Czytaj książkę: «Царствуй во мне»
Книга посвящается брату, Сергею Викторовичу Захарову, коренному петербуржцу и бывшему кадровому офицеру, майору Советской Армии, участнику Афганской кампании 1979–1989 гг.
Ты царствуй во мне, благий и Человеколюбивый Господи…
И жити мне прочее по Твоей благоволи воли.
И подаждь ми неизреченною благостию
сердца очищение, уст хранение,
правоту деяний, мудрование смиренное,
мир помыслов, тишину душевных моих сил,
радость духовную, любовь истинную,
долготерпение, благость,
кротость, веру нелицемерну,
воздержание обдержательное и всех мя благих плодов исполни
дарованием Святаго Твоего Духа.
Следованная Псалтырь, молитва по 17-й кафисме
Предисловие
Миновать суводь
Горе миру от соблазн: нужда бо есть приити соблазном: обаче горе человеку тому, имже соблазн приходит.
(Мф. 18:7)
Отстоящие от нас более чем на столетие превратности русских революций и Первой мировой войны: крах государственного строя великой державы, разрушение богатейшего культурно-исторического русского пространства, скомканные жизни, психические эпидемии взаимной ненависти, кровопролитная гражданская война – как это стало возможным?
Больно прикасаться к чудовищному прошлому. Не потому ли спираль времени упорно возвращает нас в сходные обстоятельства, что урок не усвоен?
Эта книга является попыткой обывателя вернуться в минувшие дни и заглянуть в лица нашим прадедам и прабабушкам. Их влекло потоком истории в омут – они торопили течение. Они жили своею жизнью: богохульствовали или молились, развратничали – или искренне и чисто любили, имитировали творчество или писали гениальные стихи, бездумно сибаритствовали или тяжко трудились. Каждый выбирал свое, но сложилось так, что Господь измерил своею мерою весь народ и не препятствовал движению его к погибели.
Настала пора всем нам, а не только историкам, переосмыслив тяжкое прошлое, получить прививку от порочности, предательства, малодушия – на пользу настоящего и будущих поколений. А с другой стороны, удивиться крепкому стоянию верных. Предохранит ли это нас от роковой участи тех, кто, затянутый течением взаимной ненависти и саморазрушения, сгинул в бездонном омуте? Это зависит от нас с вами.
Часть I
Углебоша в пагубе
Бог егда хочет показнити человека,
отнимает ум.
Ипатьевская летопись
Это жалкое, желтое тело
Проволакиваем:
Мы —
– В себя —
Во тьмы
И в пещеры
Безверия,—
Не понимая,
Что эта мистерия
Совершается нами —
в нас.
Андрей Белый
Умертвите убо уды
ваша, яже на земли,
блуд, нечистоту,
страсть, похоть злую
и лихоимание, еже есть
идолослужение,
Ихже ради грядет
гнев Божий
на сыны противления
Послание св. Апостола Павла к Колоссянам 3:5–6
Глава 1
Подвенечное головокружение
В квартире коллежского советника Колесникова, расположенной на Литейном проспекте, царил переполох. Ожидалось важное и радостное событие: помолвка Валерии Леонидовны, его единственной дочери, красавицы и умницы, выпускницы Мариинского училища благородных девиц. В столовой спешно расставляли приборы, на кухне источал призывные ароматы рыбный расстегай; господин Колесников прилаживал гвоздику в петлицу мундира. В уборной, а заодно и девичьей спальне, высокая и стройная до сухощавости Валерия подкалывала упавшие на плечи шелковистые пряди, отливающие медью, и раздраженно покрикивала:
– Не те серьги, Маша! Вон бирюзовые – те, что к глазам идут. В другой шкатулке! Зачем рассыпала? Аккуратнее собирай – это драгоценности, а не навоз. Эдакая нерасторопная бестолочь.
Горничная, из вчерашних деревенских девушек, волнуясь и поспешая, то и дело роняла предметы, опрокинула флакон дорогих духов.
– Маша, ты совсем дура? Неделю придется спальню проветривать. А от меня будет за версту нести.
– Ой, барышня, простите, случайно… И почти не тянет от вас – я же не на платье пролила.
