Czytaj książkę: «Утесы Бедлама»

Наташа Полли

Czcionka:

Natasha Pulley

THE BEDLAM STACKS

* * *

Посвящается Руби

Часть 1

1

Имение Хелиган, Корнуолл

Август 1859 года

Я не сразу понял, что прозвучавший взрыв не был выстрелом, хоть в меня и стреляли в последний раз годы назад. Я приподнялся на локтях с постели и выглянул в окно, но кроме россыпи разбившейся черепицы и мха на узкой, засыпанной гравием тропинке ничего не было. Ночью прошла сильнейшая гроза – одна из тех, что собираются несколько дней и от которых у всех болит голова, – дождь, должно быть, в конце концов ослабил старую кладку на крыше. Часы, укрытые стеклянным колпаком, пробили семь тридцать утра. Я застыл и прислушался. Несколько черепиц совершенно точно не могли разбиться с таким грохотом.

С растений, сохших на стропилах, в бумажные мешочки со стуком сыпались семена. Где-то над ними, на крыше, поскрипывал флюгер. Новых звуков падения слышно не было. Как только мое бешено стучащее сердце убедилось в отсутствии стрельбы, я попытался вытащить трость из-под своей собаки.

– Гулливер, – я легонько толкнул ее.

Она перекатилась на спину и застыла, подняв лапы вверх – те согнулись под собственным весом. Пока я одевался, она так и лежала в этой неестественной позе. Я потрепал Гулливер по ушам, она перевернулась и уткнулась носом в мой живот, пытаясь загнать меня обратно в постель. Собака была огромной, раскормленной и весила никак не меньше меня, так что ей это почти удалось, но даже с тростью я все же смог извернуться, чтобы не пойти на поводу у сонного сенбернара.

– Нет, прости. Пора на прогулку, – сказал я. – Давай проверим, цела ли оранжерея.

Гулливер фыркнула, но лениво выбежала из комнаты, когда я открыл для нее дверь. Мне пришлось нагнуть голову, так как стропила находились слишком низко. Гулливер была еще довольно молода, но шесть крутых ступеней она преодолела с грацией пожилой леди. Проход был таким узким, что боками собака касалась стен. Стенные панели были отполированы в некоторых местах – результат года утренних и вечерних прогулок. Без сомнения, за этой стеной следили больше, чем за какой-либо другой стеной в доме. Я начал спускаться вслед за собакой. Нога болела, но перед тем, как остановиться, я преодолел четыре ступеньки. Это было гораздо лучше того, как я передвигался полгода назад.

Окна коридора смотрели в сад. Они были сделаны из осколков старого витражного стекла, на которых угадывались обрывки латинских изречений и одеяния святых. Стекла звенели на ветру, сквозь щели проникали холод и сырость. Год назад, когда я вернулся домой после долгого отсутствия, меня еще долго приводили в ужас слизни и мох на внутренней стороне окон. Но со временем от безнадежности я перестал все это замечать.

Лестница тянулась дальше в темноту – десять ступеней, все разной высоты. Спускаясь, я придерживался рукой за стену, чтобы не упасть. Дверь внизу намертво заклинило в полуоткрытом состоянии. Гулливер с трудом протиснулась сквозь щель, а я прошел боком. Новый коридор был таким же грязным, что и предыдущий, но неожиданно выводил к главной лестнице. Вдоль нее по левую руку висели портреты покойных членов семьи Тремейнов и Лемонов, а над ними – портреты незнакомых мне людей в военной форме и элегантно помятых шелках. Внизу, рядом с дверью в кабинет Чарльза, были портреты тех немногих родственников, которых я знал лично: тетки, научившей меня стрелять, и нескольких братьев нашей матери. Последним висел потрет нашего деда, удивительно похожего на меня: он был тоже светловолосый и выглядел старше своего возраста. Там, где должен был находиться портрет отца, висел натюрморт с фруктами.

Пол был усыпан сосновой хвоей и щепками. Я поднял голову. В моей части дома было три этажа, а здесь прямо от лестницы шли галереи, в высоту простираясь до самой крыши. Окон не было, отчего тут всегда было мрачно. Своды балок отбрасывали глубокие тени.

