Czytaj książkę: «Прости мне мои капризы», strona 5
Ирина немного подумала и добавила:
– Лиса…
– Кто лиса – Анька?
– Ну, а кто же? Лиса и есть… Вот, проснется, протрет глаза – она сейчас встает поздно – в школу-то ходить не надо – и начнет меня доставать: где была, да что делала… Такая настырная стала! Не отвяжешься. Вот, недавно… Пристала с бестолковыми своими расспросами: вы уже целовались? То есть – мы с тобой. Я говорю: любопытной Варваре на базаре нос оторвали… Так ведь не отстает: скажи, да скажи… Пришлось сказать, как есть – выкрутиться не удалось, то есть отмолчаться – пусть думала бы, как знает… А я, говорит, целовалась, с одним мальчиком. Что за мальчик – одноклассник? Какое, там, одноклассник – с одноклассниками ей не интересно. Оказывается, мальчик этот школу закончил, осенью ему идти в армию. Я, значит, ей втолковываю: будь осторожней с этими поцелуями, знаешь, что от них может быть? А она отвечает: от поцелуев ничего быть не может – могут только микробы передаться от одного человека к другому. Это она анекдот где-то вычитала. И хихикает, глупая…
Ирина закончила «разоблачительную» свою речь. После чего мы сели с ней на скамейку, с удобной, высокой спинкой, сколоченную из толстых досок и установленную здесь же, сразу за забором, над которой нависали две высокие, с раскидистыми ветками, рябины.
Вещью в руках Ирины оказался мягкий и теплый плед, который она постелила на скамью.
– Скажи: а у тебя есть Джульетта? – после короткой паузы, задала мне вопрос Ирина.
– Ты имеешь ввиду: есть ли у меня девушка?
– Да!
– Нет!
– А женщина?
– И женщины тоже нет!
– И никогда не было?
– Тебе это очень нужно знать?
– Нужно! Но если не хочешь отвечать, или не можешь – не отвечай.
– У меня была женщина…
(Я принял решение – не «вертеть вола», то есть не юлить с Ириной, а вести себя с ней откровенно – настолько, насколько это, вообще, возможно, отвечать на любые ее вопросы, какими бы неоднозначными, замысловатыми, или каверзными они ни были. Даже, если эта откровенность нанесет определенный ущерб моей «репутации». Еще я подумал о том, что, сама, может быть, того не подозревая, – Ирина стала походить на сестру Аньку – в дотошных своих расспросах…).
– Она у тебя была первой?
– Первой. И последней…
– Девственница?
Ирина немного понизила голос. А я – в то же мгновение – почувствовал, как к лицу и, кажется, даже к ушам и шее, прихлынула кровь!
– Нет! Она была старше меня на восемь лет.
– На целых восемь лет?
– Да!
– Значит, ей сейчас – двадцать семь?
– Около того…
– Проститутка?
(Горячая волна стремительно прошла по всему моему телу!).
– Почему прости… Иринка, что ты такое говоришь?
– А что? Я просто спросила…
(Просто спросила… Именно что – просто! В этом-то все и дело! Просто… Очень уж легко, так, без запинки – все равно, что: продавщица лотерейных билетов…).
– Она – не то, что ты думаешь… То есть не та… Всего лишь старше…
– Понятно. Всего лишь старше… Как ты с ней познакомился?
– На дискотеке, которую устроил их институт.
– Какой институт?
– Педагогический. На дискотеку – это было накануне восьмого марта – пригласили наш курс, а она отвечала за организацию. Во время танцев и познакомились.
– На танец ты ее пригласил?
– Нет – она меня. Почему – не знаю. После этого начали встречаться. Вот и все…
– Нет, не все…
– Что ты еще хочешь знать?
– Я хочу знать… Хочу знать… Про это… – Ирина выделила слово интонационно. – Как э т о у вас произошло?
(Кажется, она тоже заволновалась…).
– Мне не хотелось бы об этом говорить.
– Почему?
– Я не очень хорошо себя чувствовал, то есть – не очень уверенно.
(Бог с ней – с моей «репутацией»…).
