, он не помнит до сих пор.

Удивительно, но их не нашли. Прошёл год. Этот год для Босого запомнится на всю оставшуюся жизнь. Он прошёл в страхе. Босой не жил. Босой существовал. Страх заливал спиртным. Бродил пьяным по городку, шарахаясь от каждой милицейской машины, от каждого проходящего мимо милиционера. Если он не был пьяным, то у него начинались видения. Он не мог работать. Он не мог отдыхать. Каждую минуту ему чудились глухие удары монтировки по мягкому женскому телу. И ещё кровь. Кровь хлестала по лицу. Босой вытирал ее обеими руками, но вытереть до конца не мог. Липкая, она плёнкой покрывала щёки и шею. Дико озираясь по сторонам, Босой принимался раздеваться и с отвращением разрывать одежду на клочки. Однажды ему надоело бояться. Он одним глотком опустошил поллитровую бутылку водки и, не закусывая, махнув рукой, с криком: «Будь, что будет!» пошел в отделение милиции и сдался. Явка с повинной. Всё рассказал. В мельчайших подробностях. Что удивительно: после того, как следователь поставил точку в протоколе допроса, с его души будто свалился огромный камень. С тех пор видения его не посещали. Босому срок дали меньше всех. Всего-то четырнадцать лет. Суд прошёл при пустом зале. Эка невидаль – двух женщин убили. Со стороны потерпевших на суде сидела одинокая женщина, три студента да две случайно забредшие от любопытства тётки. К Босому на суд никто не пришёл, некому. Родители умерли, когда ему было лет пятнадцать. С женой жизнь не сложилась. Несколько лет назад она забрала поутру крохотную дочку и исчезла из его жизни навсегда. Босой сильно не печалился. «Баба с воза – кобыле легче», – сказал себе он и забыл о семье. Как не было. Однако прошло время, и понял он, что никому на этом свете не нужен. Один. Ждать из тюрьмы было некому. Жалеть некому. Передачи возить… Ничего у Босого на воле не осталось. Один туман.

Однако и в зоне ничего не было, ни друзей, ни приятелей. Один. Правда, «подельники» обещали «замочить» за то, что сдал их банду. Пришёл с повинной. При возможности, конечно. Страшно.

Главное лекарство от мозгов в колонии – это труд и суета. Надо много трудиться и много бегать туда-сюда. В этом случае мысли куда-то теряются. Они улетучиваются, и голове легко. Хорошо ни о чём не думать. По звонку разбудят, по звонку накормят, по звонку выведут на работу и прогонят с работы. Мысли приходят только во время отдыха. Если совсем не отдыхать, то можно продержаться до самого отбоя. Усталость возьмет своё, и голова, едва коснувшись подушки, провалится в спасительный сон. Все бы хорошо. Остаётся только утро… Опять утро и опять пять часов. Как по звонку будильника, мозг проснётся и заставит Босого открыть глаза. Что за напасть?

Босой не ходил на работу в промзону. С его силёнкой там нечего было делать. В лесном лагере пилили лес. Огромные стволы деревьев привозили в лагерь лесовозы. Они возили лес круглые сутки, несмотря ни на какую погоду. Лагерная промышленная зона была огромной территорией. На ней в несколько рядов дыбились металлом пилорамы. Скрип железных цепей и вой пил сливался в одну какофонию. Зеки пилили лес в три смены. Таких доходяг, как он, не любили. Работа в промзоне была денежной. При выполнении плана «мужики» получали приличные (даже по меркам воли) деньги. Каждый человек в бригаде был на виду. Нахлебников не терпели и быстро избавлялись от них. Близко не подпускали к денежной работе. Босой подвизался помощником у плотника. Где рамы в бараке починить, где скамейку в курилке подправить. Это так, для ларька. Заработная плата была копеечной, но это было не главное. Главное – быть, как все. Чтоб на курёху можно было в лабазе один раз в месяц отовариться. Вместе с рабочими его бригады. Основной же работой у Босого был чай. Он считался по лагерным меркам «баночником», проще «шнырём», ещё проще – готовил чай. Заваривал его в трехлитровой банке по заказу работников баланды или зеков, которые не выходили на работу. Кому крепкого чая, кому чифира. Ещё в его обязанности входил контроль за барачными шнырями. Это была ответственная работа. Наверное, блатные поставили его контролировать свою собственную кухню в силу его возраста и статьи. Забот хватало. Блатные жили большой семейкой и с большой обслугой соответственно. Смотрящий за бараком, по прозвищу Хан, был суров и крепок на кулак. От его ударов «шныри» летали по бараку, не задевая половых досок. Одним словом, веселуха. Приходилось ухо держать востро. Забот хватало на весь день. С избытком. Босой был на «движухе» – как здесь говорят. Ночь приходила незаметно. Смеркается на севере быстро.