– Вовремя с пререканиями! Погоди, доложу папе – посговорчивей и порезвее наймут.
Тем временем видный молодой обер-офицер, подпоручик Валерий Валерьянович Шевцов, недавний выпускник 1 разряда Владимирского военного училища, прибыл с букетом фиалок в собственном, хотя и не новом экипаже. Проверив в кармане сохранность бархатного футляра, он торопливо стянул перчатки с влажноватых от волнения ладоней. Ступив на скрипящий снег, задрал голову и, придерживая фуражку, пристально посмотрел на высокие окна третьего этажа.
– Лера, Лерочка, Леруся, – пыхнув морозным паром, нараспев промурлыкал он, направляясь к массивной резной двери парадного входа.
Взбежав по ковровой дорожке, замешкался и возбужденно потер лоб. Сегодня Валерий Валерьянович решился просить руки прелестной Валерии, по иронии судьбы нареченной тем же именем. На балу у Мещерских его представили молодой особе с тонкими чертами лица, обладательнице локонов цвета сердолика, оттенявших белизну нежной кожи (хотя злоречивые сплетники прошипели бы, что девушка обильно напудрена). Шевцов потерял голову – и увел девушку у старинного товарища по кадетскому корпусу, Бориса Емельянова. Отныне, едва позволяли служебные обязанности, подпоручик Шевцов не упускал случая нанести визит в заветное жилище на Литейном. Испытывая юношеский восторг от приветных взглядов и остроумия девицы, млея от мимолетного лилейного аромата ее шелков, молодой человек бесповоротно влюбился.
Обычно надменной Валерии Леонидовне льстило обожание стройного молодого офицера, обращавшего на себя внимание военною выправкой и ладной фигурой. Привлекал волевой взгляд живых, проницательных глаз подпоручика, выражающий чувство собственного достоинства и одновременно доброжелательность. Хищноватый нос не портил умного лица с четко очерченными скулами и пропорциональными чертами. Коротко подстриженные иссиня-черные волосы, аккуратные виски. Крепкий, выносливый, семижильный. Молодого человека сопровождала репутация перспективного офицера и прилежного академиста. Валерия Леонидовна сочла честолюбивого Шевцова выгодной для себя партией. Завистники возразили бы, что у Валерия Валерьяновича молоко на губах не обсохло и что у него слава благонравного девственника, но этот факт отнюдь на заслонял его жизнелюбия и целостности натуры.
* * *
На предсвадебный вечер Шевцов позвал доброго приятеля, товарища по военному училищу, без пяти минут подпоручика 2 разряда Сергея Александровича Дружного. Остается неясным, что свело вместе двух настолько разных людей – выдержанного Шевцова, обладателя острого взгляда и скупого на болтовню, и ветреного гуляку, зубоскала и фразера, выдумщика Дружного. Должно быть, они дополняли друг друга противоборствующими стихиями, как лед и пламень.
Крупнолицый, большеротый пересмешник Дружной в твидовом крапчатом гражданском пиджаке и белой сорочке с подколотым крупной рубиновой булавкой амарантовом галстуке – сегодня был особенно в ударе: кривлялся, проказничал, фонтанировал каламбурами и жонглировал шутками.
– Господа любезные, а вы детей своих одинаково нареките: и мальчиков и девочек – Валериями. Тогда в глубокой старости, когда люди лишаются памяти и путают имена родственников, будет полная ясность.
Валерий усмехался, медноволосая Лерочка обнажала высокие десна в пристойной улыбке.
– Ну хорошо, а как вы дома друг друга станете именовать? Лерочка с Лерочкой? Шевцов, как вас сестрица к обеду зовут?
– Мы Валерика Валенькой станем называть, а меня – Лерой, по-домашнему, уж как повелось, – откинув обычную церемонность, доверительно делилась Валерия Леонидовна.
– Не подсказывайте, Лера, пусть сам разгадывает, если такой любознательный.
– Шевцов, признай, в училище ты нарочно воздерживался от светской жизни и хранил себя для дивной Афродиты. Милая Валерия Леонидовна! Ручаюсь: он был целомудрен, аки агнец, и занимал себя исключительно тем, что вгрызался в гранит науки. И – voila! – в результате имеем отличника 1 разряда, на зависть соперникам!
