Czytaj książkę: «Визитер»

Czcionka:

ISBN 978-5-4490-5532-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Отважившись на прочтение толстой ли, тонкой ли книги, мы, как прави Но порой, как ло торопимся поскорее добраться до самого интересного – кто кого убил, кто кого любил, и как украли миллион. А потому часто пропускаем вступление, часто называемое предисловием. Да и писать его не очень-то увлекательно. Другое дело, с трудом сдерживая рвущуюся вперед фантазию, преодолевать хитросплетение ситуаций, по пути заглядывая в тайники душ своих героев… Но порой, как, например, сейчас, предисловие совершенно необходимо, без него слишком многое останется непонятным, даже то, откуда взялось все повествование.

Случилось так, что по делам службы пришлось мне несколько дней прожить в захудалой гостинице одного провинциального, но довольно большого города. Собираясь покинуть временное пристанище и укладывая а дорожную сумку немногочисленные пожитки, я в поисках затерявшегося носка, заглянул под кровать. Вместе с носком я извлек из пыльного подкроватного пространства флешку.

Попытка отдать находку дежурной по этажу успехом не увенчалась. Величественная дама, едва взглянув на неопознанный объект. заявила, что номер до меня недели две пустовал, и если до сих пор никто не хватился пропажи, то и не хватится, а ей чужого не нужно. Решив, что флешка скорее всего пустая, но может пригодиться, я бросил ее в сумку и тут же о ней забыл.

Дома, разбирая сумку, я решил все-таки посмотреть, что не ней записано, и вставил ее в компьютер. Вскоре я понял, что потеря носка оказалась судьбоносной. Благодаря этому малозначительному недорозумению, удалось приблизиться к разгадке тайны исчезновения писателя Александра Травина, известного не столько литературными произведениями, сколько скандалом вокруг его имени.

На дискете оказалась то ли рукопись автобиографической повести, то ли просто дневниковые записи. Следуя за причудливым ходом своей мысли, автор порой возвращается назад, а то ли просто начинает писать от третьего лица. Но понимая еще за чем, я решил привести рукопись в удобочитаемый вид, и первым моим побуждением было избавиться от некоторой путаницы и неаккуратности, но потом я вспомнил, что нечто подобное позволяли себе и некоторые широко известные литераторы, и решил оставить все, как есть.

Рукопись, хоть и обрывалась не полуслове, проливала свет на обстоятельства последнего периода жизни современного классика. И что самое главное, не какой-то писака, который и нафантазировать, и присочинить может, в само главное действующее лицо. Это подтолкнуло меня к решению, изменив имена, что дает мне право заявить о случайности совпадений описанный событий с реальностью, а потому никакой ответственности я ни за что не несу. предложить произведение вниманию читающей публики, что я и делаю.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Земную жизнь пройдя до половины

Я оказался в сумрачном лесу

Данте

То был ли сам великий Сатана,

Иль мелкий бес из самых нечиновных,

Которых людям дружба так нужна

Для тайных дел…

Михаил Лермонтов, «Сказка

для детей»

В осеннем пасмурном утре, когда день не торопится сменить ночь, и горит лампа в низко опущенном над столом абажуре, пусть даже полинялом и пыльном, есть особый уют. Дождь монотонно барабанит по оконному стеклу, ветер подвывает в щелях не законопаченного еще на зиму окна, а на плите булькает и вот-вот закипит вода в кофейнике, и уже разносится по кухне такой знакомый, такой утренний запах.

Не успел я допить вторую порцию кофе, как в дверь позвонили. С сожалением отодвинув чашку, в которой оставалось еще два-три глотка крепчайшего напитка, слишком горячего и вкусного, чтобы выпить его одним махом, я пошел открывать дверь, раздумывая над тем, кого принесло в такую рань. Я ложился поздно по разным причинам, иногда и потому, что работал за полночь, и в 10 часов мое утро только начиналось. А именно это время показывали настенные часы.

