Czytaj książkę: «Когда её совсем не ждёшь»

Кефирный человечек

.

– Бабушка!

– М-м-м…

– Бабушка, не спи!

– Я не сплю.

– Спишь! Я уже полчаса с тобой разговариваю, а ты молчишь.

– И о чём же ты со мной разговаривал, Сева? – Мария Васильевна протёрла глаза, поёрзала в кресле, взяла в руки выпавшие было спицы. И когда задремала? Не заметила. Хлопай теперь ресницами перед внуком виновато. Вон стоит, смотрит так серьёзно, в душу самую заглядывает. Когда успел вырасти? Человек уже. Хотя нет: пока ещё – человечек, к её, бабушкиному счастью.

– О важном. О важном разговаривал. А теперь не буду рассказывать. Всё равно ты не слушаешь.

– Ну прости, Севушка. Я и не заметила, как вздремнула. Может быть, ты сменишь гнев на милость?

– Нет.

– Ишь, ты. Так и будешь обижаться?

– Буду.

– А не боишься?

– Чего?

– Будешь долго кукситься и обижаться, прокиснешь.

– Как это?

– Как молоко.

– В простоквашу превращусь, ба?

– Или в кефир.

– Не хочу в кефир, ба. Он невкусный!

– Ну, может, тогда простим друг друга, а, Сева?

Внук задумался. Потом улыбнулся.

– Простим, ба.

– Вот и хорошо, – Мария Васильевна вздохнула с облегчением. Спицы застучали равномерно.

– Бабушка, а что же, обижаться совсем нельзя?

– Ну почему же нельзя? Немножко можно.

– А, если сильно обидели? Тогда – множко?

– Тогда – множко, – рассмеялась Мария Васильевна, погладила его по голове, – только всё равно нужно уметь прощать и обиды отпускать, а не то…

– Прокисну, – хихикнул Сева.

– Дак о чём ты со мной разговаривал-то, внучек?

– Да так, ба. Ни о чём. Можно я к Саньке пойду, в пятую квартиру?

– Можно. А зачем?

– Мириться!

Торт.

Антонина Макаровна печёт наполеон на день рождения старшего внука. Дело, само собой разумеется, ответственное, поэтому с утра домочадцы: муж, Пал Сергеич (не стой столбом, окаянный, куры не кормлены, у поросят не чищено, о рыбалке забудь) и внучка младшенькая, Алёнка (сходи поиграй во дворе, да смотри к Жучке не лезь, уток не гоняй) – отправляются восвояси из летней кухни.

– Так этсамое, Тоня, – возражает Пал Сергеич, – я уже Михалычу пообещал.

– Ну, ба-а-а, ты говорила, что возьмёшь меня помогать! – не соглашается Алёнка.

– Ой, да делай, что хочешь, – отмахивается от мужа Антонина Макаровна. – Нет, внуча, в следующий раз, некогда сегодня, – от Алёнки. – Потом. Иди, и Ваську с собой забери, не мешайте мне за ради бога.

Она делает два вида теста. Для первого смешивает яйца, соду, гашеную уксусом, соль и два с половиной стакана пшеничной муки. Для второго вида – энергично перетирает маргарин с оставшейся мукой в крошку. Антонина Макаровна печёт наполеон.

Внучка, пока дедушки нет, идёт в сарайчик и набирает в кукольную посудку песок, цемент, камушки. И ещё каких-то смесей. Водички из ведра плеснула. Бабушка печёт, и Алёнка – тоже. И ничуть не хуже.

Антонина Макаровна утирает лицо рукой. Раскатывает первое тесто в тонкую лепёшку, выкладывает на него мучную крошку, складывает вдвое, снова раскатывает и так несколько раз. Алёнка подглядывает в окошко, повторяет и утирает лицо рукой. Бабушка в муке, внучка в песке, процесс идёт.

Антонина Макаровна делит тесто на 8 частей и прячет в холодильник. Готовит крем. Взбивает яйца с сахаром и с мукой, добавляет молоко. Варит на плитке, помешивая и напевая песенку. Алёнка ищет яйца в курятнике, у неё тоже будет настоящий крем. За Алёнкой гоняется петух, за петухом – Жучка, Алёнка за Жучкой, Васька шипит на заборе и обалдевает от происходящего. Петух не понимает, кто за кем гоняется и тоже обалдевает.