– Уймись, болтун. Лесть тебе совсем не к лицу.
– Виноват! Отныне стану восторгаться скрытно. Но я не в силах сдержать ликование в присутствии восхитительной пары. За вас, господа!
– Изволь, шалопут. Добавить шампанского?
– Не откажусь. Как намереваетесь провести Крещение, уважаемая Валерия Леонидовна?
– 5 января1 после навечерия соберемся домашним кругом, по-семейному, а в праздник мы с Валерой отправимся по родственникам с поздравительными визитами.
– Рассчитываешь подать прошение об отпуске, Валерий?
– Да, после венчания к концу января отправимся в свадебное путешествие по Италии. Господин полковник одобрил мой выбор и отечески благословил.
– Как же иначе. Общеизвестно, как начальство к тебе благоволит, баловень судьбы. Ваше здоровье, Валерия Леонидовна.
* * *
Выходя из квартиры, Дружной повернулся к товарищу:
– Отчего Емельянов не явился?
– Дуется, что я отбил Валерию. Ничего. Перемелется – мука будет.
– И на венчание не собирается?
– Очевидно, нет.
– Почему бы Борису не переменить предмета воздыханий? Или незадачлив в амурном вопросе?
И Дружной принялся излагать свое представление об отношениях полов. Шевцов не был расположен его поддерживать.
– Шевцов, ты старомоден, как забытый на чердаке башмак, и добродетелен до приступа рвоты. Над тобой, помнится, еще юнкера потешались, что ты льнешь к пыльным книгам и более занят благонравными визитами к папеньке, чем братскими пирушками. И как только тебя не зацукали, чем ты пронял наших корнетов? Твое бытие безвкусно и бесцветно, Шевцов! Как тебе с этим устаревшим во всех смыслах, захламленным образом мыслей удается привлекать женщин?
Валерий почувствовал себя задетым:
– Я не стремлюсь никого привлекать, не к чему и спорить. И откуда тебе знать мою жизнь? Что есть, по-твоему, настоящая, яркая жизнь? Сколько людей нашего круга пребывает в нереализованной праздности – и довольно эффектно, театрально томится. Точно соревнуются – кто кого перехандрит и переохает. Причем норовят подвести под это свое высокохудожественное томление вздорную философскую основу, которую можно коротко передать одним емким словом: пустословие. То составляют «третье Евангелие», то завывают бездарные вирши о спасительной абстрактной жертве и, без перехода, об исступленности неизбежных порочных страстей. И все в едином порыве массового безумия разрушают единственную основу, на которой зиждется их благополучие. Точно пассажиры потерявшего управление корабля, дрейфующего в открытом море. Их крутит подводными течениями и переменчивым ветром, а они заламывают руки и упиваются бесплодностью жизни, вместо того чтобы немедленно и толково заняться починкой двигателя. И ведь даже не подозревают, что своим бездействием приближают неизбежную гибель всего судна. Мало того: половина пассажиров даже не скрываясь, долбит днище, а вторая – аплодирует либо, отвернувшись, хватается за мелкие делишки. От них разложение передается команде, которая им потворствует… У меня оскомина от этой паранойи самоуничтожения. По моему мнению, жизнь должна быть осмысленной, ответственной, подлинной. Без надрыва и пошлости. Моя жизнь – реальна и наполнена. Знаю, это ныне не дорого ценится. Теперь в моде страдать без причины, заглушая тоску истошным пустозвонством. Короче говоря: с жиру бесятся. Но утонченно, изысканно бесятся.
– Смею не согласиться. В разгаре живой дискуссии мы находимся в поиске лучших, новых смыслов и идеалов. Новой духовности и новых целей для возрождающейся России. А ты, Шевцов, зол. И радикален в суждениях.
– Ничуть. Отображаю действительность, как она есть. А ты как раз бесцельно продолжаешь словопрения: спор ради спора.
– Ты намерен свернуть дискуссию оттого, что пасуешь перед моими аргументами!