На пороге стоял мужчина неопределенного возраста, одетый во что-то маскарадное – то ли фрак, то ли сюртук, правда, несколько потрепанный и имеющий на плечах следы плохо счищенной перхоти, белую жилетку не первой свежести, такую же рубашку и голубой в белый горох галстук – бабочку. Увидев меня, он снял с головы похожую на цилиндр шляпу и, зажав подмышкой трость, вежливо поклонился. Сначала я решил, что это мой приятель Валька Журавлев, и что он в костюме и гриме легкомысленного Бони из знаменитой оперетты приехал прямо из театра, а что костюм подержан, так из старого гардероба вытащил. Но потом сообразил, что в десять утра он никак не может заявиться в таком виде, потому что ни спектакли, ни репетиции в такое время не только не кончаются, но даже и не начинаются. К тому же лицо у Вальки было незначительным, с мелкими чертами, почему и доставались ему второстепенные роли. Лицо же нежданного моего визитера незначительным никак назвать невозможно. И главенствовал на нем нос, примечательный не только своими размерами, но и какой-то бросающейся в глаза нахальностью.

– Ну что ж мы в дверях стоим? – спросил ранний гость без тени смущения. – Приглашайте войти.

Я молча отодвинулся, освобождая проход. Он уверенно, как будто многократно бывал в моей малогабаритной однокомнатной квартире, проследовал на кухню и расположился на угловом диванчике, положив рядом с собой цилиндр и пристроив в углу трость, из чего я сделал вывод, что не очень-то она ему нужна, а носит он ее больше для форса. В мутном осеннем свете, падающем из давно не мытого кухонного окна, я обратил внимание, что голову его украшает длинная лысина, протянувшаяся ото лба до самой макушки и обрамленная темными, с легкой проседью, вьющимися волосами.

Гость молча, с усмешкой смотрел на меня. Не зная, как начать разговор, я предложил:

– Может, кофе хотите?

– Конечно, хочу! И покрепче, пожалуйста! А я-то думаю, предложите или нет? Уж больно пахнет вкусно, кофей, видно у Вас хороший. – Он даже руки потер в предвкушении удовольствия. – Ну что ж, будем знакомиться, – сказал он, когда я поставил перед ним дымящуюся чашку. – Впрочем, я и так про Вас много что знаю. И даже про пожилую даму, которая не дает Вам покоя, и от которой Вы никак не можете избавиться.

От удивления я чуть не пролил горячий кофе себе на джинсы. Дело в том, что в последнее время меня действительно преследовала пожилая и весьма достойная дама, которая появлялась не предусмотрено и уютно устраивалась на страницах сочиняемого мною романа, то пытаясь заменить собой юную прелестницу и тем самым разрушить сюжетную интригу, то совершенно неподобающим образом вмешиваясь в мужские разговоры, а то и вовсе ядовито комментируя авторские отступления. Почтенная дама проскальзывала в любую щель, и, наверное, для чего-то была нужна, только я никак не мог понять, для чего. Но он-то откуда это знал? Романа моего никто не читал, и неизвестно, будет ли читать, да и будет ли он вообще дописан.

– Откуда про даму знаете?

Он проницательно улыбнулся. Глаза у него были голубовато-серые, причем скорее серые, того цвета, который называется стальным, губы тонкие и розовые. И чем больше я смотрел на него, тем больше мне казалось, что где-то я его уже видел. И нахальный нос, и продолговатая лысина каким-то образом запечатлелись на окраинах моей памяти.

– А еще я знаю, что Вы одиноки, больны, устали и почти отчаялись, но стараетесь не показывать вида. Кстати, больны Вы гораздо серьезнее, чем думаете.

Я вздрогнул. В глубине души я подозревал это, хотя и гнал догадку от себя.

– Хватит обо мне, – резко сказал я, – может, соизволите, наконец, и Вы представиться? А то явились в маскарадном костюме, пьете мой кофей, а у меня всего полбанки осталось, говорите всякие неприятности…

– И представлюсь, отчего ж не представиться! Коммивояжер я, продавец, значит, и рекламный агент. А что до костюма, все переодеться не успеваю, работы много.