– Почему не очень уверенно? – словно следователь на допросе, допытывалась Ирина. И сама же ответила. – Потому что у тебя это было в первый раз?
– Да! Потому что такого опыта, до встречи с этой женщиной, у меня еще не было.
– Ясно. А она?
– Что – она?
– Как она себя вела?
– Ради Бога, Ирина, давай это оставим…
– Хорошо, больше не буду. Просто мне это интересно… Вы расстались?
– Да.
– И снова вопрос: почему?
– Ну, почему люди расстаются?
– Это я тебя спросила.
– Трудно сказать… Наверное, у нас не было прочной привязанности друг к другу. Возможно, из-за разницы в возрасте.
– Я поняла. Прочной не было – была порочная… Ой, прости! Нечаянно сорвалось…
Ирина хлопнула себя пальцами по губам.
– А кто она была… есть по роду занятий?
– Аспирантка-филолог – пишет диссертацию о поэзии «шестидесятников».
– О чем?
– О поэзии шестидесятых годов. Если честно, то я у нее был не один – как однажды выяснилось. Она встречалась с разными мужчинами. А наши отношения были эпизодическими…
– Я же говорю: проститутка…
– Опять ты за свое!
– Забыла! Прости… Прости… Прости…
Как будто маленький – чрезвычайно колючий и нестерпимо вредный – бесенок вселился в Ирину.
Такою я ее еще не видел…
Она открыто дразнила меня! Задирала! Вела себя демонстративно вызывающе. Настырно. Дерзко. И делала все сознательно. Словно задавшись целью: во что бы то ни стало – вывести меня из себя, спровоцировать на какое-нибудь неадекватное действие, некрасивый, или грубый поступок. По отношению – к ней. Я почувствовал это по прозвучавшим в ее голосе ироничным, или даже саркастическим, ноткам. И сам голос у нее изменился – сделался резким и злым, если голос может быть злым. Все ее взвинченное поведение – демонстрировало это. По всей видимости, Ирине очень хотелось, чтобы в плане «профессиональной принадлежности» женщина, с которой я был знаком, – на самом деле оказалась той, кем она ее себе вообразила (при том, что в мою голову подобная мысль не приходила…). Я только не мог понять: для какой цели Ирине это было нужно?
Может быть, за этим ее – показавшимся мне агрессивным, или, как минимум, недружелюбным, выпадом скрывалось не что иное, как обычная ревность, которая, вероятно, в таком возрасте уже может заявлять о себе в полную, или почти в полную силу, и Ирина не смогла (или не захотела…) это чувство в себе подавить?
– Она брала у тебя деньги? – упрямо продолжала испытывать мое терпение Ирина.
– Деньги? Откуда они у нашего брата-учащегося? Так, конфеты, шоколад. Иногда цветы…
– Тогда все ясно: она делает это из любви… к искусству… к филологии…
– Как тебе хочется…
– Мне не хочется никак! – раздельно, и с не прошедшей еще злостью в голосе, произнесла Ирина.
На этот ее пассаж я не отреагировал. Она совершенно меня запутала! Сбила с толку!
Все острее ощущая неловкость создавшейся ситуации, дискомфорт, при полном непонимании, каким образом из этого положения выпутаться, – я вновь предпринял попытку распрощаться с Ириной и уйти.
И опять она меня остановила.
– Погоди…
Я подчинился и не сдвинулся с места.
– Сейчас…
Ирина как будто что-то задумала.
Далее произошло следующее.
Девушка слегка повернулась гибким своим корпусом. Подняла вверх руку. И, привстав, набрала в ладонь с нависавшей над головой ветки несколько начавших уже покрываться красной краской рябинок. После чего села и протянула руку ко мне.
– Угощайся!
Помедлив, я взял с ее ладони одну ягодку и, не зная, что с ней делать, стал катать между пальцами.
– Ты должен ее съесть!
– Она еще не созрела – горькая!
– Ну и что, что горькая? Ешь!
– Это приказ?
– Да!
– Слушаюсь, барышня!
Я положил рябинку в рот. Стараясь, чтобы ни одна черточка на лице моем не дрогнула (рябина действительно оказалась очень горькой и твердой…), – разжевал и проглотил.