– Отнюдь нет. Просто у меня органическое неприятие бесплодной полемики. Мне жаль распылять энергию и тратить время.
– Ты бываешь невыносимо скучным и пресным, как великопостные щи.
– А тебе не хотелось бы обсудить что-нибудь конкретное, прикладное, полезное? Тогда помолчим.
Глава 2
Противостояние
6 января 1905 года Валерия неожиданно вызвали в полк, стоящий в предместьях столицы. Командование сухопутных войск известили о необходимости быть наготове, чтобы в любой момент отправиться в Санкт-Петербург. Валерий не успел сообщить об этом Лере. На Крещение они не увиделись, что вызвало нарекания обиженной девушки.
8 января полк прибыл в столицу и расположился во временных казармах. Ранним морозным утром 9 января пехоту вывели на улицы и построили группами, чтобы воспрепятствовать демонстрации рабочих продвинуться к Зимнему дворцу. Задачей пехотных частей была поддержка казачьей кавалерии, получившей приказ раздробить и рассеять колонны, организованно подходившие из рабочих районов.
Подпоручик Шевцов отправился со своим отделением к Нарвским воротам. Валерий Валерьянович был предельно собран: это было его первое дело. Ему не довелось принять участие в Русско-японской войне, и он считал себя новичком, хоть и храбрился. Напряженные шеренги солдат и конных гренадеров курились паром. На морозе остро пахло лошадиным потом и навозом.
Демонстрация с хоругвями и иконами накатывалась безбрежной волной. Казалось, по всему городу несется пение «Спаси, Го-о-осподи, люди Твоя-я-я и благослови достоя-я-яние Твое-е-е». Воспринималось до жути тягостно.
– Отправьте вперед кавалерию – унять бунтарей! – услышал Шевцов.
Наезжая на забастовщиков, всадники засвистали нагайками – толпа вскипела воплями, ругательствами, проклятьями. Из ее недр грянул выстрел. Одного из наездников сволокли наземь. Взводного саданули по спине древком креста, досталось и его лошади по крупу.
Побуждаемые подстрекателями, люди продолжали напирать. Цепочка в шинелях по команде ощерилась штыками. Прозвучали упредительные сигнальные рожки.
Шевцов расслышал лихорадочный шепот капитана:
– Не расходятся! По уставу полагается стрелять боевыми.
Рабочие напирали с нарастающим возмущенным гулом. То тут, то там рассеянные в толпе группки эсеров принимались горланить призывы к свержению самодержавия, стремясь обострить ситуацию. Обстановка накалилась до предела.
Капитан нервничал:
– Поступили указания от Его Превосходительства?
– Так точно! Боевыми!
Отдаваясь эхом в голове, прогремели выстрелы. За мгновенье до этого первый ряд демонстрантов дружно бросился на землю и стремительно откатился в стороны, точно наперед ожидая перестрелки. Теперь уже стреляли и в пехотинцев – из толпы и с крыш прилегающих к площади зданий, но нестройно, невпопад. Иступленные крики покалеченных повисли в воздухе. Люди бросились бежать, давя и сметая друг друга, с остервенением напуганного стада затаптывая упавших. Кровопролитие свершилось.
Шевцова ощутимо трясло. К горлу подкатывала сосущая тошнота. Он и помыслить не мог, что придется расстреливать русских, гражданских. Не так он представлял себе военную службу.
Проспект стремительно обезлюдел. На скользкой ледяной мостовой остались темными силуэтами убитые и возбуждавшие ужас, хрипло стонущие и орущие раненые. Солдаты помогали их вывозить. Шевцов остановил взгляд на покрытом меловой бледностью, усатом лице коренастого мертвого мужчины:
«Этот безоружный… Шел на заклание за чужие идеи… Должно быть, рабочий или даже мастер… Столичные неплохо зарабатывают. Пожалуй, семья, дети, квартиру снимали не тесную, лечились при заводе, наверняка дети в школе… Чего им не хватало? Политических свобод? Зачем они этому пожилому семейному человеку с устоявшейся жизнью? Зачем ему и его семье эти бесплодные фантазии? Что подтолкнуло его влиться в беззаконную толпу бунтовщиков? И сколько таких было в расстрелянной толпе? Сотни? Тысячи? Это коллективное безумие!»