Я с облегчением вздохнул. Ну, конечно же, сейчас по квартирам ходят разные люди, предлагающие все подряд. Недавно приходила совсем юная особа, предлагала купить мышеловку с уже заряженным кусочком сыра и смотрела так жалобно, даже трогательно, что я совсем уж было собрался купить, но вовремя вспомнил, что денег нет, а то вышла бы неловкость. И еще рассылают письма, из которых следует, что про тебя известно все, и даже про сломанный пылесос, замену которому обещают доставить на дом бесплатно. Я сам получал такие. Этот, судя по вступлению, собрался рекламировать герболайф, или что-нибудь в таком роде, потому и намекал про болезнь. Я уже хотел выставить его за дверь, но вспомнил про старую даму. Старая дама в схему не вписывалась. Что-то здесь было не так.

– И чем торгуете?

– Всем! Всем, чего душа пожелает! Продаю и покупаю. По сходной цене. У меня такие, знаете ли, люди отоваривались!

Пока он говорил, лицо его менялось. Глаза подергивались молочной мечтательной пленкой, губы растягивались в сладчайшую улыбку, и даже нос терял нахальство, становясь просто несколько крупноватой частью лица. Сейчас он походил на обычного лотошника, расхваливающего свой товар.

– Так что предлагаете, подробнее не можете изложить?

– Все, чего Вам не хватает. Имеется самоуверенность, удачливость, нахальство, тоже вещь не лишняя, богатство, вернее, благосостояние, богатство сейчас не могу, кризис, знаете ли, ну и железное здоровье, само собой. Можно начать жизнь сначала.

– И какова цена?

Он опустил глаза.

– Сами догадайтесь… Но дешевле не могу, не положено. И плюс бесплатный подарок, только для Вас – избавлю от почтенной дамы.

И время визита, и бредовый разговор, да и сам визитер совершенно выпадали из реалий обыденной жизни. У меня мелькнула совсем уж безумная мысль. Но не может быть! Я стал вспоминать известные описания – мой гость не походил ни на вальяжного Воланда, ни на печального духа изгнанья, ни на насмешливого гения зла, вызванного доктором Фаустом, слишком уж был затрапезен.

– Можете не давать ответ сразу, я понимаю, дело серьезное. Подумать надо, обмозговать, как говорится. Если Вас смущает договор о купле-продаже, можно оформить в совместное владение. Только, – лицо его понемногу принимало прежний облик, и глаза поблескивали уже стальным блеском, – ни с кем не советуйтесь, плохо советы эти кончиться могут. И с ответом особенно не тяните. Все имеет свой срок.

Подхватив трость и цилиндр, он заспешил к дверям. Я зачем-то пошел следом. Он двигался быстро, и когда я вышел из пропахшего кошками подъезда, его фигура маячила уже где-то вдалеке на пустынной улице, и в тумане вступающего в свои права пасмурного дня мне показалось, что на нем и не сюртук вовсе, а короткий плащ, и из подмышки торчит не трость, а шпага. Непонятный головной убор, который он на ходу нахлобучил на голову, теперь смотрелся мятым беретом.

ххх

Вернувшись, я первым делом сварил еще кофе, налил его в большую кружку и закурил. Обычно я поступал так, когда возникала необходимость сосредоточится и что-то обдумать. Но и сегодняшний утренний визит, и весь разговор представлялись совершенно бредовыми, а потому для обдумывания затруднительными, и я пребывал в полной растерянности. Мысли, роящиеся в голове, казались мало того, что странными, но и просто невероятными, и самой невероятной была – неужели все-таки мой ранний визитер и есть тот самый персонаж? Но тот появляется в произведениях великих, менее великих и вовсе не великих как некий символ, а на самом деле его нет и быть не может, потому что не может быть никогда. Не случайно он так многолик, авторское, так сказать, видение. Его придумывали, как я придумал своего героя, физика-теоретика, влюбленного в юную фотомодель, развитию чьего романа так мешала старая дама. А тут вдруг звонок в дверь, и – нате вам! Ерунда какая-то.