Но теперь в крыше зияла огромная дыра, через которую свисала надломившаяся ветвь старой сосны. Та боролась с силой притяжения уже много месяцев.

Не утруждая себя ступенями, я съехал по перилам лестницы, а Гулливер вприпрыжку спустилась вслед за мной. Сквозь дыру в потолке шел дождь из сосновых иголок. Прежде чем под ним пройти, я на секунду замер, наблюдая за деревом и прислушиваясь, но стояла полная тишина.

Гулливер толкнула дверь мордой и вышла во двор. Она знала дорогу и потрусила вокруг дома – к окнам в кабинет Чарльза. Добежав, она завиляла хвостом – тот заходил по земле туда-сюда, окатывая меня дождевой водой из луж, которыми была покрыта тропинка и газон. В лужах отражалось серо-лавандовое небо.

Снаружи дерево выглядело нормально, если не считать сломанной ветви, пробившей дыру в крыше. На самом деле я не знал, как оно называется – некая разновидность секвойи, но белая, как береза, и разросшаяся до чудовищных размеров. При этом иголки оставались короткими, а значит, сосна должна была вырасти еще раз в десять. Белую кору покрывали странные наросты и короткие, недоразвитые ветки без иголок. В кроне дерева вороны свили множество гнезд. И хотя обычно по утрам стоял шум и гвалт, сегодня все птицы, должно быть, разлетелись по своим вороньим делам.

Я постучал в окно Чарльза. Его силуэт с трудом поднялся и покачнулся на костылях. Когда Чарльз подошел к окну и оказался рядом с моим отражением в сиреневом утреннем свете, я отметил, что выглядели мы почти одинаково.

– Я вызову садовников, чтобы они поднялись и срубили эту ветку, пока она не упала, – сказал я через стекло и отклонился назад, пока Чарльз открывал окно. Раму заклинило, и ему пришлось приложить силу. – Что нам делать с крышей?

– Мы не будем ничего делать с крышей, – ответил он. – И мне бы не хотелось видеть садовников в доме.

– А мне бы не хотелось видеть дерево в доме, – парировал я. – Так что оставайся у себя и не смотри.

Я услышал скрежет пилы и обернулся. Стоявшие у дерева садовники начали распиливать ствол. Я не увидел их, когда выходил из дома: для этого мне надо было подойти к белой сосне с другой стороны. Они уже успели обвязать дерево веревками, чтобы направить падение в нужную сторону.

– Что они делают? – медленно спросил я.

– Срубают дерево. Ты прав, оно опасно. И так мы получим бесплатные дрова.

Я не стал говорить, что с учетом усилий, потребовавшихся, чтобы привезти это дерево сюда, идея пустить его на дрова была сродни использованию фунтовых банкнот для растопки печи, и даже дороже. Оно было из Перу, и наш дедушка специально для него построил одну из теплиц. Но я знал, что на это ответил бы Чарльз. Он сказал бы, что это не фунтовые банкноты, и пусть было потрачено много денег на перевозку и выращивание дерева, но здесь теперь оно не стоило ничего. Пустить его на дрова было сродни сжиганию рупий, если ты никогда больше не собирался вернуться в Индию и не знал никого, кто хотел бы туда отправиться.

– Чарльз, не надо, – попытался возразить я.

– Мы уже не можем позволить себе хранить вещи из сентиментальности.

– И это при том, что восемнадцать комнат из двадцати завалены хламом десяти поколений…

– В любом случае глупо оставлять такое дерево рядом с домом. Боже, его корни проросли сквозь пол на кухне!

Я выдохнул, стараясь не злиться. Я вырос, бегая в корнях этого дерева. Мы с папой забирались на нижнюю ветку, и он читал мне истории. Но все это не имело значения для Чарльза, и ничто не могло его переубедить. Он ненавидел нашего отца. Ненавидел настолько, что, если бы я рассказал о своей любви к нему, он посчитал бы мои слова странной ложью.

– Тогда пусть садовники заделают дыру в крыше, раз у нас появится древесина, – предложил я.

