Czytaj książkę: «Хроники Нордланда: Тень дракона», strona 7
Глава третья: Гранствиллская лилия
Четыре дня подряд Вепрь терзал эльфийскую гитару, захваченную в качестве трофея у людей Карла Брэгэнна, останки которых болтались на дереве при въезде в поселок. С подветренной, разумеется, стороны. Да, с Очень Большой Болью Вепрь Карла познакомил плотненько. Пусть не так долго и тщательно, как пытал его тот, но моральное удовлетворение Вепрь получил. Полукровки, ушедшие в ту ночь с ним вместе, исчезли, и искать их Вепрь запретил. Вообще-то, главным Ворон оставил Беркута, но после налета тот безропотно и даже охотно уступил бразды правления Вепрю. А Вепрь, хоть и очень хотелось с ними поболтать о том – о сем, особенно с Сорокой, но понимал, что окончательно оставлять Светлое без защиты нельзя. Нужно дождаться Ворона, а там уж решать. Зяблик ходила, задрав нос, гордясь своим парнем, а Вепрь разбирался с гитарой. Синица показал ему основные аккорды, и обладающий, оказывается, отличным слухом Вепрь быстро их освоил… Но не только их.
– Я тут, это… – Страшно волнуясь и привычно не показывая этого, как мог, небрежнее, сообщил он Зяблику как-то вечером, – того, песню сочинил. Так, для прикола. Хочешь послушать?
– Хочу. – Зяблик тут же устроилась напротив него с ногами на большом сундуке, служившем хранилищем их вещей, постелью и лавкой. – Хочу-хочу! Обожаю парней, которые на гитаре умеют!
– Ты смотри мне, – полусерьезно пригрозил Вепрь, – обожает она…
– Но раз ты тоже умеешь, мне другие и не нужны! – Хихикнула Зяблик. – Ну, давай, что ли, мне не терпится!
Вепрю казалось, что песня получилась не самая лучшая, хотя чувства он в нее вложил немеряно. Голос у него оказался красивый, не очень мощный, зато звучный, низкий, чуть хрипловатый, с цепляющими душу нотками. Зяблик сначала слушала с благосклонной улыбкой, на лице ее так и читалась готовность подбодрить и хвалить его во что бы то ни стало, но после первых же слов глаза ее расширились, а потом и слезы на глазах появились, и искренний восторг, и гордость за него – и Вепрь, увидев все это, испытал, наверное, самое огромное счастье, какое знал до сих пор. И засмущался, прочистил горло, произнес с нарочитым безразличием:
– Это, как бы, первый у меня этот… опыт. Может, и не стоит другим-то показывать…
– Да как не стоит?! – Зяблика переполняли эмоции. – Надо вечером, у костра, всем спеть, спой еще, я слова выучу, подпою тебе немножко, вот увидишь, как у нас здорово получится!
Вепрь не был уверен, что женский голос будет кстати, но когда Зяблик тихонечко, эхом, начала подтягивать ему в некоторых местах, у него аж мурашки побежали по коже, до того это показалось ему красиво. Но выйти вечером ко всем со своим детищем, которое теперь было ему еще дороже и любимей, было страшно. Может, даже страшнее, чем пытки и угроза казни. Там опасность грозила телу, а здесь – самому тайному, уязвимому, даже нежному, что у него, оказывается, тоже было: душе. Вепрю потребовались все клятвы Зяблика, что песня у него классная, пара больших кружек пива и вся смелость, что у него была.
Обычно у общего костра на околице Светлого, над Зеркальным, пел Ворон, у которого был самый красивый голос и самая лучшая гитара. В его отсутствие пели Синица, Козодой и Пеночка, девушка-полукровка с нежным голоском. Сегодня, придя сюда с гитарой, Вепрь онемел и сидел, вцепившись в нее, слушая Синицу и его любовные вирши, посвященные абстрактной красавице, и мечтая исчезнуть. Но Зяблик не дала, привлекла к нему всеобщее внимание, указав:
– Вепрь тоже вам споет. У него новая песня есть. Про нас про всех.
– Ну-ка, сбацай! – Предложил Синица, ничуть не обидевшись. Вепрь закашлялся:
– Это… в горле что-то першит… – И получил большущую кружку пива:
– Пей и давай, пой!