Подошли понурые солдаты:
– Ваше благородие, дозволите грузить?
– Знаете, кто это?
– Вроде с Путилова здесь были.
– Куда их?
– Из Александровской кареты прислали.
– Забирайте.
* * *
Шевцов подал рапорт об увольнении из армии. Штабс-капитан с безучастным лицом принял бумагу и молча отложил в сторону. Поднял глаза и произнес равнодушно:
– Вы свободны, господин подпоручик.
Обдумывая для себя иное поприще, Шевцов медленно возвращался на квартиру.
Вскоре его вызвали в штаб армии. Генерал-майор Георгий Рафаилович Ковалевский по-отечески отчитал молодого Шевцова.
– Мы ведь с вашим батюшкой еще в одном военном училище образовывались. Давние однокашники, так сказать. Потом в русско-турецкую бок о бок сражались. Боевое братство, знаете ли, превыше любви и карьеры. Тем более я самой жизнью отцу вашему обязан. Не будь он комиссован по тяжкому увечью, так и выше меня бы уже поднялся. А я между тем давно за вашим продвижением слежу. У вас большие перспективы, молодой человек. И высокая протекция вам не повредит. Позвольте осведомиться: отчего такое опрометчивое решение?
– Позвольте оставить при себе, господин генерал.
– Нет уж, благоволите объясниться. Ежели не считаете себя более связанными военной дисциплиной, то ответьте, по крайней мере, из уважения к старинному другу вашего батюшки.
– Георгий Рафаилович, вы пользуетесь запрещенными приемами…
– Если угодно. Жду ответа.
– Что ж. Не считаю возможным продолжать службу после убийства гражданских в Санкт-Петербурге.
– Вот как? Замечательный максимализм. А что вам, дозвольте поинтересоваться, известно об этом деле?
– Только то, что видел своими глазами.
– А подоплека вам, конечно, не известна?
– Подоплека не важна. Расстрел есть расстрел. При всем уважении, Георгий Рафаилович.
– И вы пренебрежете присягой?
– Присягал служить Его Величеству и России, верой и правдой. А не выступать беззаконным карателем.
– Попридержите язык, господин подпоручик! Крамольные и дерзкие речи ведете.
– Виноват, господин генерал-майор. Не имею власти отменить истину.
– Истину поминаете? Ну пусть, господин правдоискатель. Исключительно ради дружбы с вашим батюшкой просвещу вас, хоть и не вашего ума это дело.
Генерал от инфантерии достал газетные листы, продемонстрировал строптивому подпоручику:
– Вот публикация New York American, подписанная неким господином Горьким. Датированная, заметьте, 4 января 1905 года. Прошу ознакомиться. Статейка оповещает о грядущем кровопролитии в российской столице. Теперь далее. Вот статья другой американской газетки, издана 6 января, с предупреждением, что через 2 дня деспотическое российское самодержавие прольет кровь беззащитных безоружных рабочих и членов их семей. Подписано господином Милюковым. Теперь припомните: не наблюдали ли вы чего-нибудь особенного во время шествия?
Шевцов задумался.
– Несли хоругви и иконы. Но и красные флаги тоже. Стреляли с крыш. В толпе рабочих были замечены люди, направлявшие перемещение колонн.
– Так.
– Призывы к свержению династии и самодержавия – правда, единичные. Долго ждали извещения из штаба о дальнейших действиях. Потом приказ палить боевыми. Иные попадали на землю до начала стрельбы – потом отползли и скрылись в близлежащих улицах. Эти почти не пострадали. Остальные – как стадо баранов на убой – суматоха, хаотичная беготня, крики, бестолковщина.
– Теперь сопоставьте. Откуда взялись хоругви для запрещенного митрополитом выступления? Кто предоставил деньги на хорошо организованную подготовительную агитацию, включая противоправительственные земские петиции и откровенно революционные листовки и газеты, выпущенные немыслимым тиражом? И кто оплатил продуманные и спланированные стачки перед бунтовским походом, выдвинувшим, заметьте, не только экономические, но и политические безапелляционные и хамские требования? Кто составлял список этих четких требований в среде главным образом полуграмотных рабочих, вчерашних крестьян? Кто руководил организованными колоннами, ведомыми на смерть? И теперь основное: кому могло быть выгодно во время войны, в разгар боевых действий, обратить народный гнев на монарха и устои самодержавия – что, несомненно, предполагает измену?