– Меррик, я же сказал, нам не по карману ремонт крыши. Я не могу нанять работников…

– В чертовой крыше дыра, Чарльз. А у нас есть дерево и одиннадцать садовников.

– Не ругайся. Крышу нужно починить должным образом…

– Но ты только что сказал, что мы не можем починить ее должным образом.

– Просто забудь об этом, – ответил Чарльз.

Я рассмеялся.

– Я не хочу мокнуть под дождем, когда захожу в дом, только потому, что гордость не позволяет тебе починить крышу. Ты делаешь хуже лишь самому себе.

– Я не против дождя, – пожал плечами он.

– Зато другие против.

– Меррик, я же сказал…

– Я слышал, что ты сказал, но это чушь, так что мы поступим иначе.

Чарльз проигнорировал мои слова.

– Тебе пришло письмо.

Увидев печать Министерства по делам Индии, я замешкался лишь на секунду, прежде чем убрал письмо в карман жилета. Мне нравилось спорить с Чарльзом: отстаивая свое мнение, я чувствовал, что еще не был сломлен до конца. Но при виде печати шрам на ноге пронзило болью, и мне пришлось идти медленнее обычного.

2

Гулливер вела меня по извилистой тропинке. Гравий чередовался с брусчаткой и просто примятым мхом, тянувшимся вдоль газона. У большого дерева тропинка вспучивалась, обнажая неровные корни. Раньше тут все покрывали заросли тропических растений: на заболоченных участках росли лилии с широкими, как тарелки, листьями, можно было обнаружить великолепную поляну с орхидеями и поросли насекомоядных шипастых растений, головки которых быстро захлопывались, стоило лишь дотронуться до них. Чтобы выровнять извилистую тропинку, Чарльз избавился от всех растений. Так было удобнее возить повозки с яблоками.

Я остановился и попросил садовников отложить древесину для крыши. Мужчины переглянулись и кивнули. Они не стали уточнять, почему мы не наймем рабочих из Труро для нормального ремонта.

После возвращения из Китая я быстро понял, что не смогу целыми днями находиться в четырех стенах, поэтому начал исследовать окрестности и заново открыл для себя старую оранжерею. Она находилась в долине, где не проводилось никаких работ со дня смерти нашего дедушки. С моря сюда иногда задувал сильный морской ветер, поэтому деревья долины расщепились и обрели странную форму. У некоторых листья росли лишь на одной стороне, а старый мертвый тис согнулся и лег прямо на стеклянную крышу оранжереи. Как бы часто я ни открывал двери, с них всегда сыпался мох и пауки. Когда я нашел это место, тут все было в дремучих зарослях. Никому не было до него дела, поэтому я забрал его себе. Мне никогда больше не стать садовником – таким, каким я был, но, хоть потеря профессии и подкосила меня, интерес к растениям остался прежним. У меня в оранжерее теперь росло сорок два вида папоротников и спасенных тропических растений, прижимавшихся из-за тесноты к самым стенам.

Оранжерея соседствовала с крошечным кладбищем. Покосившиеся надгробия выглядели так, словно кто-то разбросал их тут. Они располагались беспорядочно: какие-то ближе друг к другу, какие-то – дальше, а одно пряталось в корнях скрученного ветром дерева, расщепившего гранитную плиту. Когда-то здесь находилась часовня, но теперь от нее остались лишь несколько каменных ступеней да половина оконной рамы.

Могила папы сразу бросалась в глаза. Рядом с ней стояла статуя, обращенная лицом к надгробию – по крайней мере, раньше. После грозы прошлой ночью одно из деревьев упало туда, где она раньше стояла, но кто-то предусмотрительно передвинул ее на пятнадцать футов в сторону.

Подойдя к оранжерее, я увидел, что забыл закрыть дверь. Снова. Это не на шутку беспокоило меня: я был уверен, что закрыл ее. Без особой надежды я проверил замок изнутри. Ключа не было. Все бы ничего, но на том же кольце были ключи от дома. В третий раз я забывал закрыть дверь в оранжерею, и в третий раз вороны воровали ключи. Когда это случилось впервые, лишь спустя несколько дней я понял, куда они делись, и то по счастливой случайности. Тогда я забыл шиллинг на скамейке, и птицы вернули ключи, обменяв их на монету.