Бабушка формирует коржи и приступает к выпечке: ну, не подведите, родные. Алёнка раскатывает лепёшки на лавке и просит солнышко: ну, не подведи, родное! Никто, конечно же, не подводит: Антонина Макаровна достаёт румяные коржи и промазывает их кремом; Алёнка пытается отлепить свои от лавочки; куры носятся во главе с петухом и Жучкой по двору; Васька презрительно щурит левый глаз.

Последний корж бабушка крошит и посыпает готовый торт. Алёнке удаётся вырвать из цепких рук лавочки свою последнюю лепёшку. Вместе с ней она падает на попу и лепёшка рассыпается.

– Деда-а-а! Баба-а-а! – ревёт незадачливый кондитер на всю Ивановскую. В волосах перья, на щеках разводы. Куры – в огороде. Жучка убежала встречать деда с рыбалки. От греха подальше.

Бабушка оставляет наполеон на столе и бросается на помощь к Алёнке. Не знает, то ли плакать ей, то ли смеяться, глядя на лавку, кукольную посудку и внучку. Сейчас родители приедут, именинника привезут, а у Антонины Макаровны внучка не купана, вся в каких-то крошках, не то бетонных, не то песочных, и дед – не чищен, с рыбалки не возвращён ещё, куры – эмигрированы, Жучка потеряна… И только торт посреди стола стоит невозмутимо и непоколебимо.

Хотя, подождите-ка… – возмутимо стоит. И возмутимо и поколебимо: потому что Васька сидит рядом и слизывает с тортика крошки, пока суть да дело. Жаль, с одной стороны, что они не бетонные, как у Алёнкиного, – меньше попало бы шкоднику, но с другой – ох, и повезло ему, ведь наверняка вкусные!

Утренние мысли.

Дарья осторожно укладывает трёхмесячную дочку в кроватку. У малышки дрожат реснички. Под тонкими веками бегают зрачки. В такие моменты Даше кажется, что доченька начальником вырастет: ведь с младенчества старается контролировать процессы.

Тихонько, по-пластунски практически, Даша выползает из спальни. Ай, беззвучно чертыхается и подпрыгивает: минное поле «Лего». Странно, изумляется она каждый раз, как в первый, но не конструктору на полу, тут никого им не удивить, а тому, что: вот есть же своя, отдельная детская комната, играй – не хочу, но сыновей так и тянет в зал. Почему? А, может, потому, отвечает сама себе, что здесь торчит их папа за компьютером? И, если строить из конструктора дорогу от замка-дивана до крепости-стула, то можно одним глазком подглядеть в монитор? «Генерал» Андрей профукает очередной танк, притворно рассердится, подхватит близнецов под мышки, чтобы раскрутить и на Луну отправить.

На плите шипит чайник. Даша задумалась. Утренние задумки пришли, так она называет своё состояние, свои мысли о заботах-хлопотах предстоящего дня. Ох, столько дел, сегодня, столько дел! И самое главное –  пойдут смотреть новый дом. Как они мечтали о нём, сколько вариантов пересмотрели – не счесть! Уже давно все сайты и странички дизайнеров перекочевали в разряд закладок: скоро телефон лопнет. Прощай навеки съёмная квартира! Обои – рогожка или жидкие? Шторы – обычные или римские? Кресла – оставим хозяйке на память, или заберём? Хватит ли коробок для вещей? Даша мечтательно прикусила губу. А ещё б хотела ту рамочку купить, она такая нежная… так бы подошла к последней фотографии, где они все вместе, вся семья, и родители тоже, в парке. Счастливые, смеющиеся, яркие.

Так, Саше – колбасу на бутерброд, Лёше – сыр. Аккуратно Даша мажет хлеб маслом, на часы поглядывает. Тикают старенькие ходики, отсчитывают мгновения нового дня. Скоро оживёт квартира полностью, захлопают двери, зашумит вода в кранах, сонные мордашки соберутся на кухне.