Шевцов неуверенно спросил:
– Вы имеете в виду финансирование наших либералов и революционеров военным противником России и то, что волнения не случайны?
– Браво, молодой человек. Вы догадливы.
Генерал-майор понизил тон и оглянулся: крепко ли прикрыта массивная дверь.
– А теперь самое интригующее. Прошу не распространяться – сведения не для огласки. Получены из верных источников. Предварительное ослабление цензуры обеспечено министром внутренних дел господином Святополк-Мирским. Гапоновское «Сообщество русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга», скоро перешедшее от экономических к политическим требованиям, допущено при прямом попустительстве и даже потворстве Департамента полиции. После расстрела демонстрации смутьян-фанатик и организатор сообщества поп Гапон оставлен на свободе распоряжением градоначальника господина Фуллона. Непосредственный приказ о расстреле рабочих отдан начальником штаба войск гвардии генералом Мешетичем – Государь не был предварительно извещен. На сей счет инициировано расследование, но все уже свершилось. Вам о чем-нибудь говорит странное стечение всех этих фактов одновременно и в одном месте?
У Шевцова потемнело в глазах.
– Вы намекаете на возможную измену высокопоставленных лиц? Или на их некомпетентность?
– Упаси меня Господь кого-нибудь обвинять. Я просто перечислил очевидное. Но не исключено, что нам предстоит подставить Родине плечо, каждому на своем месте. А вы говорите – уйти со службы.
* * *
Дружной ехал с Валерием Шевцовым к его престарелому отцу. Из экономии молодые люди купили билеты 3 класса.
– Шевцов, ты объяснился с невестой?
– Валерия Леонидовна подулись и смилостивились.
– Так чем чело омрачено, о гений юный Петербурга!
– Да пошел бы ты…
– Вот те на! Или не рад помолвке?
– Оставь. Пустое. Лучше ответь: как ты можешь спокойно спать, есть, балагурить?
– Поясни.
– Тебе не снятся лужи крови?
– Зачем же. Их замыли.
– Будь ты на площади сам, испытывал бы иное.
– Валерий, ты не в меру впечатлителен. Жаль, конечно, погибших, но это уже случилось. И потом – надо было думать, знаешь ли, прежде чем в эдакую авантюру пускаться.
– Авантюру замыслил негодяй Гапон, в сговоре с политическими. Последних интересовала одна цель – расшатать ситуацию и обозлить рабочих. Они ее добились. Произошла трагедия.
– А рабочие что – марионетки? Вот ни с того ни с сего подхватились и построились?
– Нет, их не один год подготавливали: смущали агитацией о смене режима.
– И что, в результате этой агитации они внезапно помешались и отправились на явную и бессмысленную гибель?
– Нет. Не внезапно. Серж, мне не по себе. Это дух смуты, который странным образом сам себя питает и воспроизводит. Морок массового психического нездоровья, эпидемия помешательства. Способность критиковать улетучивается, разум помрачается, человек начинает жить и действовать в соответствии с какой-нибудь утопической и разрушительной идеей, свято в нее верит и ею руководствуется во всем, вплоть до разрыва отношений с родными, если те не разделяют его бредовых убеждений. Он готов бросаться на всех несогласных, словно бешеная собака. «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный». И этот адский дух заразителен – вот в чем опасность. Эти люди не изолированы в сумасшедших домах, они разгуливают на свободе и заражают других. А мне не изобрести эликсира, чтобы излечить их.
– Знаешь, Валерий, не пора ли тебе самому у врача проконсультироваться? Ты меня беспокоишь.
– Перед глазами все один убитый… Весьма зрелых лет. Должно быть, дети остались. Сын, резвый школьник. Девочка какая-нибудь пузатенькая, с кукольными глазами и бантом в горошек. Мне бы хотелось разыскать их, помочь.
