Czytaj książkę: «Великая смута»

ОТ АВТОРА

Отойдя от оперативной журналистики, я предпринял попытку системного анализа развала СССР и последующих затем событий. Но не с высшего, так сказать, не с кремлевского уровня, а на основе фактического материала о жизни людей, их переживаний и даже трагедий многих из них по причине разрушенных связей и отношений. Это доступно, не закамуфлировано.

И главное – достоверность материала, подтверждаемая живыми еще свидетелями и участниками той великой смуты.

ВЕЛИКАЯ СМУТА

 
Какой же смысл в движенье этом?
Зачем вся эта трата сил?
 

Федор Тютчев

МОНОЛОГ БЕЖЕНКИ
(Расшифровка с аудиокассеты)

– Вы не представляете, из какого ада вырвались мы.

Слезы градом брызнули из глаз моей собеседницы. Я тоже почувствовал неладное. К горлу подкатил горячий комок: не проглотить, не выдохнуть. Какое уж тут, извините, интервью. Позабыл о диктофоне. Не перебивая, слушал одиссею семьи Саркисян, оказавшейся меж двух, точней меж трех огней.

– Жили мы среди гор, в печально известном Карабахе, на родине мужа. Селение называется Ленинаван. Работали в совхозе. Имели свое хозяйство: дом, кусочек земли, огород с виноградником. Трудились в поте лица. Тихо радовались жизни.

В одну ночь все рухнуло.

Проснулись от страшного грохота. Полуголые выскочили на улицу. Никто ничего не поймет. Может, конец света? Или землетрясение? Мужчина в военной форме шепнул Серго: «Со стороны Азербайджана движутся войска». Война! С чего бы? Зла мы никому не причинили. Жили тихо. Даже слишком тихо. Возможно, это и дало кому-то повод для нашествия.

Военный оказался прав. На рассвете пришли танки. Над головами с диким ревом носились самолеты и похожие на драконов вертлявые вертолеты. На выезде из села возникли блокпосты. Свободными оставались лишь тропинки. Когда стемнело, люди потянулись в горы. Накануне страшные морозы ударили. Счастливчикам достались пещеры. Остальные как звери забивались в сугробы. Костры боялись разводить, чтобы себя не обнаружить.

Больные, слабые не выдерживали – коченели, погибали. Их тела присыпали снегом, с боков подваливали камни. Оставшиеся в живых думали: наступившая ночь и для них будет последней.

С группой смельчаков стали выбираться из окружения. Трое суток как архары карабкались по скальным тропам, по глубокому снегу. Ночью нас подкараулила волчья стая. Если б не смоляные факелы, звери нас растерзали бы. В ту ночь я и поседела.

Под вечер запахло человеческим жильем. Внизу виднелись домики осетинского аула. От волнения силы окончательно иссякли, ноги онемели. У одного товарища был дробовик. Выстрел услышали. Нас на руках вынесли из снежного плена. Обогрели, накормили. Только потом осторожно спросили: кто мы? откуда? куда путь держим?

В чабанской семье у Сулико прожили несколько дней. Хозяева уговаривали: «Оставайтесь здесь до весны». Не хотелось чужим людям в тягость быть, злоупотреблять гостеприимством. Тогда всю нашу группу (шестнадцать человек) они одарили продуктами, дали кое-какую одежонку. Помогли спуститься в долину. Дальше мы двигались сами, на свой страх и риск. Часть ушла в Карачарово. Мы же решили вообще покинуть Кавказ.

Семья наша интернациональная. Муж мой Серго – армянин, я – гагаузка. Моя родина Молдавия. В Вулканештах остались мои родители. К ним и поехали. Все, какие имели деньги, потратили на билеты, сами жили на подаяние. Две недели тянулось путешествие, а казалось, что всю жизнь так, на колесах.

С грехом пополам добрались до своих. Не успели дух перевести, в Молдове началась своя заварушка. Их премьер по фамилии Друк огнем и мечом приводил в чувство непокорных гагаузов, которые с дури возмечтали о суверенитете. Бывало, ночью глаз от стрельбы не сомкнешь. Хотелось одного: тишины, тишины.