– Ты чего не разбудила меня? – взъерошенный Андрей топчется на пороге, – сегодня ж моя очередь.

Даша пожимает плечами. Не знает, как объяснить мужу, что она любит эти утренние минутки. Будто с жизнью, тет-а-тет, договаривается о том, как день пройдёт. В голове проносится очередная кавалькада задумок на житейские темы: быт убивает любовь? Нет! Даёт ли он силы, или забирает, – зависит от душевных частиц, которые люди вкладывают в окружающий мир, в родных и близких, в далёких и незнакомых, да просто даже… вон, в рамочку для фотографии!

И Даша смеётся:

– Мущщина, какая очередь? Шо вы тулитесь вперёд меня? Вас тут не стояло! – крепко обнимает Андрея. – Чай или кофе?

Когда её совсем не ждёшь

.

«Вот оно мне надо?» – бубнила в мыслях Натка. Очень надо, ага. Самую лысую, что ли, нашли? По всему видать, нашли. Девчонка (очень взрослая, по её мнению, особа, ведь четырнадцать лет – как-никак летом исполнится) обходила первые весенние лужи, последний, что в марте нежданчиком выпадает, снег, и ворчала, ворчала. Могла бы отказаться, конечно. Сидела бы сейчас дома, чаи гоняла, а не тащилась бы чёрт знает куда. Или не могла? «Не могла», – решила Натка, перепрыгнув очередной ручеёк. А почему? Ну… по кочану да по капусте. Не могла. И всё тут. Если только....

Никаких если, одёрнула себя. Разве она не будущий журналист? Разве она не собирается ездить по разным городам, странам, встречаться с людьми, брать у них интервью? Что за малодушие, что за трусость, Ната? – строжила себя. Хорошо ещё, что не вслух. А то есть такая дурацкая привычка болтать с собой, как с лучшей подружкой. Которая далеко не лучшая, между прочим: съехала с темы ради свиданки с каким-то там Колькой. А ты иди теперь, Натка, сама к передовику завода, ветерану, расспрашивай про жизнь и войну, не стесняйся. Ведь лучшую статью их писательского кружка напечатают в «Вечёрке». Это ли не начало будущей карьеры? Это ли, это ли.

Осталось только перестать бояться незнакомых людей, и вообще.

Осталось только преодолеть горы-косогоры, реки-буераки, холмы-овраги, три дня лесом, два дня полем. Ох, и занесло же передовика – жить на окраине городка, в частном секторе.

Дорогу-то преодолеешь, куда денешься, ещё бы неуверенность преодолеть. Как пригодилась бы сейчас весёлая да смелая Нинка! И где он взялся, тот Колька, со своим кино.

– Ты ж говорила: любви – нет! Завяли помидоры, – Натке очень хотелось обидеться на Нину, что та не держит обещание. Но. Во-первых – было бы из-за кого ссориться с подругой детства. Во-вторых, она сразу сказала: если получится. Не получилось, вот. То есть, с Наткой пойти не получилось, а с Колькой всё удалось, эх. Не все, видать, завяли. Помидоры. Сидят там, небось, на последнем ряду, «Данди по прозвищу Крокодил» смотрят. Или не смотрят, а… ну их, в общем!

– Любви нет! – как заклинание повторила Ната, чтобы буйная девчачья фантазия не разрослась как сорняк на клумбе после дождя.

Остановилась. Отдышалась. Огляделась. На заборе увидела табличку с названием улицы и номером дома. Ух, ты! А я уже ж и пришла! Натка вздохнула глубоко: раз, два, три:

– Бамс! Бамс! Бамс! – неожиданно сильно постучала она. Мало того, что грохоту навела на всю округу, так ещё и калитка открылась сама по себе. Будто приглашала зайти. Как в каком-нибудь американском фильме ужасов. Ната потопталась несколько секунд, постучала снова по железному косяку, прокричала (ага, прокричала – пропищала, не иначе):

– Павел Петрович, вы дома? – решила, что ещё раз постучит, но теперь в окошко, и если никто не выйдет, с чистой совестью свалит. Ну, а статья… ну что – статья? Не вышло статьи. И журналиста из Натки, видать, тоже. Не выйдет.