– Чем? Вернуть им отца никто не в силах. Или ты думаешь, они встретят тебя с распростертыми объятиями, когда ты сообщишь, как расстреливал главу их семейства? С радостью примут твои вспоможения?
– Вполне допускаю, что не примут. По крайней мере, совесть станет меньше тревожить.
Дружной пожал плечами, впрочем, сочувственно отнесшись к переживаниям товарища.
* * *
Друзья сошли на Варшавском вокзале в Гатчине и подозвали пролетку.
– Любезный, особняк отставного полковника Шевцова на Загвоздинской знаешь?
– Слыхал.
– Ты бы хоть тарантас свой в порядок привел.
– Да что толку… Подтаяло, вишь, жижа – враз все замызгает.
После теплого вагона легко одетые молодые люди мгновенно продрогли на сыром, пробирающем до костей ветру.
– А фартук куда дел? Того гляди руки-ноги отвалятся.
– Старый истрепался, новый не по карману… Да вон уж – добрались!
Пролетка застопорила у салатного цвета двухэтажного деревянного строения с башенкой. Шевцов слетел к родному крыльцу и, растирая ладони и неистово дыша на одеревенелые пальцы, принялся трезвонить в колокольчик у тяжелой двустворчатой двери.
– Аленушка, ну наконец-то – заморозила нас. Чаю согрей и неси не мешкая.
– Да, красотуля, беги со всех ног, – клацая зубами, прибавил иззябший Дружной, – Только в Питере случается этакая непостижимая погода: мало что морозно, еще и сырость доймет – застынешь до потрохов.
По лестнице спускался седовласый хозяин, безупречно причесанный, с явственной военной выправкой. Двигался он легко, несмотря на еле заметную хромоту:
– Приветствую, молодые люди! Здравствуй, сынок. Сергей Александрович? Давно не навещали.
– Позвольте засвидетельствовать мое почтение, Валерьян Валерьевич!
– Хорош! Молодцеват, подтянут – без изъянов! Скоро выпуск?
– Без пяти минут подпоручик!
– Прилежно занимаетесь?
– Имея перед глазами такой пример, как вы и наши наставники, не осмелился бы посрамить офицерскую преемственность!
– Ах, льстец… Всегда был услужлив. Постой же, в службу таких привычек не бери. Службу служить – душой не кривить.
– Слушаюсь, ваше высокородие!
– Валерий, вели товарищу не ломаться. По-простому, по-семейному. Голодны?
– Как февральские волки.
– Сейчас распоряжусь мясные кулебяки разогреть. Сергей Александрович, не возражаете, мы с Валерием ненадолго оставим вас, по канцелярской надобности.
– Разрешите пока библиотеку посмотреть?
– Извольте, сударь мой. Не скучайте.
Затворяя дверь кабинета, Валерьян Валерьевич взволнованно потер виски, размышляя, с чего бы начать. Валерий свободно раскинулся в отцовском кресле:
– Все анахоретом, папенька?
– Да ведь… К чему мне общество? Суета и прах земной, пустые пересуды. Я с утра почту разберу да дела улажу – усаживаюсь за военные мемуары. Мне и не скучно ничуть. Ты вот что, Валерий… Говорят, ты в отставку подавал?
– Отрапортовали уже…
– Не «отрапортовали», а радеют о несмышленой юности.
– Да все уладилось… Полно, отец, не тревожьтесь.
– Удивительное легкомыслие. Посуди сам: могу ли я не тревожиться, коль скоро ты задумал увольняться в гражданскую службу, да еще и в начале столь блестящей карьеры? И как же я тобой гордился, уверенный, что ты продолжишь нашу семейную традицию!
– Папенька, к чему вы клоните?
– К тому, что даже помыслы такие непозволительны.
– Этого не повторится. По крайней мере, пока не принудят меня совершать военные преступления.
– «Военные преступления»! И ты туда же! О tempora, o mores!
– Отчего такая аффектация? Вам это не свойственно.
– Да оттого, что устои государства должно охранять от недоброжелателей, как зеницу ока. Для блага России.