Босой проснулся и посмотрел на старенькие наручные часы. Пять утра. Он несколько раз моргнул глазами, разгоняя остатки сна, и притих, ожидая повторения вчерашнего. Несколько раз перевернувшись с боку на бок, он с надеждой подумал: «Вдруг проскочит? Вдруг придёт шесть утра без приключений?». Прошло пятнадцать минут. Тихо. Сосед с нижнего яруса начал говорить во сне, громко и неразборчиво.

– Может, мне вчера утром показалось, – подумал Босой. Ему так хотелось, чтобы это было правдой, но этого не случилось. В утренних сумерках тюремного барака, как раз напротив шконаря Босого, старческий голос тихо сказал:

– Не спишь?

От неожиданности и страха Босой замёрз в одну секунду. Предательские мурашки пробежались по спине и щекам.

– Ответить, не ответить? – мелькнуло в голове у Босого.

Голос, будто читая его мысли, сказал:

– Поговорим, чего молчать. Ничего тут нет особенного. Это только попусту языком молотить – грех, а если по делу, то сплошная польза для человека. В разговорах человек спасается. Есть кому душу излить – вдвойне ценно. Давай поговорим, раз уж не спишь.

– Поспишь тут! – передёрнулся Босой и ему показалось, что от этих слов «голос» будто ухмыльнулся в пугающей пустоте.

– На всё воля Божья! Человек – его создание. Значит, Бог волен решать так, как считает нужным. Ничего не делается без промысла Божьего. За все дела – худые и добрые – ждёт человеков расплата. Кому при жизни достаётся благость Божия, кому после смерти. Одним ад кромешный на земле, другим – на небесах. Всё по-разному. Вот и ты страдаешь за свои грехи….

– Кто ты? – стараясь приглушить взволнованный голос, готовый перейти на крик, спросил Босой.

– Какая тебе разница? Если ты говоришь, что Бога нет, тогда и объясняй моё появление сам.

– Так не бывает! Тебя нет, а голос мне кажется! Значит, я сошёл с ума!

– Если ты не видишь меня, то это не означает, что меня нет. Твой ум в порядке. Я существую…. Успокойся.

– А если ты существуешь, то прошу тебя, исчезни из моей жизни…. Зачем я тебе? Почто ты пришел мучить меня?!

– Бог любит тебя! Он дал тебе понять, что ты ещё не совсем потерянный человек.

– Так ведь я убийца! Как меня Бог любить-то может? Разве он любит таких грешников, как я?

– Бог раздражается не на тех, кто грешит, а на тех, кто не кается. Что ему до праведников! Он грешников любит не меньше, а, может, больше. В тебе осталось что-то от человека. Тебя мучает совесть. На звуки твоей совести я и пришел. Согласись, что в вашей современной жизни немного найдется человеков, имеющих это удивительное чувство. Бог сжалился над тобой. За твоё злодеяние гореть тебе в аду. Погибнуть мучительной смертью, а тебя лишь посадили в тюрьму. За колючую проволоку. По- житейски это несправедливо. Ты убил человека. Молодую девушку. За смерть – смерть. Разве можешь ты сравнить её кончину и свой срок в тюрьме? Её уже давно нет на белом свете, а ты жив-здоров. Видишь небо, облака, рассвет. Разве девушке этого не хотелось? Так же как тебе жить? По промыслу Божьему ты оказался здесь. Терпи и радуйся. Могло быть хуже. Могло случиться страшное для тебя событие на этом свете – смерть без покаяния. Ты не умер, ты живешь. Этот факт говорит о многом. За свои злодеяния каждый человек получает по заслугам. Ничто не остаётся у Господа без ответа. Ни хорошее, ни плохое. Кайся, молись, проси прощения у Господа Бога нашего. Чтобы даровал Он тебе милость свою. Простил тебе твои страшные грехи.