Вепрь послушно перебрал струны и ударил по ним, от волнения охрипнув чуть сильнее, но быстро набравшись уверенности, от чего его голос зазвучал в свою полную силу:
– Одинокая птица над полем кружит,
Догоревшее солнце уходит с небес.
Если вздыблена шерсть, и клыки, что ножи,
Не чести меня волком, стремившимся в лес.
Лопоухий щенок любит вкус молока,
А не крови, бегущей из порванных жил.
Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,
То спроси-ка сначала меня, как я жил.
Я сидел на цепи, и в капкан попадал,
Но к ярму привыкать не хотел и не мог.
И ошейника нет, чтобы я не сломал,
и цепи, чтобы мой задержала рывок.
Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,
Забывая, каков над землей небосвод.
Там я собственной крови с избытком хлебнул,
До чужой лишь потом докатился черед.
Я бояться отвык голубого клинка,
И стрелы с тетивы за четыре шага.
Я боюсь одного: умереть до прыжка,
Не услышав, как хрустнет хребет у врага.
Не бывает на свете тропы без конца,
И следы, чтоб навеки ушли в темноту.
А еще не бывает, чтоб я стревеца
Не настиг на тропе и не взял на лету.
Вот бы где-нибудь в доме горел огонек,
Вот бы кто-нибудь ждал меня там, у двери.
Я бы спрятал клыки и улегся у ног,
Я б тихонько притронулся к детской щеке.
Я бы верно хранил, и стерег, и берег,
Просто так, за любовь улыбнувшихся мне.
Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,
И охота завыть, вскинув морду к луне!
Еще на втором-третьем куплете Вепрь краем глаза отметил, что Птицы тихонько отбивают ритм пальцами, и приободрился, заиграл свободнее, лучше, так, что девчонки откровенно плакали, да и у парней блестели глаза. Зяблик сказала правду: в этом волке почти все они, узнавшие с раннего детства и побои, и ненависть, и насилие, и людскую злобу к беззащитным, узнали себя сразу же.
– Здорово! – Вполголоса озвучил общую эмоцию Синица. Вепрь застеснялся жутко, так, что захотелось провалиться сквозь землю, но и приятно было почти невыносимо. Его принялись наперебой просить спеть еще что-нибудь, он отнекивался, утверждая, что других песен у него пока нет – что было чистой правдой, – тогда у него потребовали, чтобы он спел еще раз про волка. Вепрь согласился. Это была его минута славы. В эти моменты он ни о чем не сожалел, ничего не боялся, нечего больше не хотел и ни к чему иному не стремился, был счастлив здесь и сейчас, на берегу огромного озера, на околице недостроенного поселка, среди таких же, как он. На рассвете, после шикарнейшего секса с Зябликом, которая открыла в своем парне новые достоинства, Вепрь вышел из дома, ушел к кромке воды, и долго стоял, смотрел на озеро, в котором отражался розовый, как карамель, рассвет. Сочиняя эту песню, он хотел извиниться за то, как жил прежде, оправдаться хоть как-то, что ли. Да, он был зверем, выродком, как сказал ему прямо в лицо бывший Гор. Он творил такое, чего Птицы, узнав, никогда ему не простят. Но разве в этом было так уж много его вины? Он не знал другой жизни и других отношений… "Но Клык-то другой. – Напоминала ему совесть. – И Гор другой". "Я тоже теперь другой. – Возражал он своей совести. – Как Ворон говорит? Лучше поздно, чем никогда". Но что-то в тайниках сердца опасливо спрашивало: "А может, лучше никогда, чем поздно-то?".
На Королевском Мосту который день не успокаивались обитатели: четыре убийства в Сандвикене и два на мосту, за какую-нибудь неполную неделю! Мостовые были народом ушлым и прожженным, и мигом сопоставив все обстоятельства, вычислили, за что жертвам вспарывают животы и вырезают языки: за сплетни о Хлорингах и за визиты в Найнпорт, к некоей ведьме. Народная молва гласила, что в Элиоте счет убитым идет уже на сотни, но на то она и молва, чтобы преувеличивать. Мостовые знали точное число убиенных, но и этого было вполне достаточно. Тем более что каждый день приносил новые сведения.