Как нас родители не отговаривали, решили сменить местожительство. За ориентир взяли Калужскую область. Почему? Дело в том, что после учебы в Тимирязевской сельхозакадемии Серго получил направление на работу в село Середнинское. Тут мы и познакомились. Судьбе, видно, угодно было, чтобы мы возвратились туда, где зародилась наша любовь.

Никто нас здесь не ждал, но встретили словно родных. Заново пришлось обзаводиться домашним хозяйством – с чашек, с плошек, с кастрюль. О комфорте пока и не мечтаем. У крестьян поговорка есть: «Были б кости, а мясо нарастет». У меня и Серго работа по специальности. Он инженер в совхозе, я работаю медсестрой на станции «Скорой помощи». Осталось детей поставить на ноги и дожидаться внуков.

Никогда не забыть день второго пришествия на калужскую землю. Привезли нас на станцию Балабаново, на попутке добрались до Середнинского. Выгрузили у ворот наши жалкие пожитки. Но почему-то не торопилась я их разбирать. Захотелось одной побыть, среди природы. Через несколько минут оказалась в лесу. Шагаю извилистой тропинкой, слушаю птичью симфонию. И так мне было на сердце спокойно. Вдруг среди высокой травы заметила голубой огонек. Что еще за чудо? Оказалось, незабудочка. Я уж и позабыла, что существует такой удивительный цвет. На юге почему-то он не растет. Можно сказать, это символ России. Я не сентиментальная, а тут на меня оторопь нашла. Опустилась перед стебельком на колени и поцеловала голубой букетик. Сразу ж будто камень с души свалился. Домой вернулась веселыми ногами.

Пока мы беседовали, слезы на лице Федоры высохли. Глаза светились лучистой голубизной. Хозяйка проводила меня до поворота. Пожелала доброго пути. А я ей счастья на новом месте.

КРЕСТ НЕУДОБОНОСИМЫЙ

Точной нет статистики. Приблизительно известно: по России бродят от 12 до 15 миллионов неприкаянных наших соотечественников. Власти фарисействуют, клянутся народу в любви, лепечут о каких-то гражданских правах и обретенных свободах. Горемык же год от года прибавляется. Бездомные, обездоленные устраиваются кто как может. Редко – у родных и близких. Чаще – в приспособленных для жилья концентрационных лагерях, в полевых вагончиках, просто в палатках. И это считается еще за благо. Ведь масса таких, которые гнездятся в готовящихся к сносу зданиях, подвалах, кладбищенских склепах, в канализационных люках, а то просто под открытым небом, на скамьях парков культуры и отдыха.

По казенной табели беженцы подразделяются на две основные группы. Подавляющее число – нелегалы, дикий контингент, всякая нечисть. Не приведи Господь оказаться в этой буче. Ибо снимаются с места под страхом преследования, опасаясь за свою жизнь. Уходят семьями, бегут в одиночку. Ведь часто и минуты нет, чтобы заранее побеспокоиться о подорожных документах. Вырвавшись из огня, бедняги попадают в полымя. Наша родная милиция (ФСБ) встречает беглецов взглядом исподлобья. Не подымая шума, их отлавливают, манежат в «обезьянниках», выпытывают нужные сведения, после чего этапным порядком высылают туда, откуда явились. Второй разряд – вынужденные переселенцы, коим посчастливилось раздобыть филькины грамоты. Наспех состряпанные «справки» тоже не гарантируют их обладателям достойной жизни на новом месте. И все же какое ни на есть, но прикрытие.

Взбаламученное мирское море издали кажется спокойным. Его неистово бурунит на погранично-таможенных перекатах; оно вскипает словами и слезами в приемных переселенческих контор. Иногда встречаются омуты с зеркальной поверхностью. Но сказано: в тихой воде черти водятся.

Человеческие потоки в России исстари центростремительные. На подступах к Москве гонимые ударяются о полосатый шлагбаум, именуемый 101-й километр. Магическую черту пересекают избранные: у кого тугой кошелек или есть надежный покровитель. Менее удачливые оседают в дальнем Подмосковье. Остальные поворачивают – кто на север, кто на восток или запад.

Марию Кузьминичну Фомину и ее домочадцев занесло в старинный Боровск из Прибалтики, когда с обретением иллюзорной свободы там начались гонения на русских.