Но если его нет, то кто сидел полчаса назад на угловом диване и пил кофе? Грязная чашка-то осталась на том же месте! Значит, я должен поверить, что он материализовался в спальном районе нашего довольно крупного города, в панельной пятиэтажке в десять утра? С какого такого испуга? Ему следовало бы в полночь выйти из-за полок со старинными книгами, на страницах которых хранились тайны изготовления редчайших ядов, и отразиться в помутневших от времени зеркалах, мешаясь с фамильными портретами владельцев замка. Я еще понимаю, если бы он возник в просторном холле загородного коттеджа на шести сотках, украшенного высокими башнями, где лунный свет, проникая через стрельчатые окна, ложится на драгоценный афганский ковер ручной работы, привезенный хозяином из последней турпоездки… Все более подходящий антураж!

А моя скромная персона зачем ему понадобилась? Есть и попримечательнее фигуры! И все он, видите ли, про меня знает! И одинок я, и несчастен, и болен. Правда, удача последнее время меня действительно не преследовала. Да и болезнь в наличии имелась – проклятущая язва двенадцатиперстной кишки, которую, когда особенно доставала, я подозревал в чем-то еще худшем. Кстати, что он имел в виду под совместным владением? Разве можно владеть совместно тем, на что он намекал? Да и покупка должна переходить новому владельцу когда-то потом, понятно, когда, а если сейчас, то какой дурак на это согласится, так ведь и вознаграждением воспользоваться не успеешь!

Нет, это, конечно же, был актер и мой приятель Валентин Журавлев, нос он приклеил, у них в гримерной носов полно, да и парик не проблема, таких лысин в жизни не бывает, диккенсовская какая-то лысина. Но с другой стороны, образ-то он создать может, но вот разговор тонко построить, это вряд ли. Хотя если предположить, что это отрывок из какой-то его новой роли… Эта мысль меня успокоила, и я решил на ней остановиться.

Почувствовав усталость, я перешел в комнату, прилег на диван и понемногу задремал. И приснилось мне что-то совсем уж несусветное. Приснился мне Валька, изображающий маленьких лебедей, и его было несколько. То есть танцевали несколько балерин с лицом Вальки и его телосложением. А он, хоть и не богатырь, но ноги у него волосатые, да и плечи отнюдь не женского покроя. Так что выходило очень даже забавно.

Проснулся я от собственного смеха. Утренний визит ушел куда-то далеко, и не очень понятно, действительно он имел место, или пригрезился перед тем, как я окончательно заснул. Во всяком случае, яркая картинка Валькиных лебединых шалостей его заслонила.

Для работы сегодняшний день был потерян, и я стал думать, чем себя занять. Я понял, что не против немного выпить и хорошо пообедать, а заодно позавтракать и поужинать, но для этого нужна была такая небольшая малость, как деньги, а их-то как раз сейчас у меня не было.

До того, как я открыл в себе литературный талант и решил не зарывать его в землю, я работал в рекламном агентстве, числился старшим редактором и имел дело с авторами, распределяя между ними заказы, если нужно, правил, а иногда и переделывал сценарии, организовывал съемки и являлся той самой последней инстанцией, которая принимает готовую продукцию. Оплачивалось это вполне прилично, известно, что все, кто работает в рекламе, зарабатывают хорошо. Хоть я и не умею экономить, за три года я набрал денег на дешевую однокомнатную клетушку с совмещенным санузлом в панельном доме спального района, обеспечивающую независимость от родителей c их оставшейся от прежних времен четырехкомнатной обкомовской хатой, все удобства и приятности которой не компенсировали постоянных упреков в безалаберном образе жизни.

Пока я работал в агентстве, меня постоянно окружала толпа приятелей – сценаристов и актеров, благодарных за то, что давал им заработать. Из этого следовали бесконечные подарочные бутылки, которые вместе и распивались, приглашения в рестораны и ночные клубы. Тогда я познакомился и с Валентином Журавлевым, который время от времени снимался в наших роликах. Он-то и сбил меня с толку. Как-то я показал ему несколько своих рассказов, я писал просто так, для себя, когда было настроение. Ему понравилось. Про два из них он сказал, что это готовые пьесы, которые надо лишь перевести в диалог, что есть и действие, и характеры сделать по ярче.