Она сделала шаг во двор. Из-под крыльца неожиданно выкатился мохнатый клубок и накинулся на девчонку с громким лаем. Ната взвизгнула и отступила, зажмурилась: ой, мамочки, щас укусит.

– Не укусит! Не бойся! – раздался голос. – Шарик, ко мне! Он вообще-то добрый. Но пугать любит. Для порядка. А ты из школы? Дед предупредил. Его на завод вызвали, он скоро придёт. Заходи.

– Из школы, да, – Натка открыла глаза. На крыльце стоял парень. Шарика он взял на руки. Лаять тот перестал, лишь крутился да пытался облизать парню щёки. – Может, я тогда в другой раз приду?

– Да чего там, в другой! Не бойся, заходи. Я – Славик. Внук, – представился парень и рассмеялся, – мы не кусаемся, честное пионерское. Правда, Шарик?

Натка смутилась и старалась не смотреть в их сторону: ещё чего не хватало, посторонних внуков разглядывать. Но он так заразительно, так искренне смеялся, что и Ната не выдержала, растеряла всю серьёзность, расхохоталась вслед, а потом встретилась с ним взглядом и…

– Интервью взяла? Ну молодец! А боялась. Чего спрашивается? Большая статья будет? Ну вот видишь, – деловито говорила Нинка вечером по телефону. Совесть проснулась, позвонила таки подруге, узнать, как она справилась. Справилась-то Натка справилась, только вот…

– А чего с голосом? Что значит – ничего? Я же слышу – очень даже чего. Кого встретила? Какого Славика? Ах, внука. Курсанта. Моряка. Моряк с печки бряк. Натка, да он же старый, двадцать лет – это ж ого-го! Считай, как тот дед, о котором калякать будешь. Нет, чего ты ржёшь? Вот дура! Ах, глаза… как небо… как море… а ты значит, взлетела и утонула тут же… Натка, очнись, любви нет! Я тебе точно говорю!

Есть – стучало Наткино сердце тогда.

Есть – шептала Наткина душа потом, спустя несколько лет, когда разошлись пути-дорожки с внуком.

Есть, утверждает она и сейчас.

Её не может не быть. А иначе зачем это всё в мире существует, если не ради любви?

Дом.

Сначала Катя на лето планировала. То есть, сначала Катя и Артур на лето планировали. Ремонт. Своего небольшого уютного домика в три окна с голубыми ставнями, что достался по наследству от бабушки. Но как часто бывает – то одно, то другое – не складывалось с ремонтом. Ни в первое лето, ни во второе, а потом и вовсе планы собрали чемодан да уплыли в закат. Вместе с Артуром: однажды он не вернулся из рейса.

Апатия овладела Катей. Ремонт? Какой ещё ремонт, кому он нужен? Соседки шептали: как цветок без воды вянет. Вместе с ней зачах и дом. Он словно одичал и угрюмо выглядывал из-за забора.

– Ты, девка, одумайся, – как-то в марте сказала ей Мария Никитична, – посмотри до чего себя довела. А дом? Подумай о нём, о будущем, о детях.

– Каких ещё детях? – буркнула Катя. – Нет их, и вряд ли будут.

– Ну, у тебя, может, и не будет. А жильё всё равно кому-нибудь достанется, – не стала ни утешать, ни разубеждать соседка, – и каким? Посмотри на него, неужто не жалко?

Катя вздохнула тяжко, оглянулась. Её дом подслеповато щурился немытыми стёклами. Морщился крышей. Щерился грязным крыльцом. Казалось, не только антенна, труба и та – набекрень, как и жизнь девушки. А уж комнаты… – что в тоскующую душу смотреть. И жалко, да сил нет и желания что-то делать.

– Ты с малого начни, – не сдавалась соседка, будто Катины мысли прочитала, – вот хоть с плиты. Есть же готовишь? Вот и протирай её каждый день. Обещаешь?