– Сколько лет уже, со счета сбились, живем как на вокзале. Прибытие нашего поезда все почему-то откладывается, – с горькой иронией говорила дочь ее Валентина Федоровна, врач-стоматолог.

Чувствовалось, разговор ей неприятен да и на работу торопилась. Оставила нас с матушкой наедине – копаться в их семейной истории.

Можно сказать, Латвия – их вторая родина. Для Валентины Федоровны – просто родина. В городке Огре она родилась, выросла, обзавелась семьей. Отец же во время Великой Отечественной на этой земле кровь свою пролил. Здесь были ожесточенные бои, их рота потеряла треть личного состава.

День Победы комбат Фомин встретил в Берлине. В июле демобилизовался. Бравый офицер уже заказал билет в Ленинград, где его ждала молодая жена, пережившая блокаду. Планы спутал случай. Благодарные жители Огры разыскали своего освободителя и направили в его дивизию официальное письмо: «Согласно решению горсовета, мы уполномочены вручить вам, почетному гражданину города, ордер на квартиру, плюс подъемные для оплаты дорожных расходов вашей семьи из любой точки Советского Союза». Так-то даже в трудную пору у нас дела делались.

Более сорока лет прожили Фомины на латвийской земле. Накануне великой смуты, в 1989-м ушел из жизни почетный гражданин Огры. Вдова его была уверена, что и свой смертный час встретит под крышей родного города. Но судьба распорядилась иначе.

Тактично коснулась Мария Кузьминична «наболевшей болячки», как из оседлых граждан превратилась в кочевников.

– Мы жили исключительно семейными интересами. Политикой не увлекались. И все же когда в девяностом году по всей Прибалтике началось непонятное (!) брожение, мы проявили солидарность – стали на сторону недовольного властью народа. Ходили на митинги, держались за руки в известной «живой цепочке». Короче, вели себя гражданственно. Но едва угар от победного салюта рассеялся, для русских наступило горькое похмелье. Отношение резко переменилось. «Оккупанты» – не самое бранное слово, которое нам сперва бросали в спины, затем и в лицо. Русским угрожали, выкуривали с работы, не брали даже в пожарники. Как странно, однако, все перевернулось. С ближнего и дальнего зарубежья на нас подули злые ветра.

Собеседница зябко повела плечами, хотя в комнатушке было жарко и душно.

– Мы потеряли все, – продолжала Мария Кузьминична. – Но не столько жаль нажитого, как утраченную веру в добропорядочность и справедливость. Достигнув желаемого, новые хозяева Латвии сразу же переменили лозунги и штандарты. Благодарю Бога, что муж не дожил до позора. У дочери сразу же возникли проблемы с работой. Зятю (кузнец-художник) фирма прислала открытку: «Уведомляем, что в ваших услугах больше не нуждаемся». Все на западный манер: вежливо, но убийственно. Чего еще оставалось нам ждать? Выстрелов? Голодной смерти? Мы оставили злым правителям все. Сами перекочевали в Россию. Видно, таков уж наш крест.

Следом поведала библейскую притчу. Судьи вынесли смертный приговор христианину за его неотступную верность Христу. Заодно выдали крест, который он должен был нести на себе к месту казни. Путь был в гору, по солнцепеку. Намучился несчастный. На остановке испросил у стражника разрешение заменить «неудобную ношу». Благо, на обочине валялось много бесхозных крестовин. Стал примерять, но все не по плечу. Наконец один нашелся, будто по заказу сбитый. Страдалец взгромоздил махину на спину и вприпрыжку побежал догонять свою колонну. Конвойный, наблюдавший сцену со стороны, грустно улыбнулся. Ведь бедняга вновь выбрал прежний свой крест, к которому уже успел привыкнуть, притерпеться.

Да, каждый должен нести свой крест до конца. В том есть своя мудрость. И житейский расчет.

БЕДА БЕДУ БЕДОЙ ПОКРЫВАЕТ

С точки зрения беженцев, в России немало хлебных мест. Калужская губерния в первом ряду, хотя злачной ее не назовешь.

С начала смуты в этот край прибыло более двадцати пяти тысяч незваных новоселов – официально зарегистрированных. Неучтенных в пять-шесть раз больше. В результате плотность населения в этом регионе (на один квадратный километр) увеличилась на 7,4 человека. Прирост небывалый за всю историю. И это на фоне увеличивающейся смертности среди постоянно проживающего населения.

