Czytaj książkę: «Материнский инстинкт»

Мама

Мамы у Алеси не было. Нет, конечно, когда-то она была: у каждого человека бывает та, благодаря кому он появляется на свет, – но Зинаида Петровна, родившая свою младшую дочь в двадцать третьем году, умерла через два года после этого, и Алеся ее фактически почти не помнила. Так что правильнее было бы сказать, что мать у нее была, а вот мамы – не было.

У нее было две старших сестры и еще несколько родственников от второго отцовского брака. Родными их назвать было сложно, сводными не совсем правильно, и, как правило, думая об этих детях в детстве, Алеся обходилась безликим местоимением «они». Их было двое, два вечно дерущихся между собой мальчишки, Даник и Янек. Позже, в промежутке между юностью и молодостью, с одним, Янеком, она почти смогла подружиться, но дружба эта не успела по-настоящему окрепнуть, поскольку Янек погиб во время войны.

Сестры, одной из которых к моменту Алесиного рождения исполнилось четыре, а второй – три года, с одной стороны, видимо, были уже достаточно большими, чтобы воспринять появление младшей сестры с ревностью, как некую угрозу собственному маленькому мирку, где до этого мирно по парам существовали баба с дедом, сами родители и они вдвоем, а с другой – недостаточно взрослыми, чтобы после смерти мамы попытаться заменить ее маленькой девочке. Поэтому близкие отношения с родными сестрами, как и с братьями, если можно было так назвать чужих ей по крови Даника и Янека, у Алеси как-то не сложились. Уже став взрослой, матерью не одного и даже не двоих детей, вспоминая отрывочные эпизоды собственного детства, она задумалась, что, возможно, сестры ревновали маму к ней, младшей. Одним из немногих оставшихся в памяти слепков прошлого было смутное ощущение чьей-то (видимо, маминой) легкой руки, поглаживающей ее по голове, и слова «Ты – моя самая любимая девочка». Всю жизнь потом она, наверное, бессознательно хотела повторения этих слов, а главное – чувства, вложенного в них.

После маминой смерти Алесиным, равно как и всех остальных детей в семье, воспитанием занималась в большей степени бабка. А потом появилась мачеха. Отец привел в дом чужую женщину спустя два года после смерти Зинаиды Петровны, и та, новая, жена довольно быстро сумела навести порядок в доме, огороде и, пожалуй, даже мужниной душе, приучив всех домочадцев к мысли о том, что хозяйка во всех этих местах теперь именно она.

Впрочем, нужно отдать ей должное: мачеха (звали ее Катериной, Алеся называла тетей Катей, а старшие сестры умудрялись в разговорах обращаться к ней вовсе безлично, но между собой презрительно говорили «Катюха») не была ни особенно злой, ни слишком неласковой. Особого различия между своими пацанами и падчерицами она не делала, одинаково раздавая при случае подзатыльники и шлепки независимо от возраста, пола и степени родства. Ну, а то, что особой нежности тоже никому – поровну – не доставалось, так не до нежностей в крестьянском хозяйстве.

Мачеху, как и маму, отец пережил, она погибла в войну, даже не узнав о смерти Янека. Отец называл ее всегда на польский манер Касей, из чего, уже будучи взрослой, Алеся сделала вывод, что мачеха была полькой, к тому же, и детей ее звали католическими именами. Но похоронены они оказались рядом, мама Зина, которую Алеся почти не помнила, и мачеха Кася, на сельском кладбище не было различий ни по национальности, ни по вероисповеданию. Ни даже по возрасту, красоте и степени чувства, которое, наверное, испытывал к каждой из них отец.

– Мама, что такое «куделя»?