Я снял с полки банку с гвоздями и монетами, уселся и начал натирать их скипидаром. Когда они заблестели, я разложил их на пороге и замер, заметив, что пол в оранжерее сырой, словно вниз натекла вода, хотя крыша была целой. Небольшие устройства, увлажнявшие воздух летом, были абсолютно сухими. В очередной раз у меня мелькнула мысль, что это не я забыл закрыть дверь, а кто-то другой заходил в оранжерею, прячась от дождя. Но все всегда отрицательно качали головой, когда я спрашивал их об этом.

Утаскивая ключи, вороны задели карту Перу, и теперь она висела косо. Я поправил ее. Раньше она входила в коллекцию нашего дедушки. Это была карта не всей страны, а лишь той части, где он жил, – уходящей в глубь континента Карабайи. Половина провинции располагалась за Андами. После гряды гор особо ничего не было, но дедушка нарисовал там дракона с дружелюбной мордой и сложенными крыльями. На первый взгляд рисунок ничего не значил, но я знал, что там текла река в форме дракона. Она не была отмечена на картах, потому что карт тех земель просто не существовало. Я знал о ней лишь из всплывавших в памяти слов песенки из детства – о драконе, реке и горе. Но мелодию вспомнить уже не мог.

Если бы ничего не произошло с моей ногой, сейчас бы я был в Перу: крал черенки хинных деревьев, также называемых цинхонами калисайя, чтобы основать их плантацию в Индии. Сейчас же леса цинхоны росли исключительно в Перу, а хинин, получаемый из коры этих деревьев, был единственным в мире лекарством от малярии, эпидемия которой продолжала усиливаться в Индии. Из-за этой эпидемии доходы от внешней торговли Министерства по делам Индии падали все сильнее.

Я вешал карту, когда думал, что могу восстановить здоровье, достаточное для экспедиции. Сейчас же, держа ее между пальцев, я осознал, что карта теперь – это лишь напоминание об утерянном шансе. У меня никогда больше не будет возможности отправиться в Перу. Я положил карту на пол, лицом вниз.

Достав письмо, я развернул его на подносе с рассадой анютиных глазок. Мне хотелось поскорее покончить с этим. Бумага была тисненой и плотной. На ней изящным почерком моего бывшего начальника было написано:

Тремейн,
Готовится экспедиция в Перу. Отправление в декабре. Явитесь в Министерство по делам Индии не позднее 15 ноября.
Синг

Я перевернул лист и взял в руки карандаш, которым обычно подписывал карточки с названиями растений.

Уважаемый Синг,
Не могу поехать в Перу. Не могу ходить. Напишите Чарльзу Леджеру, он хорош.
С уважением,
Меррик

Я вложил письмо обратно в конверт, написал адрес офиса Министерства по делам Индии, перетянул бечевкой и бросил в пустой цветочный горшок, чтобы забрать позже.

В оконное стекло напротив меня врезалась ворона. Она упала на траву, но тут же вскочила на лапки, взъерошив перья. Я постучал по стеклу, пытаясь понять, все ли с ней в порядке. Птица взглянула на меня блестящими настороженными глазками. К ней подлетела вторая ворона, еще одна пронеслась над ними. Десятки ворон летали вокруг – особенно над могилами. Некоторые кружили над землей, словно в поисках чего-то. Сначала я решил, что они нашли падаль. Я вышел из оранжереи.

– У кого-нибудь есть мои ключи? – спросил я и замер на месте, увидев то, что вызвало у птиц интерес. Разбившаяся амфора. Раньше она стояла у статуи в ногах, но тот, кто передвинул статую, забыл о ней. Теперь мох был покрыт высыпавшимися из нее стеклянными ракушками и малюсенькими бутылочками. Я нахмурился, потому что и не подозревал, что в амфоре что-то было. Ракушки ярко сияли, несмотря на то, что солнца почти не было. Я опустился на колено здоровой ноги и подобрал одну. На ней оказались засохшие водоросли, к которым прилипло еще три или четыре ракушки – они звонко стукнулись друг о друга, посыпая мои пальцы старым песком. Стекло, из которого были сделаны ракушки, не было прозрачным – в нем сияли вкрапления странного цвета и вились прожилки железа и меди. В двух ракушках обнаружились останки моллюсков.