Катя пожала плечами. Но просьбу исполнила. Прошёл месяц. Вернулась она как-то вечером с работы, зашла в дом. Сумрачно, затхло, только чистенькая печь сияет белизной. Выбивается из общего ряда. «Кафель, что ли, возле неё помыть?», – подумала Катя. С того дня и пошло: незаметно для себя стала порядки наводить. Добралась до окошек – покрасила. Обои купила. Занавески накрахмалила, повесила. Дом-то и ожил: дождался, мол, весна на дворе, а ремонт в избе.

– Баб Маш! Я в цветочный магазин, – встретила Катя соседку на улице. – За орхидеями!

– Прям так сразу – за орхидеями?

Катя рассмеялась:

– По дому и – цветы!

А тот приободрился, выправился, что твой генерал.

«При порядке в доме и – мысли светлые, – перекрестилась соседка, – с богом, деточка, в новую жизнь!». Когда ж её начинать, если не весной? А там, глядишь, и любовь снова в дом придёт.

Если только ненадолго.

Дураку одному – не скучно и самому, есть такая пословица. Зоя, конечно, не дурак, то есть не дура, но ей и не скучно. Не скучно одной дома. Это ж такая свобода, правда же! Никаких очередей в ванную, никакого ажиотажа на кухне. Никто не капризничает, не сорит, не отвлекает, не требует внимания. Готовить? Да много ли одной нужно, и меню – именно на свой вкус. Как говорится, хочу ем халву, хочу – пряники. Или брокколи на пару. А – тишина? Рай для ушей… Тут Зоя оставила хвалебные рассуждения и прислушалась к тишине на всякий случай: может, дом что сказать хочет? Интересно, ему одному – как? Дверьми никто не хлопает, стены не разрисовывают. Беспорядки не устраивают, по полу не топотят. Но дом в ответ молчит: отдыхает, окошками на улицу посматривает.

Кстати, об окнах, вернулась к своим мыслям Зоя. Надо бы шторы повесить. Те самые, сиреневые. Что как нельзя точно подходят к пейзажу с лавандовым полем. А там ещё немного, и – Прованс, вспомнилась популярная песенка. Хорошо же! Придёт Зоя с работы, туфли скинет. Приготовит чашечку какао и – в кресло с книжечкой. Или фильм на ноутбуке посмотреть можно, что там новенького выпустили? А дом будет тихо сопеть трубами, скрипеть половицами. Подбросит клубок – откуда ни возьмись. «Подберу и ворчать буду: "убираешь, убираешь и без толку…", а сама спицы полезу в шкафу искать», – улыбнулась Зоя.

И вот странно, а клубок-то – раз, и выкатился! Прошлогодняя бирюза. Прям – как ответил. Дом-то. Шарфик, что ли, связать в спокойствии? Зоя подняла с пола клубочек. Время есть – вяжи, сколько душе угодно. И не скучно одной, нет. И неплохо. А вчетвером-то лучше… – кто-то шепнул. то ли сама, то ли половица скрипнула, то ли ветерок на своём хвосте весточку принёс. Лучше! – согласилась Зоя неизвестно с кем или с чем. С внутренним голосом, скорее всего. Утешила себя вслух, да и дом сразу:

– Ну, ничего, ничего! Завтра муж из командировки вернётся, а дети приедут из деревни, от бабушки. И снова жизнь пойдёт прежним, родным чередом! Пока же,Зоя, наслаждайся временным, слава богу, временным, одиночеством. Иногда оно необходимо: собрать мысли, отдохнуть от суеты, и понять, что уединение – отличная вещь. Но, чтобы ненадолго. Да, дом? Не-на-дол-го! Ты тоже скучаешь по нас, когда мы уезжаем?

– Да, – открылась дверца шкафа и с полки для рукоделия выпали спицы в чехле. – Да, скучаю…

Первомай.

– На дворе зацветают каштаны,

 Под окном распустилась сирень! – Лида с энтузиазмом, да комсомольским задором прочитала первые две строчки, а потом вздохнула: предстояло выучить стихотворение к первомайскому празднику. И бог с ним, со стихом, подумалось (совсем не по-советски), не так уж сложно вызубрить с десяток строчек. А вот прочитать его с городской трибуны, приветствуя шествующие колонны горожан – совсем другое дело!