Позже, вспоминая начавшийся с этого вопроса разговор, Алла удивлялась не тому, что десятилетняя Сашка не знала белорусского слова «пряжа»: это-то как раз было неудивительно, ведь и дочка, и даже сама Алла с бывшим мужем родились и выросли в городе, и «родная мова» для них скорее ассоциировалась с нечастыми поездками к родственникам в сельскую местность. Странно было другое – как сама Алла, неплохо знавшая белорусскую историю, читавшая и Короткевича, и Владимира Орлова, не догадалась, что последует за первым невинным вопросом дочери и откуда вдруг взялось само это не слишком актуальное сегодня слово. Тогда же, будучи не просто мамой, а еще и учительницей и считая непедагогичным оставлять любознательность ребенка без внимания, Алла ограничилась тем, что дала перевод – пряжа. Впрочем, долго дожидаться объяснения Сашиного интереса к белорусскому языку не пришлось – дочка выпалила следующее:

– Нам в школе дали задание: составить гене… – на секунду девочка запнулась, но продолжила без ошибок: – генеалогическую таблицу своей семьи, а по-белорусски, Тамара Владимировна сказала, это правильнее называется «продки па мячу и па кудзели». Мяч – это же, наверное, все-таки меч, а не мячик, правда? А что такое кудзеля, я не догадалась. Думала, кудряшки какие-то.

– Можно сказать и так, – согласилась мама, – пряжу ведь раньше пряли из овечьей шерсти. Видела, какие овечки кудрявые?

– И как ее пряли, стригли овечек, а потом все их ниточки вместе связывали?

– Нет, что ты, – улыбнулась Алла, – были специальные прялки в каждом доме, вроде колеса на подставке, которое можно вертеть, вот женщины зимой и занимались рукоделием. Тогда ведь интернета с телевизором не было. Да ты бабушку лучше порасспрашивай, она-то как раз еще в деревне родилась, может, помнит что-то. И про семейную историю она тебе больше расскажет, я своих двоюродных братьев-сестер и то не всех знаю.

Если учесть, что у Аллиной матери, то есть Сашиной бабушки, было три сестры и три брата, и почти у каждого по несколько детей, а у отца – Сашкиного деда – ситуация в семье ненамного отличалась, Аллу можно было понять. К тому же жили все эти многочисленные родственники не только в Беларуси, но и в России, Украине, а кто-то, кажется, даже в Прибалтике, так что собирались и виделись не часто, особенно младшие звенья семейной истории. А уж после того, как не стало Аллиного отца, с родней по его линии связь почти оборвалась. Хватало общения в своей маленькой семье: в доме жили три поколения, мама, Алла и Саша. К сожалению, каждое поколение действительно представлено было в единственном женском экземпляре: отец Аллы погиб незадолго до замужества дочери, а замужество закончилось к тому моменту, когда Саша шла в первый класс. И если в первые годы после развода Алла была уверена, что обязательно попробует построить второй брак, который окажется крепче, чем первый, то с течением времени сама эта мысль стала утрачивать актуальность. Да и примеры в ближайшем окружении не способствовали энтузиазму по этому поводу: сколько в школе среди коллег матерей-одиночек, воспитывающих детей самостоятельно, а уж о семьях учеников и говорить нечего. В силу обязанностей вынужденная посещать дома своих подопечных и знакомиться с условиями проживания детей, Алла насмотрелась всякого. Оставалось только радоваться, что у нее, кроме дочери и работы, есть собственная квартира и еще относительно нестарая и здоровая мама, способная в том числе и помочь с Сашкиным воспитанием и элементарным присмотром за ребенком, пока Алла корячится в школе почти на две ставки, а после уроков бегает по ученикам, подрабатывая репетиторством. Вот и с домашним заданием, касающимся семейной истории, бабушка наверняка окажется способна разобраться гораздо лучше.

Отец

О том, что такое судьба, Михась Зубрик впервые по-настоящему задумался на фронте. Как ни удивительно, здесь возможностей для размышлений и о собственной жизни, и о том, что происходит с окружающими, и о будущем своей земли, у него, казалось, было больше, чем дома. Было ли дело в оторванности от привычных, ежегодно повторяющихся крестьянских забот, в круговороте новых событий, людей и эмоций, с которыми столкнула его война, или в чем-то еще – он не смог бы, наверное, ответить и сейчас. Но почти уже прожитая жизнь только укрепила его в сознании, что все происходящее и с ним лично, и с его родиной, и с теми, кого он любит или любил, – не случайно. Наверное, именно такое понимание помогло ему когда-то смириться и с пустотой, встретившей в родном дворе после возвращения с фронта, и с раскулачиванием, которое навсегда разбросало по свету половину деревни. И помогло преодолеть смерть каждой из жен.