Многие возвращаются на свою историческую родину, которую некогда покинули, погнавшись за длинным рублем или же исполняя служебный долг. В общем, современный вариант старинного сюжета о блудных сынах и дочерях.

А вот как объяснил притягательность своей земли руководитель миграционной службы Калужской области С. Астахов:

– Сказывается склонность русских к коллективизму, к соборности. Оглянитесь-ка назад. В роковые моменты истории, когда над Отечеством нависала угроза целостности, народ инстинктивно стекался к стогнам «белокаменной». Как те цыплята. Едва в небе появится коршун, бегут под материнское крыло.

Исторические обстоятельства, народные традиции, конечно, много значат. Но не следует сбрасывать со счета и личностный фактор. От беженцев-лишенцев я слышал немало добрых слов в адрес Астахова. Станиславу Евдокимовичу пригодился не только прошлый опыт партаппаратчика, но и собственная горькая судьба. Был он пленником вермахта. В 1941 году, когда Астахов под стол пешком ходил, многодетную семью ушедшего на фронт солдата оккупанты вырвали из родной почвы с корнем и угнали в Германию. Три года с лишком ишачили русские рабы на барона фон Бауха. Все, что пережил крошка-узник на неметчине, переплавилось в душе и стало сущностью его характера, натуры. Главная черта – душевность, доброта без расчета на благодарность и компенсацию. Человеческое горе неразборчиво, от него не застрахованы ни белые, ни красные, ни зеленые… Уже на склоне лет Астахов понял: историю творить легче, чем дать кров или приютить бездомного, ублаготворить страждущего.

По служебной надобности несколько дней провел я в переселенческой конторе. Побывал в местах сосредоточения мигрантов – в общежитиях, таборах. Видел и поселки с коттеджами, в которых получили прописку вчерашние беженцы.

На задах сельца Русиново вырисовалась целая улочка новостроек. Домами их пока не назовешь. На одном горбатились стропила, на соседнем дело дальше фундамента не пошло. А кто-то был близок уже к новоселью.

Из неостекленной веранды на крыльцо вышел хозяин. По виду человек городской, хотя в рабочей спецовке Андрей Васильевич Чернопазов переменил на старости лет не только образ жизни, но и профессию. Стал строителем собственного дома. Хотя три года назад являлся профессором в одном престижном вузе Алма-Аты, где верой и правдой служил 35 лет. Жизнь пришлось начать с нуля.

– Ничего, выдюжим! – проговорил мой сверстник с твердостью. – Жаль тех, кто не по своей воле там задержался. Но националисты их все равно выкурят. Такая там теперь государственная политика. Лично мне, к примеру, в вину ставилось то, что курс физики твердых тел я преподавал по русской методике. Смешно? Русское у них там ассоциируется с советским. До таких силлогизмов не дошли даже обскуранты средневековья.

С языка сорвался логичный вопрос: «Зачем нужно было ехать так далеко? Рядом же Омская область, Алтай».

Был ответ:

– А вы уверены, что суверенитетная лихоманка на том рубеже и закончится? Близок черед распада России.

Мрачный прогноз. Но пора б стать нам уже реалистами. Все очень напоминает то, что случилось с Советским Союзом. Ведь держава и тогда казалась нерушимой до последнего момента. Да вдруг рвануло. Те, кто в Беловежской пуще под хмельком, играючи включили адскую машину, теперь на людях придуриваются, разводят руки: «Да мы что! Да мы ничего! Союз же сам распался. Мы только „констатировали“ свершившийся факт».

Ста-а-арая песенка. Бывало, певали ее наши бабушки и дедушки. Речь, помнится, шла о прохиндее, попавшемся на воровстве, с поличным. Но жулик, бия себя в грудь, клялся-божился: «И я – не я! И лошадь не моя! И извозчик не я!» Нынешние государственные преступники всячески открещиваются от содеянного: юлят, изворачиваются, прикидываются простачками. Все это до поры, до времени. Будет суд. И спрос будет строгий. Каждому воздастся по делам.