Никогда, никогда ещё не было Лиде так страшно!

А вдруг она растеряется и забудет слова?

А вдруг сломается микрофон, или голос задрожит, а он задрожит наверняка, шутка ли читать практически перед всем городом!

А вдруг Митя всё-таки придёт, как обещал, и будет искать её взглядом на трибуне, и тогда Лида точно забудет слова, покраснеет, выронит микрофон…

А вдруг не придёт? И тогда она расстроится, и голос задрожит, ещё и слёзы навернутся. Ох, и зачем она согласилась на это общественное поручение? Теперь любимый праздник превращается в какое-то мучение! Энтузиазм потух, задор спрятался за шторку от этих грустных размышлений. Прочь! – сказала им Лида, – или я себе не хозяйка? Впереди три дня, стихи выучу и расскажу назло всем врагам!

– На дворе зацветают каштаны,

Под окном распустилась сирень!

И гудят пчёлы в них неустанно

В этот солнечный майский день,

Как рабочий в труде и в заботе

У станка на заводе своём,

Как шахтёр в горняцком забое,

Как учёный, как врач, агроном,

Как учитель, писатель, а впрочем

Как советский любой человек.

Любим труд, и любой труд почётен

 В нашем мире, в 20-й наш век*! – чётко и громко читала Лида в микрофон, который не сломался, стихи, которые не забылись и вообще ничего не приключилось.

Мимо текла людская река, с волнами радостных улыбок, приветственных возгласов, проплывали разноцветные острова воздушных шаров, транспарантов, цветов. На плечах у многих мужчин сидели детки, шли нарядные женщины и уже неважно, пришёл Митя или нет – этого не разглядеть в ярком весеннем потоке.

А предательские слёзы навернулись всё равно. В груди стало горячо как от чая и колко как от газировки, от чувства гордости за свою страну, за город, за народ, за единство и счастье людей, за весну, которая шагала ро планете, дарила тепло солнечных лучей и надежду для сердца…

– На дворе зацветают каштаны

 Под окном распустилась сирень! – услышала Лида за спиной знакомый голос, когда спустилась с трибуны, и обернулась.

– Любоваться готов неустанно вами я в этот праздничный день! Разрешите предложить вам первое майское мороженое, девушка! – Митя протянул вафельный стаканчик счастливой Лиде.

– Разрешаю! – рассмеялась в ответ. И смех её нежным, словно малиновым звоном колокольчика, взмыл к небу вслед за шарами, что вырывались из чьих-то рук, вслед за вольными птицами, что кружили в облаках над майским городом.

Жулька.

– Смекалкой да хитростью не только люди обладают, но и живность всякая, внучек.

– Как это, ба?

– А вот так. Не будешь крутиться в кровати, Лёня, расскажу. А если будешь…

– Не буду! – Лёнька послушно вытянулся в струнку под одеялом, только уши, что твои локаторы выставил (по подушке раскидал, уточнял всегда дедушка), чтоб ни словечка не пропустить.

Ох, и любил Лёня бабушкины истории, с самого детства. Раньше, когда был маленьким, бабНюра сказки рассказывала, а теперь-то Лёнька большой, ему целых 8 лет недавно исполнилось, и бабуля перешла на житейские байки, что гораздо, гораздо интереснее, честное детское.

– Ишь-ты, какой послушный, аж не верится, – Анна Фёдоровна улыбнулась. – Ну, слушай. Одну историю расскажу. Давным-давно, мне тогда лет, наверное, было так же, как тебе сейчас, завелась в нашем дворе собака Жулька. Уж не помню, кто её ещё кутёночком приволок, то ли отец, то ли брат старший, то ли сама прибилась. Мамка поругалась-покричала, куда ж ещё одну, полный двор уже, как опят в корзинке. Мы же с Петькой постоянно в Айболитов играли, и всех больных да калечных зверюшек в округе домой тащили.