– С первым заданием ты справился на отлично! – воодушевленно сказала Ирина. – Объявляю тебе благодарность!
– Рад стараться, барышня!
– Задание номер два…
Ирина снова предъявила мне свою ладонь.
– Давайте, барышня, все! – сказал я, намереваясь покончить с угощением одним махом.
– Нет!
Она убрала руку.
Подумала.
Затем поднесла ладонь с рябинками ко рту и, выпятив приоткрытые свои губы, – одну за другой – словно птица, «склевала».
Жевала и пережевывала незрелые эти плоды Ирина долго! Давясь и морщась, как от сильной зубной боли. Даже бусинки слез выступили на ее глазах! Но – мужественно дожевала.
– Да, барышня, это вам не конфеты сладкие кушать! – сочувственно произнес я.
– Не кон… фе… феты! – согласилась со мной барышня (от неприятного, вяжущего действия разжеванных и проглоченных ягод – ее всю передернуло…). – Кстати, о конфетах, точнее, о шоколаде. Я, вот, о чем сейчас подумала. Мне ведь ты тоже даришь шоколадки. Я их так люблю! Это любимое мое лакомство, просто не могу без него жить!
– Ну, и что же? Живи, то есть лакомись, себе, на здоровье! В магазине шоколада – сколько угодно.
– Мерси! Но получается, что я у тебя в долгу?
– Помилуй Бог, Ирина! Как можно! – я едва сдержался, чтобы не закричать. – Думай головой, а не… не… прежде чем говорить такие вещи!
– Я пошутила! Пошутила! – поспешно отступила Ирина. – Не тем местом подумала! Извини!
Она повернулась ко мне и повторила:
– Извини!
– Принимается…
– А если без шуток…
Ирина взяла меня за руку и крепко сжала. Затем, понизив голос, произнесла:
– Я хотела бы, чтобы ты был моим первым мужчиной!
Это уже не горячая, накрывшая меня с головой, штормовая волна, а огромный вулкан – с вырвавшейся наружу массой клокочущей, кипящей лавы! Которая меня пожирает, растворяет в себе, как ничтожную, микроскопическую пылинку…
Браво, Джульетта!
Браво!
Во сколько, вы говорите, годочков милая эта девочка – дочь синьора и синьоры Капулетти, свела с ума, несколькими летами старшего, достойного юношу Ромео – сына синьора и синьоры Монтекки?
В тринадцать?
Четырнадцать?
То-то оно и есть!
Точно-точно!
Право же!
И никуда от очевидного этого факта – не деться!
А мамаша – мамаша-то ее какова? Далеко позади оставила юную свою дочь! В ейном возрасте, то есть в возрасте дочери – дама знатного рода синьора Капулетти – уже успела родить! Право же! И «теперь» достойнейшей этой женщине было – всего двадцать восемь лет от роду, или около того!
Что это означает?
Это означает то, что высказанное Ириной намерение, которое, конечно же, пришло в светлую ее голову не вдруг и не теперь, является – вполне нормальным!
Естественным!
И самое главное – жизнеспособным…
– Что ты, там, шепчешь? – прервала сумбурные мои мысли Ирина.
– Я… Ничего… Ничего…
– Только, знаешь, – не сейчас. То есть, я хочу сказать: не в этот мой приезд. Если можно, не буду объяснять – почему… Да, забыла тебя спросить: а ты этого хочешь?
Лучше бы она этого не говорила! Промолчала! Отчего немота не сковала вольные ее уста? Разве мало мне выпало сегодня испытаний? И, вот, еще…
– Я хочу тебе сказать одну важную вещь, Иринка! – глуховатым, как будто севшим, голосом, произнес я.
– Говори!
– Хорошо, что люди не научились… пока не научились – читать мысли друг друга!
– Почему это хорошо?
– Потому что, когда научатся – невозможно станет на этом свете жить! Все будут – все – про всех – знать! Кто – что – о чем и о ком – думает. На самом деле! Как есть… Без притворства и лукавства, не прячась за лживые, лицемерные фразы и фальшивые, неискренние улыбки – как это часто делается. Вот, из-за этого люди не смогут друг с другом ужиться. Станут врагами…
– Ты относишь сказанное и на мой счет? По-твоему, я – лицемерка и лгунья?