– Вот те крест, – утверждал Джо Воля в трактире "Пегая крыса", – сам видел: в самой, что ни на есть, толчее баба как завижжит, люди как шарахнутся в стороны-то, а на пустом месте он и лежит, дрыгается еще, и кровишша вокруг растекается, а в кровишше все кишки, как есть, наружи. Очень, говорят, часто к Барр наведывался, человечек-то энтот. А в энтот самый день, как раз перед тем, выходил из трактира, где всякое о Хлорингах болтал, смеялся и утверждал, что точно все знает.
– Смеялся, говоришь? – Переспросил трактирщик, философически протирающий стаканы на стойке. Стаканы эти были непростые: с виду широкие и массивные, они обещали жаждущему утолить эту жажду с лихвой. Но толстенные стенки и массивное дно оставляли удручающе мало места для вожделенной жидкости. Не менее замечательной личностью был сам хозяин. Не высокий и не низкий, не худой и не толстый, не красивый и не урод, он ничем не был бы примечателен, если бы не глаза. Серые, спокойные, с пытливым, цепким и циничным взглядом, глаза эти были зеркалом души опытной, мудрой, бесстрашной, жестокой и холодной, как у библейского аспида. Глаза эти цепляли и даже пугали, если, конечно, обладатель их позволял встретиться с ним взглядом. Обычно он был неуловим, бесстрастен и нейтрален, способен поддержать любой разговор, но никогда не брал ничью сторону и не позволял себя втянуть ни в какой спор. В его трактире разговоры о сильных мира сего пресекались мгновенно.
– Смеялся. – Кивнул Воля. – Дурень. – Воля был примечателен тем, что слыл человеком, близким к мифическому Серому Дюку. Сам он был человечек средненький, пронырливый, но в целом безобидный.
– А что за слух, будто в Сандвикене трактир "Голубой огонек" сгорел? – Трактирщик налил ему пива в глиняную кружку, невзрачную, но вместительную.
– Сгорел. – Кивнул Воля. – Про хозяина-то его болтали, что он того… – Воля хихикнул, – женским полом брезговает, итальянску любов предпочитает. Ну, это когда мужик и мужик… Тьфу, страмотье! И гости его были из этих самых… Тьфу! Язык-то, насчет Хлорингов, тоже распускали…
– Что ж. – Помолчав, и выровняв за время молчания стаканы, спокойно произнес трактирщик, – язык, он, конечно, без костей, это всем известно. Но если им трепать по ветру почем зря, то не обессудь: можешь из-за этой безделицы и головы лишиться, и хорошей недвижимости.
Сказано это было неторопливо, с ленцой, с еле заметной насмешкой над собственной доморощенной философией. Воля согласно закивал, смакуя пенное:
– Во-во. Сами и виноваты.
– Но не сами же братья убивают этих болтунов.
– Да уж конечно! – Воскликнул Воля. – Итальянца, к примеру, своего герцог здесь оставил, а он, болтают, ловок до таких дел…
– Прямо слов нет, до чего ловок… – Скептически протянул хозяин. – Сам в Гранствилле, а убивает здесь…
– Я слыхал, – Воля почти лег грудью на стойку, понизив голос, – про некоего Ангела…
– Что именно?
– Что он ловкач из ловкачей, а дорожка за ним кровавая такая тянется, что в кромешной тьме с повязкой на глазах не собьешься.
– И он тоже с братьями связан?
Воля не ответил, только изобразил пальцами какую-то фигуру, потом постучал указательным пальцем себе по носу. Трактирщик кивнул, прекрасно поняв его пантомиму, и перевел взгляд на молодого священника, который вошел минуту назад, занял угловой столик и смиренно ждал, когда на него обратят внимание, перебирая коралловые четки.
– Добрый день, святой отец. – Подошел к нему трактирщик, которого звали Августом. – Не желаете ли мясного пирога? день нынче скоромный.
– Пожалуй, можно и пирог. – Благосклонно произнес священник, и взглянул Августу прямо в глаза. Он был молод, не старше тридцати, и, как и Август, был миловиден, но нейтрален, не приметен ничем, кроме глаз. Встретившись с ним взглядом, Август весь внутренне подобрался. Хищник учуял хищника, убийца столкнулся на узкой дорожке с убийцей. Фигурально выражаясь, они ощетинились, принюхиваясь друг к другу.
– У вас хорошие пироги. – Мягким, "пасторским" голосом произнес священник. – И замечательное жизненное кредо. С таким кредо вы имеете отличные шансы на долгую жизнь. А не знаком ли вам…эээ… чадо, – некий Серый Дюк?