– Все пекутся о благе России, но толкуют это благо по-своему.
– Вот то-то и оно. Развелось умников – и каждый почитает себя пророком, утверждая, что способен вершить судьбы Отечества. Презрев Богом данную власть, клевещут на помазанника Божия. Божий страх потеряли. Августейшую фамилию с грязью смешали! Не понимают, что Его Величество – последний оплот империи, костью стоит в горле иноземным завистникам. Заметь, Валерий! Либеральные дурни, как правило, в одну и ту же дуду дудят. Рубят сук, на котором посиживают, да песенки попевают. Взбесились. Власть им подавай. Гордец – он хуже лиходея. А наши заморские злопыхатели тому и рады, казну потратить готовы против российского самодержавия. Хочешь его сохранить – защищай, не щадя живота своего.
– Уважаю вашу позицию.
– Так не покинешь армейскую службу?
– Не покину.
– Вот спасибо, сын, вот утешил, – старик поцеловал Валерия в лоб, – а уж я для тебя расстараюсь деньжат припасти, знаю, что жалованье ваше – по молодому делу – грошовое.
И, сменив тон, ехидно полюбопытствовал:
– А что твоя невестушка?
– Однако… Вы упорно не желаете называть Валерию по имени. Вы относитесь к ней с предубеждением?
– Ты знаешь, я человек прямолинейный…
– И?
– Полагаю, что твоя суженая вроде изящной бонбоньерки с конфетами. Поднимешь крышку, – а там вместо шоколада леденец из тех, что продают россыпью.
– Чем же худ леденец?
– Зяблик соколу не пара.
– И кто же из нас двоих зяблик?
– Не ерепенься, к тебе не идет.
– Ну, допустим. Пусть – зяблик. Зачем же вы дали благословение на брак?
– Разве ты меня в ту пору послушал бы? Посмотрел бы на себя со стороны. Дышащий страстью дракон: сверкающий взор, восторженные речи, пламенеющий лик! Герой рыцарского романа, понимаешь ли, – не подступишься.
– Вы предсказываете роману грустный финал?
– Зачем… невеста – не жена, дозволено и разневеститься. По крайней мере мне претят чопорные девицы.
– На что вы меня толкаете, отец?
– Полно, Валюша, ты, разумеется, сам можешь свою судьбу решать. 22 года не шутка. Я в твоем возрасте – ого-го! – в русско-турецкую в атаки ходил. Твой выбор – тебе с ней и жить. Но, чур, не сетовать потом. Жениться легко – ужиться трудно… Прости, сынок, что наставляю. И давай-ка в столовую: Алена, верно, ужин подала. А мне в храм Божий пора, не обессудь. А может, вместе?
– Нет, папенька.
– Мне Всенощной пропускать нельзя. Я же и в хоре, и старостой.
– Помолитесь за меня!
– Уж это непременно.
Отъезжая на следующий день, Дружной подмигнул товарищу:
– Смотрю, папаша твой того гляди в монахи подрядится.
Молодой Шевцов зыркнул острым взглядом:
– Кто дал вам право… Позвольте откланяться. Признателен за компанию.
– Что ты, Лера? Не сердись, братец. Уж я вперед дерзить не стану.
Шевцов не ответил, но лицо его смягчилось.
* * *
Подпоручик справился об убитых в морге Александровской больницы. В списке погибших его внимание привлекла фамилия Чернышов. Оказалось, что это мастер с Путиловского завода, 1850 года рождения. Осведомившись о месте жительства покойного, Шевцов отправился по полученному адресу.
На Первой Рождественской завернул в нужное парадное. Бесконечно долго поднимался на второй этаж; клацанье кованых сапог эхом отзывалось в лестничной винтовой спирали – или так ему чудилось? Переборов пакостный нутряной холодок, медленно приблизился к ровно покрашенной двери и постучал костяшками пальцев. Открыла несуразная прыщавая юница с печальными глазами, держащая на руках пышнощекую трехлетку.
– Вы к кому?
– Чернышов Николай Николаевич здесь проживал?
– Вы из жандармерии? Ваши сегодня приходили уже.
– Нет, я не из… Я по другому вопросу.