Наверное, знай он в семнадцатом году, что дома осталась только мать, Михась вряд ли вернулся бы на родину, по крайней мере – насовсем. За три с половиной года до этого он уходил на фронт двадцатилетним испуганным, не знающим жизни дальше соседнего городка, куда ездил в помощь отцу торговать на предпасхальной ярмарке, парнем, который и грамоту-то знал еле-еле, читая по слогам и умея написать только собственные имя и фамилию. Правда, в отличие от большинства остальных его сверстников, призванных в том числе и из соседних белорусских деревень на службу родному царю-батюшке и российскому отечеству, Михась уже успел обвенчаться. И хуже всего было не только то, что за полгода его желание и нежность к Акулине ничуть не стали привычнее и расставаться было больно и безжалостно, а еще и неожиданная новость, которой то ли обрадовала, то ли огорошила его молодая жена буквально накануне расставания.

– Дитё у нас будет, Мишенька, – прошептала Аля под утро, когда он почти провалился в дрему, чувствуя во всем теле сладкий хмель, а в голове – пустоту и гнетущее отрицание того, что должно произойти уже завтра. В эти последние дни в родительской хате Михась не испытывал даже страха, покоя ему не давал один-единственный вопрос, но задать его было некому. Почему?

– Как дите? Ты уверена? – тут уже и ему стало не до сна; жена-то, казалось, и вовсе не собиралась засыпать, гладя его не только по спине и груди, но и по лицу, так что становилось щекотно и хотелось рассмеяться, по рукам и уставшим ладоням. На левой к тому же он умудрился еще и натереть мозоль, помогая отцу выкосить дальний участок: мало ли когда вернется, а работа ждать не будет, куда батьке одному потом вкалывать. Мозоль ныла, мешала, но отводить Акулинины пальцы Михась не хотел.

– А что ж ты раньше молчала? – начал он вопрос и осекся: действительно, а если бы и сказала, разве могли они что-то изменить в том непонятном, огромном, бессмысленном, но неотменимом, что происходило вокруг них.

– Когда рожать-то? Может, я вернуться успею… Или в отпуск, в крайнем случае, попрошусь, – неловко попытался он утешить жену, которая тихонько, боясь разбудить Михасёвых родителей, спавших за стенкой, заплакала, уткнувшись в его плечо.

Вернуться он не успел, да и рассчитывать на это, как с первых же дней на фронте стало понятно, было глупо. Оставалось только ждать, надеяться и молиться, чтобы все было благополучно с родными. О себе Михась почему-то никогда у Бога не просил, словно будучи заранее уверен, что переживет четыре военных года без единой царапины. Да и из молитв-то помнил только «Отче наш…» да еще одну, коротенькую, что читалась за упокой души. Но каждый раз, когда их рота, то победно маршируя, то бесславно отступая по степям Галиции, полям Польши и немецким селам, натыкалась взглядом на церковь, костел и даже протестантскую кирху, Михась мысленно обращался к Господу со словами заботы о родителях, Акулине и ребенке, который, по всем подсчетам, уже должен был родиться.

По возвращении мать, постаревшая, седая, почти непохожая не то что на образ, запечатлевшийся в памяти Михася с детства, но и на себя четырехлетней давности, какой она была, провожая единственного сына воевать, рассказала, что мальчик действительно родился, как и ожидалось, перед самыми Колядами, но прожил всего два месяца, только окрестить и успели. То ли зима была слишком голодной и морозной, то ли Акулина очень уж за мужем убивалась, вот на ребенке и сказалось…

Следующим умер отец. Беженцы, хлынувшие бесконечными потоками по старому, катерининских времен, шляху из западных местечек, граничащих с Польшей, принесли в деревню тиф. А их хата стояла на самом въезде в деревню, и первыми, у кого просили кто ночлега, кто хлеба, а кто и просто кружку воды, была семья Зубриков, через несколько дней после появления первых бродяг оставшаяся и без хозяина, и вообще без мужика в доме.