– Впервые слышу. – Искренне ответил Август, он же – Серый Дюк, король всех воров Элиота и Элодиса.
– Что ж, это тоже хорошо. Богоугодные знакомства – еще один залог долгой жизни.
– А вам, падре, не знаком ли некий Ангел?
– Увы. – Вздохнул Лодовико дель Фьоре, он же Ангел. – Ангелы далеки от грешной земли, обитают в горних высях, иже еси на небеси, и лично знать их даже мне не доводилось.
– Жаль. – Август поставил перед священником мясной пирог, тарелку сухариков, сырную нарезку и кувшин с вином. – А как вам думается, отче, что сказали бы друг другу Серый Дюк и Ангел, ежели бы встретились?
– Понятия не имею. Откуда нам, порядочным людям, знать, что творится в голове у грешников? – Лодо делал вид, будто не замечает, как переглядываются остальные немногочисленные посетители трактира, вооруженные кастетами, доминиканскими свинцовыми дубинками и прочим неприметным, но смертоносным оружием. Он был уверен, что положит их всех прежде, чем они успеют дернуться. Он даже точно знал уже, как. Да и хозяина Лодо не опасался. Тот был, словно тертый, битый, прошедший огонь и воду бродячий пес, вожак песьей стаи, хитрый, опасный, виртуоз выживания. Но – пес. А Лодо был волком-одиночкой. Не рождаются на свет псы, способные в бою один на один одолеть волка. Не существует их в природе.
– Но я слышал кое-что из вашего разговора… – Продолжил он мягко, как и положено священнику. – О клевете на сильных мира сего, и о расплате за эту клевету. Хлоринги молоды и только-только вступили в игру… Но они богаты, сильны и безжалостны. Воистину, безумие движет теми, кто пытается идти против такого тандема: силы и золота. Зато выигрывает тот, кто становится на правильную сторону…
– И помогает, чем может? – Чуть прищурился Август.
– А уж если помогает, чем может, – ласково улыбнулся Лодо, наливая недрогнувшей рукой вино в бокал, – то и вовсе обретает немало выгод… и не только материальных. Считай это моей проповедью, чадо.
– Благодарю. – Август нагнул голову. – Благословите, отче.
– Благослови тебя, Господь. – Согласно осенил его крестным знамением Лодо.
– Ваше высочество! – Алиса, заявившись к принцу Элодисскому в неурочный час, выглядела такой взволнованной, что он тот час же отослал всех, даже Тиберия, и велел ей говорить. Он грешным делом испугался, не получила ли Алиса каких страшных известий от Гэбриэла, и протянул Алисе руку:
– Что стряслось, девочка моя?
– Мне очень страшно, батюшка! – Призналась Алиса. – Речь об Иво и этой девушке, которую он берет в жены…
– Я слышал об этом. А сегодня мне донесли, что эта девушка, которую он осмелился привести прямо к тебе, отнюдь не…
– Эта девушка – с Красной Скалы! – Перебила его Алиса. – Ее сделали такой, жестоко над нею издеваясь! Ее били, запугивали! Она не виновата! Ей всего тринадцать лет, батюшка! Она всех и всего боится, она даже разговаривать боится!
– Я понимаю. – Чуть смягчился его высочество. – И мне жаль это погибшее дитя. Но для всех людей в Элодисе она – блудница, а закон к блудницам суров.
– Я знаю! – Алиса прижала к груди кулачки. – Я все понимаю, и думаю, что ради нее же самой ей бы быть где-то в уединенном месте, не на виду у людей, не здесь… Я не знала всего, когда Иво привел ее, он мне ничего не сказал… Он… он поступает ужасно! намерения у него добрые и благородные, он хочет ее спасти и исцелить, но это так жестоко: держать ее при себе и заставлять слышать проклятия и обвинения, и бояться расправы – а она ужасно, ужасно боится, батюшка! Если бы Гэбриэл был здесь, он все сделал бы правильно, я уверена в этом. Но его нет! Он защитил бы их обоих, я знаю, знаю! Ведь он любит Иво, и все те, кто, как и он, страдали на Красной Скале, для него дороги…
– Я понял тебя. – Нахмурился принц. – Ты, как верная невеста, пытаешься защитить то, что дорого твоему возлюбленному. Ты права: Гэйб дорожит этим юношей, он его друг. Что он задумал?