– Нет, Иришка! Ты не лицемерка и не лгунья. Сказанное я отношу на свой счет!
– Значит, ты меня обманываешь, или что-то от меня скрываешь?
– Не то, чтобы обманываю, или скрываю – просто не могу тебе всего рассказать. Недоговариваю…
– Это связано со мной?
– Да!
– Интересно все-таки узнать: почему ты не можешь мне всего рассказать? И что это означает: всего?
– Боюсь быть ложно понятым. Ты, вот, спросила меня: хочу ли я быть твоим первым мужчиной?
– И что же? Ты так и не ответил…
– А то, что я не только хочу этого, а уже давно…
Я не досказываю фразу до конца. Умолкаю, совершенно не представляя: как сказать дальше…
Что я ее?
Ну, что?
– Изнасиловал?
(И это слово прозвучало у Ирины как-то буднично, без какого бы то ни было усилия…).
– Нет! По взаимному согласию сторон…
(Правда-правда! И то, что «уже давно…» – кажется, сразу же после нашего знакомства, или даже до знакомства, в зрительном зале Дома культуры, когда я еще не знал ее имени… И что «по согласию сторон…» Только все это было, конечно, в распалившемся моем воображении…).
– Представь: если бы я рассказал тебе об этом не сейчас, а на второй, или третий день после того, как мы с тобой познакомились! За кого бы ты меня тогда приняла?
– Не знаю…
– И я этого не знаю. Наверное, за человека, у которого не все в порядке с головой. Поэтому держал свои мысли при себе. Все это время. Но, как бы и что бы, там, ни было – знай: ты значишь для меня больше… гораздо больше, чем… чем…
Я махнул рукой и замолчал.
– А мне такой сон приснился! Было очень похоже на реальность! Потому что мне было очень больно! Я и проснулась от ощущения жуткой боли, которой было пронизано все тело! Как будто его что-то терзало и разрывало изнутри. И, ты знаешь, эта моя боль, на самом деле, была настоящей…
– ?!?..
– Да нет, все в порядке! – Ирина усмехнулась. – Просто мой ненормальный организм так реагирует на приближение «критических» дней. Нутро выворачивает до такой степени, что хоть на стенку лезь! Потом проходит… А во сне, который мне в это время приснился, происходящее со мной – трансформировалось в то, что ты сейчас услышал… Я хотела тебе рассказать, но не могла. Как и ты, опасалась неверно быть понятой…
Ирина умолкла.
Этим своим признанием (даже не одним!) она подвела под нашей, как никогда затянувшейся, интеллектуально-познавательной беседой, или, правильнее, наверное, сказать, «викториной», и всей сегодняшней встречей – черту.
ГЛАВА 4
Дома, несмотря на поздний, или, вернее того, ранний утренний час, и тяжелым грузом навалившуюся на меня физическую (и не только физическую, но и моральную…) усталость, – я долго не мог заснуть.
Ворочался на кровати с боку на бок.
Сидел, свесив на пол ноги.
Выходил из комнаты попить воды.
Снова ложился.
При всех этих своих спонтанных «телодвижениях» – я не утратил способности думать. Наоборот – в голове происходило какое-то невероятное, беспрестанное движение, производился процесс стремительного «мыслевращения».
Я прикидывал.
Сопоставлял.
Размышлял.
Сначала – о необъятном и вечном.
О времени, фиксирующем тот, или иной период истории человеческого развития.
Конечно, время сейчас другое – последняя четверть двадцатого столетия на дворе. Может быть, оно и впрямь, как сказала Ирина, – более цивилизованное, в отличие от всех предыдущих времен. Несчастных женщин, «уличенных» в «ведьмовстве – колдовстве», на кострах заживо нынче не сжигают… В пыточных людей на крюк не подвешивают и головы гильотиной на площадях, прилюдно, не рубят… Вот, только не прошло еще и четырех десятков лет, как закончилась самая жестокая и кровавая в истории человечества трагедия – Вторая мировая и Великая Отечественная война. Выкопанный Ириной в огороде ржавый винтовочный ствол – вещественное тому подтверждение. Одно из бесконечного множества иных свидетельств, которые еще ждут своего часа… Да, другое… Тем не менее, чувства, желания, влечения у людей – те же, что были и пятьсот, и тысячу лет назад! И через грядущие тысячелетия будут такими же! Конечно, если люди не придумают себе некое новое обличье, оболочку, не превратятся в каких-нибудь, бесчувственных, не имеющих души и сердца, роботов – чтобы жить долго, возможно, вечно. То есть – перестанут быть людьми…
Затем я начал фантазировать.