Разговор, изменивший мою жизнь, произошел за несколько дней до Нового года. Мы сидели на кухне, и стоявшая между нами бутылка подходила к концу. Наверное, как всякий тайный графоман, в глубине души графоманом себя не считающий, я чувствовал потребность хотя бы в одном читателе. А Валька подходил на эту роль лучше других – он относился к редкому типу людей, которым мучительно сделать больно другому. В любом случае он нашел бы какие-нибудь слова, смягчающие удар, и мне легче было бы перенести разочарование. А я бы уж как-то истолковал их – я относился к себе достаточно нежно и в собственную бездарность всерьез не верил.

Не зная, как начать разговор, я посмотрел на почти пустую бутылку. В холодильнике лежала еще одна, но об этом знал только я. Разливая остатки, я сказал:

– Пожалуй, надо бы продолжить. Погода способствует, да и настроение соответствует. Я сбегаю в магазир?

– А, может, хватит? – приятель с удивлением посмотрел на меня, сморщив короткий нос, отчего очки его слегка приподнялись. Ни он, ни я не отличались неудержимой склонностью к алкоголю. – Да и морозец крепчает, выходить неохота.

– У тебя что, поутру репетиция?

– Да нет.

– Тогда в чем вопрос? Я с удовольствием пробегусь по морозу. А ты пока посмотри кое-что. – Я протянул ему тонкую папку.

– Что это?

– Увидишь!

Купив бутылку и погуляв полчаса вокруг дома, я, окончательно промерзший, не раздеваясь, ввалился на кухню. Валька дочитывал последнюю страницу.

– А знаешь, здорово! – сказал он, поднимая глаза и морща нос. – Тебе надо бросать рекламную фигню и заниматься именно этим. Нет, честное слово! – И он произнес ту самую сакраментальную фразу о том, что два рассказа – почти готовые пьесы. Я понял, что Валька говорит искренне, к тому же поверить очень хотелось. Настроение стало подниматься и достигло праздничного градуса, я вспомнил, что приближается Новый год, заметил причудливые ледяные узоры на окне, искрящиеся в свете уличного фонаря, почувствовал запах елки, которого не было и быть не могло, потому что не было никакого намека на елку, и пожалел, что не сообразил купить мандаринов. Мы выпили по рюмке за будущего писателя, который начинался сегодня вечером на моей кухне.

Мне не хватало именно этого небольшого толчка, чтобы начать новую жизнь. Наверное, внутренне я был к этому готов к такому повороту – я вступал в возраст, в котором некоторые великие уходили из жизни, чтобы войти в школьные учебники. Посещавшая меня порой мысль, что зря растрачиваются лучшие годы, начинала переходила в уверенность. Я был честолюбив, и не хотел покинуть этот мир, не оставив в нем своего следа. Если бы я знал тогда, на какую стезю я ступаю, я бы сто раз подумал. И все равно, скорее всего, ступил.

Однажды утром, находясь в приятном состоянии между сном и явью, когда понимаешь, что сон уже ушел, но можно еще немного поваляться, лениво перескакивая с мысли на мысль, я вдруг придумал начало повести. Даже не придумал, а увидел. А увидел я человека в номере маленькой гостиницы. Он сидел у распахнутого окна, недавно закончился дождь, на вечернем небе, сквозь расплывающиеся, как акварель на плохой бумаге, облака уже просвечивали звезды. Остро пахло свежей листвой и морем, значит, город был приморский, под окном, совсем близко проходили люди, доносились обрывки разговоров и короткий смех, и вспыхивали огоньки сигарет. Чтобы оказаться в этом городке, в этой гостинице, человек летел на самолете, а потом долго трясся в автобусе, оставив в большом городе узел туго переплетенных проблем, который он должен был развязать, и он был уверен, что разрешение могло придти только здесь…

Я быстро встал, и пока умывался и заваривал кофе, действие продолжало развиваться и обрастать подробностями. Решив, что я могу отложить намеченные на утро дела, я сел за компьютер и легко написал пару страниц. Но дальнейшие дела откладывать было невозможно. С трудом оторвавшись от компьютера, я уже понимал, что будет происходить, по крайней мере, на пяти ближайших страницах и знал примерно, чем должна закончится повесть.