Оглянемся назад без гнева, без пристрастия. Ведь все затевалось ради счастья и благоденствия россиян, якобы настрадавшихся и натерпевшихся от советской власти. Перспективы были радужно-голубые. Стратеги перестройки обещали народу индивидуальные, едва ль не царские чертоги и райские кущи. И все это должно было свершиться через два-три года. Называлась даже точная цифра: 500 дней и ночей. Самое же главное: переход из царства мрака и нищеты в новую жизнь должен быть тихим, мирным, бескровным. На последний тезис обращалось особое внимание. Был провозглашен лозунг ясный и однозначный: «Конец тоталитаризму!». Тогда же подчас безо всякого повода и резона политиканы цитировали по несколько раз на дню Ф. М. Достоевского: дескать, социальные потрясения не стоят и одной слезинки ребенка. А тут, как на грех, при странных обстоятельствах погибли трое защитников Белого дома – Владимир Усов, Дмитрий Комарь, Илья Кричевский. Их имена занесли в стомиллионный список жертв сталинского режима. Борис Ельцин со слезами во взоре испросил у убитых горем родителей прощение, что не смог защитить, уберечь их сыновей. По всему выходило: о чем мечталось, сбывается.

Старое вытеснялось новым. Развалу Союза предшествовали незначительные, на первый взгляд, вздорные выходки хулиганствующих элементов. Чекистам ничего не стоило ногтем раздавить зудящих паразитов. Когда же те в порядке собственной инициативы вознамерились было призвать шушеру к порядку, как из центра последовал грозный окрик: «Не замай!» И никаких по сему комментарий или разъяснений. Туманно намекалось: такова вроде бы особенность исторического момента.

Помню, начальник Тульского УВД Николай Васильевич Панарин, по прозвищу «Волкодав», разоткровенничался у себя в кабинете:

– Не пойму, откуда ветер дует Того не бери, того вообще не трогай, а этого сегодня же выпусти.

– Кто ж эти неприкасаемые? Наверно, чадушки родные больших начальников?

Старый служака нехотя приоткрыл завесу:

– Золотую молодежь мы и прежде не трогали, даже оберегали. Теперь же вообще цацкаемся с урками, с прожженными бандюками. Что явно не спроста. Какую-то школу они замышляют.

С полковником знакомы мы были давно. Я спросил напрямик, кого имеет он в виду. Хозяин кабинета рубанул с плеча:

– Да вон тех, которые сидят за спиной Ленина.

Так туляки называли ранее работников обкома КПСС, здание которого стояло позади памятника вождю мирового пролетариата. Вскоре сюда водворилась администрация Тульской области. Глава ее (некто Севрюгин) первым в постсоветское время провозгласил себя губернатором. И очень своим самозванством гордился.

Разговор в управлении внутренних дел послужил толчком для серьезного журналистского расследования. К делу подключилась когорта из местной пишущей братии, собкор газеты «Труд» Владимир Городецкий. Общими силами раскопали криминальный гадюшник, который опекал сам губернатор.

Меня заинтересовала не столько финансовая сторона, а человеческий фактор: как в действительности происходило перерождение личности. Для начала пошел в Тульский госархив, куда перекочевали личные дела номенклатурных партаппаратчиков, хранившиеся в сейфах за семью печатями. Нашлись единомышленники-бессеребряники. Щелкнул секретный код – двери распахнулись. Я с головой погрузился в бумажную пучину.

По мере распутывания вырисовывались черты карьериста – двурушника. Шел он к намеченной цели, словно тяжелый танк по головам.

В захудалом совхозе работал заурядный зоотехник. Однажды судьба дала ему шанс: на безрыбье организовал Н. для областного начальства великолепную уху. Заурядная пьянка на бережку положила начало политической карьеры.

Через полгода коммунисты избирают Н. секретарем парткома. Дальше покатило будто по накатанной колее: второй, затем и первый секретарь уже райкома! Круг знакомств день ото дня расширялся, ответственность соответственно возрастала. Теперь уж тов. Севрюгин устраивал рыбалки и охоту с возлияниями вкупе с банкетом, со стриптизом (в специально для того построенной резиденции) не только для местного начальства. В укромный уголок на психологическую разрядку везли важных «птиц» из Москвы. Хозяин ни разу не ударил в грязь лицом. Пьянки-гулянки удавались одна лучше другой.