В отношении Ирины.
В отношении – ее отношения ко мне, и – моего отношения к ней.
Только что она наговорила немало интересных вещей, которые позволяют совсем в иной плоскости, нежели прежде, строить наши отношения. Развязывают, что называется, мне руки… Дают возможность – без стеснения и сомнений сводить теперь эти отношения – в том числе к банальной природе инстинкта – от чего ни мне, ни, очевидно, ей не уйти. Пусть пока только в наших мыслях, воображении, мечтах, которыми с этого момента мы можем друг с другом обмениваться. А там – как знать… Ирина «примерила» на себя (да, вполне очевидно, что сделала она это не сейчас, а ранее…) в качестве потенциального… близкого партнера – меня, пусть будет так: партнера (я же не знаю: что она, там, такое еще обо мне думает, как намерена ко мне относиться в перспективе?), а я «примерил» Ирину – на себя. И, вот, здесь имеется одно – весьма существенное – отличие. Эта моя «примерка» вобрала в себя гораздо более многогранный (в чем я был, безусловно, уверен!) спектр чувств, ощущений, эмоций и переживаний, помимо только лишь физического влечения к Ирине. Она («примерка») – естественным совершенно образом – трансформировалась в непростые, мучительные душевные и сердечные треволнения.
Как я буду без нее жить?!
Не однажды мне приходила в голову мысль об Ирине – не только лишь как о высокоразвитой, умной, прелестной девочке (да уже и не совсем девочке, скорее, девушке – как я, чаще всего, в этом смысле, ее воспринимал…), с которой меня свела судьба. Я представлял ее в гораздо более значимом для меня образе, или облике – облике невесты и даже – жены. Разумеется, не чьей-нибудь жены (этого я никак не мог себе представить!), а моей! В будущем, конечно, и не таком уж отдаленном будущем… Но все-таки до сегодняшнего дня, до необыкновенной нынешней ночи, со всей палитрой пережитых мной и Ириной чувств, ощущений и треволнений, высказанных слов, признаний и желаний, – эта, поначалу просто занятная, любопытная мысль, проплывала в моем сознании, словно легкое белое облачко в синем небе, не занимая в нем много места. Постепенно маленькое облачко – становилось больше, шире, менялась его цветовая гамма, делаясь более плотной, насыщенной разными красками. Теперь же оно – удивительным совершенно образом – увеличилось до размеров громадной дождевой тучи и продолжало разрастаться, угрожая закрыть собой весь небосвод – чтобы пролиться мощным, сокрушительным ливнем…
Заснул, когда уже совсем рассвело.
В этот момент Ирина мне и приснилась. Второй раз со времени нашего знакомства.
* * *
В первый раз я увидел Ирину во сне – той же ночью, в которой мы узнали о существовании в этом мире – друг друга. Точнее, как и сегодня, это была уже не ночь – было утро.
После того, как я проводил Ирину до ее дома, и мы расстались, договорившись о новой, скорой встрече, – она полностью завладела мной! Заняла все мои мысли и все окружавшее меня пространство! Пробудила во мне (в первые минуты встречи, с первым прикосновением ко мне ее руки…) смелые фантазии, у которых не было границ, и в одной из которых – самой смелой – мне пришлось несколько часов назад ей признаться.
Тот первый сон оказался не очень четким, он был эфемерным, и, скорее, не зрительным, а слуховым.
Ирина появилась передо мной – как-то вдруг сразу.
Неожиданно!
Словно бы ниоткуда!
Она находилась на таком от меня расстоянии, дальность (или близость) которого я не мог в точности определить. Неотчетливо представляясь в какой-то бело-серой, туманной, вероятней всего, утренней, дымке, от которой веяло прохладой.