– Он повел Клэр в Гранствилл. В собор!
– безумец! – Принц встал. – Или хуже того: провокатор! Ты права: если произойдет катастрофа, Гэйб не простит этого ни нам, ни жителям Гранствилла. Я не рискну даже предполагать, во что выльется его гнев, но в истории нашей семьи уже был случай, когда Хлоринг уничтожил целый город из-за своей женщины. – Он громко позвал Тиберия и велел седлать коней. – Необходимо любой ценой помешать этому Иво наделать глупостей. Мы немедленно едем в город. И почему Гэйб не забрал этого Иво с собой?!
Иво был полон священного рвения отстоять честь Клэр и заступиться за нее – как он это понимал. Что при этом думает сама девушка, что происходит в ее измученном сердце, он не думал – не по злобе, не из черствости, а просто потому, что такой он и был: искренний, добросердечный, по-своему благородный, он жил в собственном мире и заменял чувства и мысли других людей своими представлениями о том, какими они должны быть. Другими словами, он сам выдумывал их себе, а сталкиваясь с несоответствиями, оскорблялся и разочаровывался. Как оскорбился сейчас, столкнувшись с людской несправедливостью и предвзятостью в адрес Клэр. Несправедливость и жестокость жгли ему сердце, и Иво был полон готовности сразиться за честь этой несчастной девочки со всем миром разом, пренебрегая всей его жестокостью и предвзятостью. И пусть Клэр увидит, на что он готов ради нее! Иво искренне считал, что его благородство и верность тронут сердце девочки и исцелят его. Почему нет-то?! Она будет полна благодарности и любви, он – верности и заботы. И все у них сложится хорошо. Чем не идеальная семья?
Вот только Клэр была от мыслей о его верности и заботе далека, как никто. Попав на Красную Скалу, девочка усвоила, что вина, невинность, покорность, смысл, причины и следствия не значат ничего. Ее будут бить и насиловать в любом случае, и к этому не привыкнуть, не приспособиться, и этого не избежать. В начале, когда она еще пыталась как-то приспособиться, что-то понять, как-то заслужить иное обращение, было жутко, обидно и очень больно, и Клэр просто запретила себе думать и понимать. Сейчас она думала только о том, что ее кот, Франтик, остался где-то там, позади, а он был единственной ниточкой, связывающей ее с реальностью. Смысл обвинений и визгливых выкриков горожанок, заступивших им путь в Старый Город, от нее ускользал, она не понимала выражений "поганый рот", "срамница", "блудница вавилонская" и "шлюха анафемская". Да и не пыталась понять. Зато отлично чувствовала общий настрой толпы, и сразу поняла, что все привело к неизбежному: насилию и побоям. И в этот раз, судя по накалу общей ярости, это будут такие насилие и побои, какие ее хрупкое тело может и не вынести… Она сжалась и упала на колени, не слушая отчаянных требований Иво "не унижаться перед ними!". А горожанки и примыкающие к ним мужчины хором требовали, чтобы с нею поступили, как положено поступать с блудницами: поставили к позорному столбу, а потом остригли, выжгли клеймо шлюхи, били плетьми и выгнали из города. В какой-то момент Иво понял, что переоценил свои силы и возможности, а вот власть толпы, напротив, недооценил, и приготовился пасть смертью храбрых, прикрывая собой Клэр от готовых полететь в них камней и прочих, менее смертоносных, зато более вонючих, снарядов. Его высочество со свитой появился как раз вовремя: камни и снаряды были уже готовы полететь в блудницу и ее защитника, тоже, как известно, фигуру неоднозначную и вызывающую бурю различных эмоций у горожан.
– По какому праву, – понеслись к его высочеству горячечные претензии, – эту девку пускают на чистые улицы?!
– Разбить ей рот ее поганый, чтобы зубами плевалась, шлюха бесстыжая!
– Зад ей розгами иссечь до костей, чтобы не о мужиках думала, а о чем другом!
– Клеймо ей на лбу выжечь, чтобы честные люди вслед плевались, а не жалобились на рожу ее, тьфу! Ишь, прикидывается овечкой, тварь паскудная!