– Как же! – ухмыльнулся невидимому собеседнику Босой. – Мои подельники ни в чёрта, ни в Бога не верят. Убивали вместе со мною. Однако устроились не чета мне. Один остался на местной зоне. Ещё на пересылке слышал, что он пошел в «красные». Завхозом зоны работает. В кожаном пиджаке разгуливает. Ему мусора сами водки наливают. А второй денег заплатил – и по больницам шкуру трёт. Говорит, что «рак» у него. Собирается комиссоваться. Врёт, собака серая! Денег много – вот и болеет. Знаем мы эти болезни. Получается, раз денег нет, то тебя ждет кара Господня. Будешь от работы подыхать и от голода. Деньги есть – и никакого Бога не надо.

– Не торопись с выводами. Никто не знает промысла Божия. Ты не думай о других. Ты о себе думай. Когда предстанешь перед Господом Богом на страшном суде, на кого будешь ссылаться?

– До страшного суда ещё дожить надо, – зло прохрипел Босой.

– Босой! Угомонись! С кем ты в такую рань трещишь?

Голос зека с нижней шконки подействовал на Босого, как ушат холодной воды, вылитый на него в знойный день. Он дёрнулся всем телом и зажал рот рукой.

– Больше ни звука, – подумал про себя он. – Если рассказать кому, то хана. Засмеют. Приколистов хватает. Не отмажешься. На крайняк признают сумасшедшим. После такого «косяка» недолго и в «угол съехать».

Над шконкой пронёсся легкий смешок, и всё стихло.

«Обиженные» расплескали по коридору воду и принялись за уборку. Когда завыла сирена, Босой был уже на ногах. Надоело ворочаться с боку на бок.

День не заладился с самого подъёма. После утренней проверки у Босого вдруг засосало под ложечкой. Такая тоска напала – хоть вой. Он угрюмо покосился на курящих возле двери зеков и, сгорбившись, пошёл в барак. Зашёл в «биндяк» к плотнику и рухнул на деревянную скамейку. Плотник Колян, пенсионного возраста мужик, покосился на Босого, но ничего говорить и спрашивать не стал. Своих проблем хватает. До завтрака сидели молча. Выкурили по сигарете, по звонку, не сговариваясь, одели лагерные лепни и вышли строиться на завтрак. Чёрная масса отряда сгрудилась возле железной решётки локальной системы. Наконец ключник открыл дверку, и зеки повалили на площадку перед решёткой на построение. Тех, кто не работал в лесу или на пилораме, на завтрак, обед и ужин водили только строем по пять человек в ряду. До столовой было недалеко, порядка ста метров ходу. Расстояние мало волновало кого-либо из начальства. Порядок есть порядок. Если приказал хозяин зоны водить зеков в столовую строем, то будут водить. В соседней зоне водят под барабанный бой. И ничего, привыкли. Контролёры матерными криками выгнали зазевавшихся зеков из барака на улицу. Холодный северный ветер пробежался по макушкам голов и затих, оставив на теле «гусиную кожу». Несмотря на то, что на дворе был июнь, холода не сдавались.

– Разобрались по пятёркам! – закричал контролер. Он, матерясь, обошёл шевелящуюся чёрную массу зеков. Осужденные нехотя разобрались по рядам и от холода начали перебирать ногами. Наконец колонна двинулась в столовую. Босой быстро пересчитал своих шнырей и зло плюнул на бетонную дорожку. Из его команды не было двоих зеков. Это означало, что остальным шнырям, а главное, и ему в их числе придётся тащить жратву для блатных в двойном размере.

– Сволочи. Спят где-нибудь. Закопались в бараке, – тихо проворчал Босой. Настроение всё больше портилось. Голос старика показался Босому каким-то знакомым, и он всё утро силился вспомнить: кого он напоминает. «Может, разыгрывает кто?» – вертелось у него в голове.