(Прохладу эту я ощущал на себе, и ощущал ее так, как если бы это было в действительности…).
Наверное, видение было нечетким – из-за светлого и прозрачного, как бумага-калька, покрывала, плотно «обволакивавшего» тело Ирины от плеч и почти до самых пят, запеленав и вытянутые, прижатые к бедрам руки, – «сливая» девушку с общим фоном. Кто и для чего запеленал ее – я не знал.
Никаких движений Ирина не делала (связанная по рукам и ногам – она физически не могла двигаться…) – просто стояла на месте, устремив неподвижный взгляд в мою сторону.
В полной тишине!
Я также смотрел на Ирину, только не на лицо, которое своей бледностью и неподвижностью несколько пугало меня, а на ее тело, главным образом – на туго стянутую покрывалом, приплюснутую ее грудь, с маленькими крапинками сосков, которые существовали как будто сами по себе, отдельно, находясь близко перед моими глазами, в отличие от самой груди (объяснить этот фокус с точки зрения «физической науки» – я также не мог…), и небольшое, темное пятнышко в паху, то глуше, то яснее проступавшее через тонкую, светлую ткань…
А потом тишины не стало.
До меня донеслось натужное дыхание Ирины, точно ей что-то мешало свободно дышать.
Затем я услышал негромкий, печальный ее голос. И этот голос звучал почему-то не из того места, где продолжала находиться Ирина, а рядом со мной, но каждый раз с другой стороны: то слева от меня, то справа, то сзади, или даже сверху. И каждый раз я импульсивно поворачивал голову, или разворачивался всем телом, пытаясь его, голос, «поймать». Все мои попытки оказались неудачными – я постоянно опаздывал.
Потом голос Ирины изменился. Она произносила отдельные, не связанные между собой по смыслу, слова и целые фразы (тоже непонятные…) – в какой-то очень странной манере, перемежая их короткими, отрывистыми всплесками смеха, от которого у меня, как при сильном испуге, замирало сердце.
И еще – я никак не мог потом вспомнить ни одного сказанного Ириной слова, и очень жалел, что не записал речь на бумаге сразу, как только на какое-то время очнулся от сна (что не однажды со мной бывало…), а затем снова заснул.
Теперь же сон был предельно ясным, четким – «реалистичным». Как будто все происходящее я видел воочию…
Ирина предстала предо мной, быть может, в самом привлекательном и романтичном образе, переходящим, на родной нашей почве, из века в век, из поколения в поколение по неразрывным, прочным каналам народной памяти – красивой девушки-русалки: с широко распущенными, мокрыми волосами, в которых, переливаясь, посверкивали серебристые искорки дивного лунного света, и какие-то золотые крупинки – песчинки из таинственного подводного мира, с открытой, слегка двигавшейся, от ровного, спокойного дыхания, грудью – над тихой гладью воды; удивительным образом в ней отражавшейся – словно через огромное увеличительное стекло, и с предельной ясностью.
Она стояла в реке.
В трех – четырех метрах от берега.
В том памятном месте, где, согласно людской молвы, во время войны затонул немецкий танк и, по твердому убеждению Ирины, должен был обитать хозяин реки – Водяной.
(По всей видимости, это замечательное, сказочное существо действительно обитало здесь, потому что другого такого глубокого и притягательного места в реке не было, во всяком случае, в ближней округе…).
Я же находился на берегу.
На таком расстоянии от воды, которое способно преодолеть – зачерпнутая Ириной и брошенная в меня – пригоршня влаги.
Луна в эту ночь горела, как и положено, не обычным, естественным, то есть отраженным солнечным светом, а – ярким и резким, – косыми лучами освещая Ирину с боку.
(Песчаное дно в этом месте неровными пластами уходило в глубь реки, и было непонятно, как Ирине удавалось сохранять равновесие и устойчивость…).