Бутылочки оказались запечатаны. Я снял сургуч с одной из них. Внутри пересыпалось что-то белое, и я наклонился, чтобы рассмотреть. Соль.

Очевидно, воронам не понравилось мое присутствие, и они улетели к гнездам на белой сосне рядом с домом.

Когда я вернулся к оранжерее, то увидел, что вороны обменяли стеклянные ракушки на пенни, но моих ключей по-прежнему не было видно. Пройдя внутрь, я сел. Гулливер заскулила и уткнулась в меня носом. Я погладил ее по ушам. Внезапно она гавкнула, заставив меня подскочить от неожиданности. В тесном пространстве звук оглушал.

– Ох, что случилось?

Она снова заскулила и спряталась под старый диван напротив. Диван – довольно странная вещь для оранжереи, но он стоял здесь всегда. В традициях английского ампира он был украшен завитками из красного дерева. Обивка выцвела на солнце, и нельзя было определить ее изначальный цвет, сквозь нее просвечивала внутренняя подкладка из ситца. Мне было больно сидеть, облокотившись на спинку, поэтому я никогда не пользовался диваном, но у меня всегда было ощущение, что с левой стороны кто-то есть – отец или дедушка, – и мне это нравилось.

Сидя, я также не мог наклоняться, поэтому мне пришлось поднять ноги и опереться руками о пол, чтобы заглянуть под диван.

– Ну же, вылезай.

У сенбернаров человеческие манеры. Они много вздыхают, когда им что-то не нравится, а Гулливер, например, всегда закрывала лапой глаза, когда расстраивалась. Глядя на нее, я рассмеялся, но тут же замер, увидев, что находилось рядом с моей рукой. Свежий след от ботинка. Узор на подошве отличался от моего, – на ней вообще не было узора, – а размер был намного больше.

Мне не стоило так беспокоиться, но я стал пугливым с тех пор, как повредил ногу. Я поднялся, и вместе с Гулливер мы дважды обошли оранжерею, вышли из нее и побродили между деревьями со всех четырех сторон, но никаких следов не нашли. Единственным существом, похожим на человека, была статуя, которая не раз попадалась мне на глаза. В конце концов я сдался и попытался вернуться к работе в оранжерее, но неприятное ощущение, будто за мной наблюдают, не проходило. У меня так и не получилось сосредоточиться, и когда встревоженная Гулливер в очередной раз уткнулась в меня носом, я прекратил работать и повел ее домой, намереваясь выпить чай с печеньем. Печенье обычно съедала Гулливер.

На полпути к дому я уловил запах дыма. Он был таким явным, что я обернулся дважды, безуспешно пытаясь найти источник. Через несколько секунд запах исчез – так перестаешь видеть звезду, когда смотришь на нее слишком долго.

Спустя некоторое время я снова почувствовал запах. Что-то яркое ослепило меня, и я посмотрел вверх, на дом, беспокоясь, что там начался пожар. Но свет исходил не от дома, а от белого дерева. По всей кроне звездочками сияли яркие точки. Ими были стеклянные ракушки, которые вороны принесли себе в гнезда. Они искрились, когда солнечный свет дотягивался до них сквозь листву. Одна из них пустила солнечный зайчик на землю возле меня, и от лежавшей там сосновой хвои пошел дым. Пока я смотрел, иголки разгорелись и их охватило странное голубое пламя. Гулливер взвизгнула и спряталась за мной. Ветви и ствол дерева тоже дымились там, где на них попадали солнечные зайчики, а сквозь серую дымку проглядывало пламя – тусклое, словно химическое. Садовников рядом с деревом не было, они все сидели на ступеньках перед кухней: Сара втайне от Чарльза всегда угощала их чаем ровно в десять утра.

– Дерево горит! – закричал я.