– Заходи по одному, – крикнул сержант контролёр, и полсотни зеков гуськом потянулись в помещение столовой.

– Жратву из столовой не брать! Кого замечу с банками – пять суток ШИЗО. Обнаглели блатные! Даже хавать в столовую не ходят! А кто-то им прислуживает!

Сержант орал во весь голос, а зеки равнодушно проходили мимо. Каждый в зоне знал своё место и степень своей свободы. Контролёру зеки давно дали погоняло Белоснежка. Они всем мусорам давали клички и редко ошибались с выбором. Обычно били в точку. Парень имел светлые волосы и красивое женское лицо. Был он маленького роста, а от этого вредный и злой. Про Белоснежку и семь гномов в клубе крутили мультик. Девочка удивительным образом была похожа на контролёра. Так его и обозвали – Белоснежка. На него мало кто обращал внимание. В зоне давным-давно устоялся определённый порядок. Не сержанту его менять. Для Хозяина зоны главное было – выполнение плана по переработке древесины. Поступающий в зону лес едва успевали пилить. Пилорамы были ещё довоенных времен и ломались удивительно часто. Блатные на этом делали свою политику. Как только на зоне случался с зеками скандал, так тут же ломались пилорамы. Администрация зверела, а блатные только посмеивались. Они были в стороне. Наказывали мужиков. Мужики начинали ещё больше «бузить». План горел синим пламенем. Хозяин вызывал на беседу блаткомитет, и они мирно договаривались. Конечно, не наглея. Не переходя грань дозволенного. Хватало и тех поблажек, что были. Негласная договоренность позволяла одним делать вид, что они подчиняются приказам и выполняют их, другим – не замечать невыполнения. Все довольны. Блатные откусали себе привилегию не ходить в столовую. Шныри, прислуживающие блатным зекам, банками таскали из столовой еду прямо в барак. Прятали банку под тюремную робу. Мусора делали вид, что не видят, а зеки не наглели и в открытую банок не носили.

Босой не зря сплюнул на бетонную дорожку. Теперь, когда в его команде не хватало двоих шнырей, одну банку придется тащить ему (а не очень хотелось), а за второго отсутствующего зека другой шнырь понесёт две.

– Копейка! Возьми вторую банку, – сказал Босой, угрюмо глядя на молодого паренька из своего барака.

– А чё опять я? – огрызнулся тот. – Вчера вечером на ужине две банки тащил. Пусть Глухой несёт. Я худой, у меня всё видать, а Глухой – толстый. Смотри, у него пузо какое! В таком пузе можно замаскировать хоть трёхли-тровку!

– Поговори ещё! Салабон! – Босой внимательно посмотрел на шныря. Тот опустил глаза и сник. Копейка молча подошёл к краю стола и засунул литровую банку себе под лепень.

– Выходи строиться, – крикнул Белоснежка, и зеки, отодвигая скамейки, нехотя пошли на выход.

Из столовой Босой вышел последним. Пристроившись к хвосту колонны, он тихо побрёл, устало передвигая ноги. Слабость сдавила ему грудную клетку, и он начал задыхаться.

– Вот чёрт, – вполголоса ругнулся Босой. – Только этого ещё не хватает. Болеть в зоне нельзя. Медикаментов нет. Врачей тоже. В медпункте только старый алкоголик майор «Полулитра» да просроченные микстуры.

Он тяжко вдохнул в себя как можно больше воздуха, и перед глазами у него запрыгали светлячки. Кое-как Босой дошёл с общим строем зеков до барака. В «локалке» зеки расслабились и закурили. Часть заключенных принялась ходить вдоль барака, прогуливаясь по парам, а остальные вошли в здание. Босой решил погулять на свежем воздухе. В груди неприятно ныло. Хотелось свежего воздуха и одиночества. После небольшой прогулки Босой запланировал было пойти и полежать в плотницком биндяке, но отдохнуть не пришлось. К нему подбежал встревоженный шнырь Копейка и на ухо прошептал страшные слова:

– Босой, тебя по всему бараку ищут. Хан вызывает.