– Ну, а Аля почти перед возвращением твоим отошла, – дойдя до конца истории, мать уже не плакала и про невестку говорила почти скороговоркой, словно боясь, что у нее не останется сил рассказывать, а у Михася – слушать обо всем, что происходило в его отсутствие в родном доме. – Застыла, видно, на речке, стирать пошла, а в апреле-то, сам знаешь, ветерок хоть и ласковый, да обманывать любит. Уж я ей наказывала, не трожь ты эти постилки, никуда не денутся, а она на своем настояла. Ну, и от лихоманки в неделю сгорела…

Дважды после этого Михасю пришлось самому хоронить жен, но потом, несмотря на боль, уже не было у него того ошеломляющего чувства, сбившего с ног и лишившего ясности разума. А вопрос «Почему?», мучивший его на протяжении всей сознательной жизни, так и остался без ответа. Потому что задавать его ни в этот, первый раз, когда он еще и представить не мог, какая судьба ждет его дальше, ни во второй, когда умерла Зина, оставив на него, а по справедливости даже больше – на бабку, троих дочерей, ни даже в третий, когда, тоже в его отсутствие и в этот раз уж точно только по его вине, немцы расстреляли Касю за мужа-коммуниста, – вопрос этот задавать было некому…

– Бабушка, так ты мне поможешь? – Саша положила на стол листок, где уже написаны были в подобии какой-то схемы несколько имен. – Мама сказала, что ты лучше в этом разбираешься.

– А что это за таблица? – Надежда Платоновна поправила очки на переносице, чтобы лучше разглядеть непонятный рисунок.

– Нам задали в школе составить генеалогическое древо, всех своих известных предков перечислить. Тех, кого я знала, уже написала. Вот смотри, – Саша начала водить ручкой по схеме, – это я сама, это мама и папа. Ты, дедушкино имя и папиных родителей. А дальше я не знаю.

– А отца ты спрашивала?

– Ну, да, только он как-то не отреагировал, – с сожалением ответила девочка. – Сказал, что кроме бабушек и дедушек, больше никого и не назовет. И вообще, видно, торопился куда-то.

– Дедушек я тебе и сама могу назвать. Его маму зовут Екатерина Степановна, а отца – Валерий Константинович. Ты бы, может, им и позвонила.

– Ладно, давай пока с тобой разберемся.

Воспоминания о семейной истории заняли почти весь вечер. Сначала Надежда Платоновна рассказывала о собственном детстве, сестрах и братьях, которых всего в их большой семье было семеро, мал мала меньше. И остались без отца, когда ей, младшей, только-только исполнилось пять лет, она почти и не помнила батю, Платона Антоновича, от которого на память осталась только фотография.

– А где фотография, покажи, – заинтересовалась внучка. – Я же ни разу не видела.

Пока достали альбомы, пока разыскали тот самый снимок, успела вернуться домой после очередного ученика Алла. Не отличающаяся особой сентиментальностью, дочка Надежды Платоновны в этот раз изменила своим правилам и вместе с Сашей и мамой уселась разглядывать старые фото.

– А вот это, помнишь, мама, – Алла с удивлением взяла в руки странный картонный кусочек, выдержанный не то в сепии, не то в какой-то особой технике цвета, – мы первый раз поехали на море. Я еще плавать боялась учиться, а папа меня куда-то на глубину забросил…

– А о дедушке расскажете? – у Саши уже почти закрывались глаза, но хотелось послушать еще про деда, о котором она мало что знала.

– Завтра, – закрывая альбом, пообещала Надежда Платоновна. И, не удержавшись, добавила: – А ты знаешь, что тебя назвали в память о нем? А если точнее, даже о его матери. И бабушке.

Но засыпающая внучка, кажется, этого уже не услышала.

Любовь

Сестры вышли замуж практически на одном году, с той только разницей, что старшая Валя после свадьбы на Покров тридцать восьмого осталась в соседней деревне, откуда был родом ее муж, а вторая, Нина, уехала в город, где оба они со своим Петей устроились на работу в цех макаронной фабрики.

А еще через несколько месяцев, почти перед Рождеством умерла бабушка. Неожиданно для всех под вечер прислонилась к печке на глазах у испуганной, не понимающей Алеси и, успев прошептать только: «Одна ты совсем, внученька, останешься, не успела я и тебя замуж отдать…», закрыла глаза.