Главный садовник обернулся. По-моему, у него было потрясающее имя, что-то вроде Сизифа, но он работал здесь с тех пор, когда мы оба были детьми, и мне не хватало смелости произнести его вслух, так что мы с ним ни разу даже толком не разговаривали. Меня не было дома слишком долго.

– Что? – крикнул он в ответ.

Я показал тростью на сосну.

– О боже!

Мужчины побросали чашки на ступеньки и побежали мимо меня. Я замер, чтобы не попасться никому под ноги.

– Как оно могло загореться? – воскликнул Сизиф, ни к кому конкретно не обращаясь. – Черт побери, всю ночь же лило как из ведра!

Затем он покраснел и добавил:

– Извините, сэр.

Я покачал головой. Чарльз требовал от них не ругаться в моем присутствии, и хоть я и не возражал, доказать это другим уже бы не смог.

– Смотрите, вороны подобрали ракушки, – заметил я.

Я нашарил одну в кармане и показал Сизифу. Стекло было достаточно плотным, и спираль раковины блеснула на солнце. От крошечной точки света моей ладони стало тепло. Сизиф взял ракушку и поводил над сосновыми иголками. Он ахнул, когда они загорелись с тихим шипящим хрустом. Гулливер снова толкнула меня, пытаясь увести подальше от огня.

Сизиф был все еще растерян. Он заговорил вновь, и в его голосе не осталось ни одного намека на Корнуолл. Моя плохая речь была здесь ни при чем. Чарльз умел хорошо говорить, а я лишь был его более высокой, светловолосой версией. Мне никогда не хватало сил собрать всех садовников и объяснить, что я не обсуждаю с Чарльзом их оплошности каждый вечер во время ужина.

– Но она же не разогревает настолько, чтобы… Или разогревает?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Это дерево из Южной Америки. Одному богу известно, как оно может повести себя при нагреве.

Ничего особенно сделать было нельзя – лишь потушить огонь на земле и надеяться, что пламя на дереве не разгорится. Огонь тихо шипел, а примерно через десять минут закапал дождик. Мы все стояли перед деревом и молча наблюдали за кроной. На сгнившей ветке также дымилось несколько участков. Вблизи я, наконец, увидел, насколько угрожающе близка она была к тому, чтобы обломиться и полететь вниз. Ветвь держалась на единственной щепочке, обросшей симпатичной плесенью.

– Лучше повалить дерево поскорее, – сказал я, указывая на место спила. – Пока идет дождь.

Сизиф кивнул и позвал несколько садовников. Хоть они и нервничали, но все же начали снова пилить. Я улыбнулся, почувствовав гордость за них. Сизиф наблюдал за работой, упершись руками в бока.

– Сэр… Вы уверены, что должны жить рядом с мансардой?

– Мне больше негде жить.

Мне не хотелось объяснять, почему Чарльз отказывался убрать коробки со старыми инструментами и книгами с первого этажа. Он бы не переменил своего решения просто потому, что на мою комнату могло упасть дерево. Даже после того, как я едва не потерял ногу, мне ежедневно приходилось спускаться и подниматься по трем лестницам. Чарльз лишь отстаивал свое право на владение домом, напоминая мне, что, пусть я здесь и живу, мне ничего не принадлежит. Все это было так глупо, что не заслуживало траты времени на лишние разговоры.

– Честно говоря, на вашем месте я бы переехал жить в оранжерею. Даже без дерева крыша может обрушиться в любой момент. Только взгляните.

Я наклонил голову, соглашаясь с Сизифом, и тут меня осенило! Должно быть, это садовники передвинули статую, когда были в оранжерее.

– Кстати… Кто из вас передвинул статую?

– Какую статую?

– У могилы папы.

Чарльз бы чопорно сказал: «У могилы сэра Джона». От него это звучало нормально. Но если бы это сказал я, то почувствовал бы, словно вдоль моей спины был вставлен шест.

Сизиф нахмурился.

– Ее никто не передвигал. Сомневаюсь, что пятеро мужчин смогли бы передвинуть эту штуку даже с помощью лебедки.