Его высочество поднял руку, подъезжая ближе. Его белоснежный олджернон в роскошной сбруе тихонько пофыркивал, поглядывая влажным глазом на Иво и Клэр из-под густой челки, бережно переступая изящными копытами. Крики быстро стихли, но принц, отлично чувствующий толпу, прекрасно понимал, что просто велеть им разойтись, пообещав во всем разобраться, не получится – люди на взводе и готовы на все, чтобы добиться своего. Как же этот Иво раздраконил-то их!
Но и отдать им на расправу девочку, которую его высочество увидел впервые, поразившись ее детской хрупкости, было нельзя. Нельзя и из соображений человечности, и помня о сыне, который не простит этого ни ему, ни Иво, ни горожанам. Гранствилл однажды уже поплатился за подобное преступление, чего Хлоринги вспоминать не любили, но и забывать не смели.
Пока принц Элодисский собирался с мыслями, выглядывая отца Марка, спешившего сюда, произошло вдруг настоящее чудо, которое в городе вспоминали и столетия спустя: камни мостовой перед Клэр с тихим хлопком раскололись, и из земли стремительно возник и начал расти зеленый побег. За несколько секунд он окреп, поднялся, обзавелся листьями и тугими бутонами, один из которых раскрылся в белоснежную большую лилию, с таким сильным ароматом, что его ощутили все в толпе. Даже Клэр, перед которой и распустился цветок, тихонько ахнула и стиснула руки, что со стороны выглядело молитвенным жестом. Стало тихо-тихо. Отец Марк, спешивший сюда в тревоге и смятении – он любил Иво, и стремился его хоть как-то защитить, – мгновенно понял, что сказать и как усмирить толпу.
– Чудо Господне, суть христианства, – заговорил он волнуясь, так как сам верил во все, что говорил, – состоит в том, что Господь дает надежду каждому, ВСЕМ. Каким бы ты ни был грешником, как бы ни пал, Господь говорит: "Покайся, и Я прощу и приму тебя в безграничность любви Своей". Это несчастное падшее дитя Он избрал сейчас, чтобы напомнить нам, грешным, о милосердии и чуде покаяния. Гнев и осуждение греха есть естественные чувства человеческие, они похвальны, ибо суть проявления праведности; они справедливы. Но любовь и милосердие выше справедливости! Никто, понеже человека, не знает милосердия – ни зверь лесной, ни эльфы, ни гады морские… только люди могут пожалеть и простить… Что будет милее Господу – если мы сейчас накажем это несчастное дитя, заклеймив ее навеки, изгнав ее на погибель и лишив всякой надежды, или милосердно примем ее покаяние, простим ей, ради ее хрупкой юности, тяжкие грехи ее, и дадим ей возможность в уединении, в молитвах, в посте и целомудрии, заслужить иную жизнь и божье прощение? Господь послал нам знак недвусмысленный – можем ли мы им пренебречь?
– Не можем. – Пока толпа колебалась, быстро произнес его высочество, спешился и опустился на колени перед лилией, после чего на колени упала вся толпа. В наступившей тишине слышно стало, как заиграла музыка Танца Ангелов – на полчаса раньше положенного. – Я поручаюсь перед лицом Господа за эту несчастную. Жизнь ее отныне будет целомудренной и праведной, слово мое залог этому. А чудесный цветок повелеваю оградить и приставить к нему стражу. Пусть каждый житель Острова сможет прийти сюда и увидеть это чудо: Гранствиллскую Лилию, свидетельство благодати и милости Божьей.
Не все остались довольны тем, как все обошлось для Клэр, но возразить не посмел никто. Впрочем, уже в тот же день местные сообразили, какие перспективы открываются для города в связи с чудесной лилией – к вечеру появились первые паломники из окрестных деревень и поселков, которые, помимо религиозного рвения, понесли в город деньги за ночлег, еду и питье. Это примирило горожан с тем, что блудница избегла наказания. А девочка вернулась в Хефлинуэлл в свите принца и была отдана под надзор Мины Мерфи и отца Северина, который обязался научить ее молиться и приготовить ее к крещению.