Конечно, Алесино одиночество было совсем не таким, как у подружки Кати, оставшейся перед войной за хозяйку и в избе, и в огороде не только без бабушки, но и без родителей, да еще с младшим братом на руках. Дома были отец, Кася, Данек с Янеком, приходила чуть ли не каждую неделю в гости Валя, да и Нина с мужем наведывались из города довольно часто. Нина-то, по сути, как поняла гораздо Алеся гораздо позднее, и решила ее судьбу.

Может, она бы сложилась приблизительно так же и в любом другом случае, но летом тридцать девятого года, когда беременная сестра умоляла заменить ее на фабрике, пока она хоть полгода посидит дома с малышом, младшей из дочерей Михася было не до этих философских рассуждений. Уезжать из отцовского дома совсем не хотелось, и не потому, что здесь было так уж уютно или легко, не потому, что Алеся скучала бы по родной деревне или боялась шумного города. Причина ее упорного нежелания выполнить просьбу сестры была очевидна и довольно проста, и звали эту причину Алексеем.

Ему было восемнадцать, почти как самой Алесе, и жил он через три дома от хаты Зубриков. Единственный сын в зажиточной семье, чудом, как поговаривали в деревне, избежавшей раскулачивания в начале тридцатых. Даже если бы сам Леша и согласился уехать с Алесей на пару, хотя уж кто-кто, а он точно не был приспособлен для городской быстрой жизни, родителям его не на кого было оставить ни огород, ни пасеку, созданную еще дедом Алексея. Поэтому и заговаривать о таком решении собственных проблем, точнее, проблем своей семьи, Алеся с ним не пробовала. Да и как было спросить напрямую о таком? Поедешь со мной в город? Это уже почти как предложение – возьми меня замуж…

Поэтому девушка и молчала при встречах, хотя Нина, с растущим животом и нетерпением, приезжала теперь в родительский дом чуть ли не каждую неделю и обращалась с просьбами уже не к самой Алесе, а к отцу и даже к мачехе, несмотря на то, что особого тепла к последней никогда не испытывала. А уж с Валькой наверняка они не раз и не два обсуждали Алесину черствость и нежелание помочь сестре, списывая это, как обычно, на то, что младшенькую всегда больше баловали и позволяли ей. Хотя и младшенькой уже давно она себя не чувствовала, и баловать, тем более после бабушкиной смерти, стало ее и вовсе некому.

Не выдержав в очередной раз отсутствия улыбки на Алесином лице, Леша сам, провожая девушку после танцев до дому, спросил, в чем дело. А услышав в чем дело, расхохотался, чем привел подружку в немалое смущение: что ж тут такого веселого?

– И из-за этого, дурочка, ты переживаешь так? Ну, и поедешь на полгода в город – разве ж это срок? Тем более что это всего двадцать километров от нас, я бы пешком, наверное, смог ходить каждый день. А на выходные приезжать будешь, не каждый же день там смены. Может, тебе еще понравится, да остаться захочешь? – поддразнил он Алесю, но, увидев подступающие к глазам слезы, успокаивающе сказал: – А хочешь, я сам к тебе приезжать иногда буду? Мы же с отцом мед возить осенью на продажу станем, вот отпрошусь после рынка и к тебе забегу когда-нибудь. Да и не станет же тебя твоя Нина век за подмогу держать, вернешься к батьке. А там, глядишь, и свадьбу сыграем.

Алексей сказал об этом так спокойно и убежденно, как будто слова о женитьбе звучали между ними не в первый, а как минимум в двадцать пятый раз, и все уже было давно оговорено и решено. Алеся даже обиделась немножко – а ее-то он спросил, может, она еще замуж и не пошла бы? Не потому что за него отказалась бы, а ведь рано совсем, им только по восемнадцать. Но уже перед сном, который долго к ней не приходил в эту ночь, прокручивая в голове детали разговора, девушка мысленно согласилась со всем, сказанным Лешей. К чему перед собой лукавить, ведь любят они друг друга, а разве любовь не способна потерпеть такую малость, как несколько месяцев в разлуке? Да и не на край света же она уедет, действительно, каждую неделю будут встречаться. Зато потом сама Алеся с чистой совестью объявит отцу и всем домашним, что, выполнив долг по отношению к ним, к семье, к сестре и ребенку, которого та пока еще только ждет, тоже надеется построить свое счастье. И уж тогда-то никто не позавидует, не обговорит за спиной, не поехидничает.