– Должно быть, они все же это сделали. Кто-то передвинул ее подальше от деревьев вчера ночью, перед грозой. И кто-то был в оранжерее.

Сизиф странно посмотрел на меня.

– Вчера было воскресенье. Здесь были только вы и сэр Чарльз. Садовники пришли сегодня в шесть часов утра. К тому времени гроза уже закончилась.

– Понимаете, я не против, если люди будут пользоваться оранжереей… – начал я. – Она не моя, здесь нет ничего моего. Вам не нужно никого прикрывать. Но пусть люди закрывают дверь. В противном случае вороны крадут мои ключи.

– Я никого не прикрываю, клянусь.

– Значит, в оранжерее поселился призрак. И он носит ботинки, которые больше моих. Я нашел следы.

Сизиф все еще хмурился.

– У нас нет таких высоких людей…

– Что ж, в оранжерее кто-то был, – заявил я. – Недолго.

– Мы осмотрим долину. Если в оранжерею пробрались бродяги, мы должны знать. Там есть ценные вещи.

Я почувствовал себя никчемным идиотом, потому что не мог помочь.

– Без необходимости не выгоняйте их. Можно подумать, нам важна та тысяча акров.

Судя по выражению лица, Сизиф хотел поспорить со мной, но не успел.

Казалось, все произошло медленно, хотя это было невозможно. Садовники обвязали веревками ствол сосны, собираясь свалить дерево, но оно наклонилось всего на несколько дюймов – раньше, чем они были готовы. Огромная сломанная ветка хрустнула и, дымясь, рухнула прямо сквозь поврежденный участок крыши, разрушая ту еще больше. На тропинку посыпался дождь из черепицы. Я был уверен, что услышал резкий звон еще до того, как ветка с оглушительным грохотом упала на главную лестницу в доме, что опровергло бы все открытия Галилео. Затем наступило мгновенье тишины. Казалось, все замерло. Был слышен лишь шорох падающей хвои и тихое шипение пламени под дождем. Но через секунду в доме что-то взорвалось.

От взрыва выбило окна, все заволокло дымом и пылью. Мы стояли достаточно далеко, чтобы избежать травм. На секунду все происходящее показалось мне прекрасным, потому что солнечные лучи персикового цвета все еще проникали сквозь ветви дерева. Свет пробивался сквозь дым, словно нити в ткацком станке. Запах горящей бумаги и кирпичей царапнул мое горло. Должно быть, люди кричали, но я ничего не слышал, кроме хруста гравия под лапами прыгнувшей ко мне Гулливер. Первым настоящим звуком стал ее лай.

Наверное, она что-то увидела или почувствовала сквозь дым, потому что бросилась к входной двери. Я последовал за ней, торопясь изо всех сил. Пока я шел, дым рассеялся. Часть внешней стены, а также стена между передней и кабинетом Чарльза была полностью разрушена.

– Ну же, давай найдем его, – сказал я, подталкивая Гулливер вперед.

Собака поняла меня и бросилась через разбросанные кирпичи. От ее обычной неторопливой походки не осталось и следа. Я последовал за ней. Дверные пролеты практически уцелели, но теперь в передней лежало то, что осталось от взорвавшейся ветки. Повсюду были разбросаны обломки, и каждый горел, как фосфорная лампа, распространяя дым. Пламя было зеленовато-голубым. Гулливер залаяла. Она нашла Чарльза – он стоял в углу, рядом с рабочим столом. Она подтолкнула его мордой в мою сторону. Он был цел, но от удара головой под волосами блестела кровь. Чарльз шатался, несмотря на то, что опирался на оба костыля.

– Чарльз…

– Черт бы тебя побрал! – закричал он. – Тебе что, так не хотелось расставаться с этим дрянным деревом, что ты натер его скипидаром?

– Не говори чепухи, я ничего не делал.

Я протянул руку, чтобы помочь Чарльзу перешагнуть через кирпичи возле двери.

– Не трогай меня, – рявкнул он.

– Послушай, поругаться с кем-то и взорвать его – это разные вещи.

– Ты бы сделал это в нужном настроении, – сказал Чарльз. – И ты это знаешь. Даже распятие может попасть под твое понимание безобидного и приемлемого насилия.