Поэтому я, совершенно не напрягая зрения, отчетливо, ясно видел: непричесанные, перепутавшиеся ее волосы с зеленоватым, «травяным» отливом, мраморную бледность неподвижного, как будто занемевшего лица, вызывавшего этой своей неподвижностью во мне – священный трепет, такую же мраморную белизну гладких, как на озере первый зимний ледок, плеч (там, где их не закрывали волосы…), рук, груди, живота – до той его клино- угло- подобной части, которую еще нельзя назвать «грехом» (в детстве… да, в детстве от взрослых людей я слышал, что женское лоно, кроме множества других терминов, некоторые из них я уже хорошо знал, опять же, от «просвещенных» старших товарищей, называют в том числе и таким словом…), а если продолжить далее, то это как раз и будет – то самое, что это слово означает – в настоящий момент – скрытое от неотрывного моего взгляда под толщей воды.
Впрочем, уже в следующую минуту – недоступное – стало видимым.
Ирина-русалка сделала плавное движение – прекрасным своим телом.
Вперед.
Отчего тотчас всколыхнулось, пришло в волнение – необыкновенное отражение на чистой, зеркальной поверхности – ее плоти.
(Казалось, эта ее отражение-плоть вот-вот достигнет берега и – выплеснется на меня…).
С той же необыкновенной легкостью преодолев крутой подъем, – Ирина вышла из реки на берег.
Встала мокрыми ногами на остывший, холодный песок. Не почувствовав этого холода.
Неподвижное, до сего момента, лицо ее вдруг изменилось.
Преобразилось.
Преобразились ее глаза.
Взор стал сверкающим.
Сверкающим (и суровым!) этим своим взором глянула она вокруг – перед собой, в одну и другую стороны…
И от этого, казалось, должно было затрепетать, сотрястись вокруг – все живое!
Но, вот, строгий ее взор смягчился.
Тонкие губы дрогнули.
Приоткрылись.
Она тихо – глубоко – вздохнула.
Поднесла затем к голове правую руку, а в руке – широкий, причудливой формы гребень, с длинными зубьями из острых рыбьих костей – и стала расчесывать волосы. И долго – нетерпеливыми, импульсивными движениями – расчесывала она их. А с густых этих – не поддающихся гребню волос – тоненькими, как будто дождевыми, струйками сбегала влага (откуда-то берясь вновь и вновь…), вольно растекаясь по белой, с коричневыми горошинами сосков, груди, плоскому, слегка вдавленному внутрь, животу, затекая в гущу мелких (как нежная, только что вылезшая из-под земли, по весне, травка…) волосков, покрывших чудный, немного выпирающий вперед, бугорок, и продолжая стекать дальше, по ровной, словно отшлифованной, коже округлых бедер.
И после – расчесав, наконец, волосы, бросив, через плечо, гребень в реку, – медленно, легко касаясь земли подошвами стройных, красивых ног, пошла на меня.
Это – неожиданное ее действо – вызвало во мне жгучее желание тоже стронуться с места. Я хотел отступить назад, уйти куда-нибудь подальше (но не совсем…), почувствовав опаску, боязнь – от близкого ее присутствия. Но, видимо, околдованный дивными чарами, – не смог этого сделать. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Недвижно стоял на месте, и все. Только в груди испуганно стучало сердце, да ошалевшие мои глаза – не были неподвижными в своих глазницах. Они бешено, словно голодные волки по лесу в поисках пищи, – рыскали по великолепному ее телу, с жадностью обшаривая каждую доступную его часть.
Я смотрел на Ирину, испытывая, помимо опаски и потрясения – от вида живой, обнаженной плоти – и другие – довольно необычные ощущения. Мне вдруг показалось, что изменилось Время. Словно оно перешло в иное, неизвестное человеку, измерение. Потому что: то небольшое расстояние, которое нас разделяло, Ирина долго не могла преодолеть! Она двигалась энергично, но как будто из воды попала в некую невидимую субстанцию, массу, имеющую вязкую и плотную структуру и сковывавшую ее по рукам и ногам. Казалось, что каждое ее движение вперед – одновременно было и движением назад. Так, на экранном полотне кинозала – огромный, грохочущий по рельсам поезд, надвигающийся на зрителей всей своей многотонной, железной мощью, в реальности никогда на них не наедет.
Без сомнения, это были ее – русалочьи – проделки!
Может, она так и хотела – напугать меня?