– Прям как мы, ба. Мы тоже с ребятами возле третьего подъезда шалаш построили, и всех бездомных щенков туда поселили. И котят из подвала. И Мурка с ними. И Пальма. Они не дерутся, представляешь.

– А взрослые не ругаются, что вы зверинец под окнами развели?

– Не-а, –  Лёнька приврал, конечно. Но кто ж проверит?

– А кормите их чем?

– Да кто чем, – уклонился от ответа мальчишка: а ну как ба сейчас раскусит, куда мамкины котлеты на колбаса пропадает? На днях она жаловалась бабушке, что продукты исчезают из холодильника с космической скоростью, не напасёшься. – Ты лучше про Жульку рассказывай, не уклоняйся.

– Ну, выросла наша Жулька в даму с характером. Да ещё шкодливую. Где какая проказа в деревне: гусей в речку загнали, Томке, подружке моей, подол оборвали, где Иваныча, пастуха облаяли, так знали все, что это Жулька наша порядки наводит на своё усмотрение. Но справедливая собака была, чего не отнять, того не отнять. Пьяных не любила, жуть. Во двор ни одного батькиного дружка выпившего не пускала. Мамка, бывало, с издали не разберёт, чего у калитки мужик, здоровый же бугай, топчется, не заходит – а ведь это он Жульку боялся. Боялся, что раскусит его, – бабушка хихикнула, и Лёньчик с ней.

– Наша Пальма тоже такая. Пьяных терпеть не может!

– Молодец ваша Пальма! И жадных наша Жулька не любила. Как она их определяла, бог её знает, да только в самую точку, Лёня.  Вот однажды шла мимо двора соседка, тётка Клава. Прижимистая навсю голову, чего греха таить, да склочная, не приведи господь. А в авоське у ней кила три сосисок, да колбаса, да сыр. Ей, вишь ли, дети с города передали. Ну передали да и передали, эка невидаль, неси домой. Так нет, зашла к нам. Похвалиться. Похвасталась, да и собралась восвояси. Идёт, да не торопится, чтоб мы, значит, успели как следует на её добро полюбоваться да слюни попускать. Я смотрю, а за ней Жулька крадётся.

Лёнька аж привстал:

– Чтобы укусить?

– Та не. Я ж говорю, не злая она была. А справедливая. Ложись, Лёня. За сосиску Жулька ухватилась и держит. Клавдия идёт, а те одна за одной из авоськи-то да и выскакивают, как горох из стручка.

– Ой, ба, не могу! – закатился от смеха Лёнька, представил картину. – Как будто Жулька вашу соседку на поводке выгуливает! Сосиськовом!

Тут и Анна Фёдоровна расхохоталась, уточнила:

– На каком, Лёнечка?

– На сосиськовом… ой, нет, сосисочном, ба! – заливался внук. – А дальше, что? Она их съела?

– Подчистую, Лёнь. Уволокла в огород и ни с кем не поделилась. Помчалась стремглав, только сосиски сверкали. А соседка потом всей деревне жаловалась, что у неё кто-то продукты покрал и не признаётся. Папка, конечно, за Жулькой гонялся, чтоб добычу отнять, да куда там ему до этой шкоды! Галоши потерял, за бурьян зацепился, упал, кулаком грозил, всё без толку: Жульки и след простыл.

– Вот хитрюга, ба! И хвастунишку проучила, и еды раздобыла себе. А она вернулась потом?

– Куда ж ей деваться. Вернулась, что моська, что пузцо – сытые и довольные.

– Ба, а Жулька…

– Всё, Лёнечка, всё, концерт окончен. Спать. Я одну историю обещала рассказать.

– Ну, бааа…

– Всё-всё.

– А завтра ещё про Жульку расскажешь? – Лёнька снова крутился на кровати, словно гнездо хотел свить из одеяла и подушек. – А я тебе – про Пальму!

– Хорошо. А сейчас – спи.

– Бабушка, я тебя люблю! Ты лучше всех!

– Ой, вот подлиза, Лёня. И я тебя люблю, – Анна Фёдоровна чмокнула внука в лоб и вышла из комнаты улыбаясь: «Вот скажет же дитё, лучше всех…».