– Взгляни на это, – я показал рукой на яркое пламя, проигнорировав его слова.

Он перевел взгляд. Хоть он и отказался от помощи, но все же оперся на мою руку. Его голова едва доходила до моего плеча. Чарльз был таким хрупким, что его прикосновение не походило на человеческое.

– Что может так гореть?

– Я не знаю.

Как только мы оказались снаружи, я осмотрелся в поисках не сильно большого обломка ветки. Такой нашелся прямо рядом с дверью. На ощупь он был еще теплым. Я понюхал его, ожидая почувствовать запах динамита, но его не было. Затем я вынес ветку на свет и только тогда увидел, что внутри вся древесина была пористая, как очень маленькие пчелиные соты.

– Это что, какая-то болезнь? – пробормотал Чарльз.

– Я не… Боже, только подержи ее в руках. Она легкая.

Я вложил ветку в его руку, которая тут же дернулась наверх, потому что ветка весила гораздо меньше, чем могло показаться.

– В ней ничего нет, – наконец сказал я. Я повесил трость на руку и нашарил несколько спичек в кармане. Чарльз нахмурился, но не отвел взгляд, когда я поднес горящую спичку к ветке. Она не загорелась, но на всякий случай я бросил ее в траву. Через секунду она взорвалась, как бомба, оставив небольшой кратер на траве.

– Она взрывается, – медленно произнес Чарльз.

– Послушай… У тебя расширенные зрачки, это сотрясение. Присядь.

Мы сели на разрушенные кирпичи. Гулливер положила морду на колено Чарльза. Обычно ему это не нравилось, но теперь он потрепал собаку по ушам. Я попытался смахнуть пепел с его пиджака, но он шлепнул меня по руке.

– Не нужно, – буркнул Чарльз. Судя по голосу, он устал от меня больше, чем когда-либо. – Как это произошло?

– На земле было стекло. Вороны утащили его в гнезда, а когда вышло солнце…

Казалось, Чарльз не слушал меня.

– Что мы будем делать с дырой в стене?

– Заделаем кирпичами. Пока что можно заколотить ее досками, – ответил я. В глубине души я знал, что доски останутся навсегда.

Дождь усилился, и пламя в дереве наконец погасло. Садовники столпились в гостиной с ведрами. От сломанной ветки остались одни угольки. Я помог Чарльзу обойти дом и пройти на кухню. Мне было стыдно за себя – еще два года назад я мог донести его на руках. Усадив его за большой стол, на котором лежало тесто – должно быть, Сара выбежала во двор узнать, что произошло, – я налил Чарльзу немного крепкого ямайского рома, который приобрел в городе у контрабандистов. Вероятно, его можно было купить и законным путем, но проскальзывать в заднюю часть кондитерской братьев Крили было традицией с раннего детства, когда отец впервые взял меня с собой. Эту традицию я изо всех сил старался сохранить. Тем более мне нравилась идея пекарей-контрабандистов, тайно поставляющих ром из Кале.

Чарльз попросил меня не суетиться, но я оставил Гулливер с ним и вышел под дождь, чтобы проверить, все ли в порядке с садовниками. Я собрал их и пересчитал. Все были на месте, самых молодых потряхивало от пережитого. Зная, что Чарльзу не понравится эта идея, но предпочитая не думать об этом, я провел всех на кухню, чтобы угостить чаем. К моему удивлению, увидев других людей, Чарльз, казалось, задышал свободнее. Садовники, по большей части крупные мужчины, также испытали облегчение, когда кто-то настолько хрупкий проявил заботу о них. Уже через минуту все общались так, словно всегда были близки. Гулливер радостно виляла хвостом.

Я встал у печи, прислонившись спиной к горячей стене. Взрыв не задел меня, но в позвоночнике что-то болело, и от тепла становилось легче. Ко мне подошел Сизиф. От него пахло потом и травой, и я медленно вдохнул этот запах. Я скучал по времени, когда крепкое здоровье и быстрые движения позволяли мне потеть от реальной работы.

– Откуда, вы сказали, это дерево? – спросил он.