Зачем?
Ни зачем! Просто так! Подчиняясь коварной своей русалочьей природе…
А может, весь фокус заключался в том, чтобы я мог получше ее разглядеть? Если это так, то фокус ей вполне удался…
Наконец, Ирина преодолела разделяющее нас пространство.
Приблизилась ко мне.
Почти вплотную.
И тут я заметил еще одну странность.
Странность эта была в удивительной перемене, которая вдруг с нею произошла.
Из девочки-подростка, какою Ирина вышла из воды на берег, – она неожиданно, в одно мгновение, превратилась в молодую, очень красивую женщину.
Я узнавал и не узнавал ее.
Признавал в ней – прежние ее черты, и не признавал.
А что было для меня совершенно внове – это умопомрачительная ее близость, действовавшая на меня так, что я готов был здесь же, на месте, умереть!
Она стала передо мной.
Глянула мне в лицо – так глянула, словно считывая с него, до последней искры хаотичных моих мыслей, нужную ей информацию. Затем проникла в глаза – острым, как каленая, выпущенная в стремительный свой полет, стрела, взором. И ласковым, томным голосом назвала меня по имени:
– Андрей!
Ее, напомнивший мне ту Ирину, голос – привел меня в чувство. Я обрел способность в большей, или меньшей мере владеть собой. И немедленно откликнулся:
– Ирина!
– Да, это я! Ирина! Посмотри на меня! Ты меня помнишь?
– Помню…
– Смотри еще!
Она отступила на шаг.
Медленно повернулась кругом, показав себя со всех сторон.
– Прошло много времени, как мы расстались! – вновь услышал я завораживающий ее голос. – Я уже не маленькая девочка! Правда?
– Правда!
– И могу делать все, что хочу!
– Да…
– Скажи: я хороша собой?
– Хороша!
– Стройна?
– Стройна!
– А как тебе милые мои сестрички? Взгляни: они уже выросли, стали большими!
Ирина подняла руки и, откинув в стороны волосы, прикоснулась влажными ладонями к груди.
– Нравятся они тебе?
– Нравятся…
– Ты можешь их потрогать. Дай мне руки!
Почувствовав, как о грудную мою клетку, с невероятной силой, ударилось и отскочило, и снова ударилось сердце, – я вытянул вперед дрожащие свои конечности.
Взяв мои руки в свои, – Ирина-русалка поднесла их к «сестричкам» и приложила.
Две крупные, твердые «горошины», словно острые язычки пламени, «прожгли» мои ладони. И тотчас – через ладони – уже не язычки, а настоящий «огненный вихрь» распространился по всему телу. Никакой боли, при этом, я не ощутил.
Испытывал я – совсем другие чувства…
Невыразимо приятные, по внешним и внутренним ощущениям, эти прикосновения – к трепетной, пульсирующей плоти, которая почему-то была не холодной (наполненной холодной русалочьей кровью…) и отталкивающей, какою, по моим представлениям, должна была быть, а наоборот, излучавшей естественное, живое тепло, – привели меня в почти бессознательное состояние.
– Тебе понравилось? – отняв мои руки от груди, с чарующей улыбкой, вновь спросила меня Ирина-русалка.
– Да! – одними губами выдохнул я, не сводя с нее глаз.
– Значит – ты пойдешь со мной?
– Куда?
– Туда!
Не сдвигаясь с места, – она повернулась гибким своим станом к реке, еще раз показав себя с «той» стороны, и движением головы указала на воду.
Меня начало трясти, как будто в лихорадке. И я ответил:
– Нет…
На лице женщины появилось выражение крайнего удивления. А потом удивление сменилось – досадой. Видимо, услышать от меня отказ – она не ожидала.
Затем Ирина-русалка стала смеяться.
Этот смех (выплескивавшийся, казалось, из самой ее подрагивающей груди…), который мне хорошо был знаком (по прежней, юной Ирине…), а теперь показался чужим, принадлежавшим другой женщине, – причудливым образом искажая, – далеко разносило эхо.
Наконец, она успокоилась. На лице ее проступило любопытство.
– Почему ты не желаешь пойти со мной? Может быть, ты боишься?