Маленький, невзрачный, тихий попик был неказистым, и на первый взгляд, ничем вообще не примечательным. Потому многие, в том числе и близнецы, им пренебрегали. Гэбриэл жалел его, как вообще жалел всяких чудиков, но, как и брат, всерьез не принимал, а отец Северин был человеком умным, пылким и добрым, искренне верующим, хоть и слегка безвольным, и тихим, и лишенным честолюбия и напористости. Его высочество, пожалуй, был единственным, кто оценил его веру, ум и талант, и сделал его настоятелем домашней церкви. Клэр отец Северин сразу же пожалел и преисполнился желания ей помочь. И прочитал девочке проповедь, рассказав ей про святую Юлию, над которой надругались язычники, но душа которой осталась неприкосновенной и чистой, про святую Сесилию, Марию Магдалину и некоторых других. И о, чудо – Клэр его услышала. Лилия, распустившаяся перед ней, слова отца Марка о милосердии, а теперь проповедь отца Северина, пробудили в ней робкую, но настоящую надежду. Надежду на то, что есть некто, кто знает, как она страдала, кто любит ее, и заботится о ней. Кто послал прекрасный цветок, чтобы ее спасти… И только Иво и принц Элодисский знали, что лилию эту вырастила для нее Алиса.
Битва началась стремительно и без особых прелюдий – корнелиты не стали вступать ни в переговоры, ни в разговоры, и первыми пошли в атаку. Гарета, наблюдающего за битвой со стен Кальтенштайна, продолжали терзать самые противоречивые чувства. С одной стороны, глядя, как корнелиты бьют междуреченцев, он не мог не злорадствовать: не ждали, суки, предатели, клятвопреступники херовы?! Ведь все присягали королеве и Хлорингам, все изменники, все до единого! Вон, длинными крючьями стянули с коня Вальтера Сэвиджа, и набросились, как крысы на пса, дубасят и колют его чем ни попадя… А остался бы ты, Вальтер, верен короне и своему герцогу, сидел бы дома, мял титьки служанкам, попердывал и горя не знал. Но, с другой стороны, умелые и безжалостные действия корнелитов, их маневры и сам факт того, что мужичье бьет рыцарей, были принцу крови невыносимы. Быдло, холопы оборзевшие, которых немедленно следует осадить и вернуть на место, обозначенное всем ходом вещей! О, как Гарету хотелось быть сейчас там, на поле битвы, добраться до Ангела их проклятого, но не убить, а взять живьем, чтобы потом показательно и позорно казнить в столице! Находясь в выгодной для наблюдения позиции, Гарет видел все успехи, косяки и ошибки и корнелитов, и междуреченцев, и скоро сам запутался, за кого "болеет". Ибо так уж устроен человек: зная, что и те, и те его смертельные враги, Гарет просто не мог почти бессознательно не выбирать "свою" сторону, которая, правда, то и дело менялась: он "болел" то за рыцарей, то за корнелитов. Сверху, со стены, ему казалось, что рыцари бестолково носятся по полю, больше спасаясь от корнелитов и их крючьев, чем сражаются. Арбалетчики корнелитов на диво слаженно и споро стреляли из-под защиты своих фургонов, сменяя друг друга: одни стреляли, другие заряжали, в три очереди, почти не делая пауз между залпами, производя катастрофические опустошения среди кнехтов и ополчения междуреченцев. Несколько больших групп ожесточенно рубились друг с другом по всему полю, между ними сражались одиночки и малые группы. Несколько конных копьеносцев прорвались к обозу корнелитов, но были встречены толпой женщин-корнелиток, которые, вооруженные чем попало, с диким визгом бросились на конников и под изумленные выкрики со стен, улюлюканье и свист защитников Кальтенштайна, обратили их в бегство, а тех, кто не успел сбежать, растерзали с еще большим остервенением, нежели их соратники-мужчины.
– Это не бабы, а фурии адовы какие-то! – Озвучил общую мысль Фридрих.
– Сектантки. – Вздохнул Унылый Ганс.
– Ваше высочество! – Донесся с поля чей-то вопль. – На помощь! Ваших вассалов убивают!!!
– Ага. Сейчас. – Фыркнул Гарет. – Черта с два вас убивают. – Он видел, как Бергстрем и его рыцари, перегруппировавшись, разворачиваются по склону холма, сообразив, в чем сила корнелитов, и в чем их слабость. Увлекшись, те теперь оказались между своими арбалетчиками и междуреченскими рыцарями, и арбалетчики корнелитов не могли пока стрелять; зато междуреченские лучники с холма обстреливали пехотинцев с крючьями. Андерс, верхом на роскошном вороном фризе, сам вел рыцарей, набирающих смертоносный разбег. Рыцаря на тяжелом боевом коне, облаченных в боевую броню, остановить на полном скаку было почти невозможно, это были живые танки, способные смести все на своем пути. Так что корнелиты, – Гарет видел это теперь совершенно четко, – были обречены.