Районный кокон стал для Севрюгина тесен. Обком партии забирает его в Тулу, сажает в кресло начальника управления сельским хозяйством. Обласканный выдвиженец три года правил отраслью и довел ее до ручки. Область с 19 стабильных центнеров сбора зерновых с гектара скатилась до позорного уровня – восемь с половиной. Тогдашний партийный босс Юнак принародно оценил деятельность банкетных дел мастера в двух словах: «Полный провал!»

Листал я пожелтевшие и свежие страницы личного дела и диву давался. Карьера Севрюгина – цепь беспрерывных – явных! – неудач на хозяйственной ниве. Куда бы ни направляла его партия, он блестяще губил дело. И то еще полбеды. Едва появлялся он на новом месте, коллектив (территорию) начинало изнутри трясти, лихорадить. Чиновный аппарат раздирали склоки, обуревали интриги. Людям было не до работы. Да и прозвище у него было подстать – Змей Горыныч. Однажды мелькнула нелепая догадка: не нарочно ли подрывал он народное хозяйство? Стране, народу тайно и хитро вредил. Я поделился догадкой с коллегами – все, как один, согласились.

В начале 1980-х Севрюгин стал терять высоту. Под белы руки – на вицах – переводят проштрафившегося в образцовый Ленинский район. Сажают в уготованное кресло председателя райисполкома. Это временный отстойник, по армейским понятиям, штабной резерв, откуда проштрафившихся, после некоторой выдержки, пускают в новый оборот. Этот же случай вообще был из ряда вон.

Через год преуспевающий район было не узнать. Поля оскудели. Резко пала продуктивность ферм. Жизнь хирела. Упадок сопровождался грызней, склоками на всех уровнях. Люди, что называется, собачились. В разные инстанции стаями летели жалобы, кляузы, разоблачительные анонимки. Одна комиссия сменяла другую, результат же нулевой. Главное – нельзя было понять, откуда дует злобный ветер. Подозревали, что гонит волну сам Севрюгин. Однако явных улик не было. Тем более что поговаривали: у Николая Васильевича в Москве сильная рука, потому с ним лучше не связываться. Для острастки все же еще разок понизили в должности: отдали в управление (на растерзание!) богатейший пригородный совхоз «Саженец». Тут Севрюгин и застал августовский путч. На третьи сутки Николай Васильевич самопровозгласил себя губернатором.

Фискалы донесли своему господину: столичный журналист копается в его архиве. Меня подняли на ноги среди ночи и чуть свет привезли в губернаторскую резиденцию. Разговор был с глазу на глаз, почти приятельский. Беседовали о разных разностях, в том числе о моих склонностях, пристрастиях. И вдруг – будто боксерский апперкот – вопрос: какое у меня впечатление от прочтения его личного дела?

В моей папке находился заранее включенный диктофон. От начала до конца наш кабинетный диалог был зафиксирован на пленке. А через несколько дней перекочевал в газетную статью. Так что дальше я цитирую сам себя:

«– И какой же она (биография) вам показалась?

– Противоречивое оставила впечатление.

– Честно скажу: только теперь познал я вкус к руководящей работе. А до того, – последовала короткая пауза. – До того без вдохновения тянул служебную лямку.

– Догадываюсь. Вы не хотели сотрудничать с советской властью? Вам это было противно?

– Можно сказать, да. Я давно понял: это лишняя трата сил.

– При всем этом оставались командующим. Вели за собой массы. Люди вам доверялись, верили. Вы же их, мягко говоря, вводили в заблуждение. Вот это и есть то самое противоречие. По-моему, в этом есть что-то.

Севрюгин заерзал в кресле, сильно хлопнул ладонью по столу.

– Вы мне политику шьете. Не надо! Вот уже где она у меня, политика! – и ребром ладони провел по горлу. (Газета «Труд», 24 октября 1992 г.)»

После выхода в свет статьи «Пар из тульского самовара» Севрюгин три дня не появлялся на работе из-за «медвежьей болезни». Ждал реакции Кремля. Позвонил помощник Ельцина и успокоил: «Продолжайте работать».

Но пресса тогда еще имела убойную силу. Кресло под самозванцем закачалось. Последовал арест. Затем долго, с перерывами тянулся нудный суд. Приговор: пять лет (условно!), учитывая прошлые заслуги имярек перед Отечеством и народом.