Ястреб закричал, пролетая низко над башнями Кальтенштайна. Гарет, взглянув вверх, успел увидеть золотое оперение и изнанку широкого крыла. Со стороны Зеркального и Каяны стремительно надвигалась грозовая туча, превращая день в сумерки и угрожающе погромыхивая чернильным нутром. "Младший!" – Внезапно сказал себе Гарет. Что брат здесь, он понял еще до того, как тот появился на склоне северо-восточного холма, под надвигающейся грозой, верхом на Пепле, рысью сбегающем по пологому склону. За ним скакал знаменосец с его знаменем, трепещущем на усиливающемся свежем ветру: графская корона, орел, полумесяц и меч. А за ним…
– Ваш брат, ваше высочество, – невозмутимо констатировал Кальтенштайн, – несомненно, умеет преподносить сюрпризы.
Люди Гейне и английские лучники, так уж вышло, появились на опушке южной рощи одновременно с Гэбриэлом, который появился с северо-востока. Острый глаз эльфа, который привел их, проведя тропами Зеленого Леса и укромными тропинками, скрытыми от любопытных глаз, разглядел гербы на стене и знамя Гэбриэла Хлоринга, и указал бойцам, где друзья, где враги. Гейне, бывалый наемник, мгновенно оценил обстановку; понимая, что теперь, когда появилась подмога, герцог выйдет из крепости, он приказал своим людям и англичанам ждать этого момента, а потом прикрыть и поддержать герцога.
Задача Гэбриэла и его людей была предельно проста: врагами были ВСЕ на поле, и бить следовало всех. Слева и справа слышались команды на русском языке, которые выкрикивали Ратмир, воевода Дмитрий и Олекша, сам Гэбриэл вел сотню, которую дал ему Ри. Думал ли он еще полгода назад, когда хвастал голодной беременной девчонке своим успехом, что такое успех на самом деле?! Ливень, как всегда в эту пору года, упал стеной, словно окатил из ведра. Завеса воды снизила видимость, мешая арбалетчикам корнелитов и лучникам междуреченцев, но нисколько не мешая эльфийским лучникам Ри и Дэна, которые носились по полю, на скаку посылая стрелы точно в цель. Гэбриэл увидел всадника на вороном фризе, с вепрем в гербе, и забыл все на свете. Он думал, что это Антон Бергстрем, его враг, один из тех, кто терзал его, один из самых гнусных из них. Возможность убить еще одного врага вскружила голову, Гэбриэл закричал:
– Бергстрем!!! – Так, что переорал шум боя и грозы. Рыцарь в белой миланезе, – полном миланском доспехе, стоившем больше, чем целый город со всеми жителями, – с окровавленным мечом-бастардом в руке, развернул храпящего вороного, чистокровного фризского жеребца, который стоил больше миланезы. Конь двигался с тяжелой грацией, сверкая белками глаз и раздувая жаркие ноздри. Дождь хлестал нещадно, сверкали молнии, озаряя кипящую на равнине битву. Защитники крепости, не сдержавшись, вышли за стену, и теперь рубились среди фургонов с арбалетчиками корнелитов; их поддержали тяжелые конники Гейне и английские лучники, которым почти не мешала гроза, благодаря и искусству, и выбранной не спеша под покровом грозы позиции. Основная масса корнелитов и междуреченцев, спохватившись, ухитрилась каким-то образом объединиться и теперь пыталась организовать контратаку. Гэбриэл этого не видел. Для него мир сжался до небольшого пятачка залитой кровью и ливнем земли, по которому на него, набирая разбег, мчался вороной конь с закованным в белые латы всадником. Вода текла по лицу, заставляя Гэбриэла досадливо морщиться. Пеший, в черной бригантине, которую ему подарил Ворон, без щита и шлема, он ждал своего противника, уверенный в своей ярости. Ему не нужны ни доспехи, ни оружие, чтобы убить их – всех. Достаточно слепящей ненависти и уверенности в своем праве на месть.