Через некоторое время я уволился из агентства, договорившись, что останусь в числе постоянных авторов. Теперь было достаточно времени, чтобы писать. Но вскоре стало понятно, что это много труднее, чем представлялось вначале. Иногда мне казалось, что я поднимаюсь на высоченную гору, продираясь сквозь терновник, рискуя сорваться в пропасть. Зато порой я бежал по счастливой дороге, пригреваемый солнцем и окруженный пением птиц. Но до вершины было еще очень и очень далеко, и часто приходилось возвращаться назад, потому что пока я писал, я узнавал про своих героев многое, о чем вначале и не догадывался, и начало приходилось переделывать.

Теперь ни на что другое у меня почти не оставалось времени. Я стал раздражаться на отвлекающие от работы звонки, с большинством приятелей почти раззнакомился, да и они потеряли ко мне интерес с тех пор, как я перестал быть для них редактором, работодателем и собутыльником. К счастью, великая любовь обходила меня стороной, я не встретил женщины, на которой хотел бы жениться, а временные подружки возникали и исчезали, не отнимая много времени и не оставляя в сердце следа.

С публикациями мне не везло. Я не ждал быстрого успеха, понимая, что так не бывает, но хронические неудачи, продолжавшиеся уже более двух лет, раздражали, временами я ощущал в себе мизантропа, копящего обиды на мир и людей, А обиды начинающий и никому не известный автор собирает корзинами, как опята в сезон. Рассказы, которые я посылал в журналы, оставлялись без внимания, я предполагал, что их просто никто не читал. Редактор издательства, куда я самолично завез повесть, сообщил, что с нераскрученными авторами они стараются дел не иметь, это коммерчески себя не оправдывает, но все-таки рукопись предложил оставить, а через две недели выяснилось, что он ее потерял. Я поторопился предложить, что привезу другой экземпляр. В ответ услышал небрежное: «Завезите при случае, если меня не будет, оставьте у секретаря». Разговор был телефонный, а по телефону такие слова произносятся легко.

По мере накапливания неудач, менялось и отношение окружающих. Люди, которые еще недавно были приветливы, и даже чрезмерно, теперь на ходу бросали: «Как дела?» и торопливо пробегали мимо, словно опасаясь, что я действительно начну рассказывать о своих делах.

В последнее время у меня появилась еще и своеобразная мания – я стал бояться, что умру раньше, чем добьюсь признания, и это сделает мои усилия и жертвы бесполезными. В такие минуты хотелось за неимением камина выбросить все написанное в мусоропровод и вернуться к прежней беззаботной жизни, но отказаться от того счастья и тех мук, которые я испытывал, пробираясь через тернии сюжета и роясь в грудах слов, чтобы найти наиболее адекватные моим мыслям и ощущениям, я уже не мог. По сравнению с этим, участь редактора рекламного агентства казалась жалкой и скучной, как позавчерашний хлеб. К тому же, несмотря на все обиды и сомнения, я был уверен, что рано или поздно моя звезда выведет меня к сияющим вершинам успеха.

На жизнь я зарабатывал тем, что продолжал время от времени сочинять рекламные сценарии. Правда, с новым редактором, пришедшим на мое место, приходилось делиться, отдавая ему половину гонорара. Я не спорил, хотя мне в свое время такое и в голову не приходило, но времена меняются. Тех денег, что я получал за сценарий, хватало на месяц, а то и больше безбедной жизни. К сожалению, заказы не были регулярными – то сразу три привалит, а потом долгое время ни одного. Сейчас как раз было то самое долгое время.

Между тем голод все настойчивее давал о себе знать. В холодильник и заглядывать было бесполезно, последние два яйца я доел вчера вечером. Знал я, правда, одно место, где и накормят, и обогреют, а если повезет, то и рюмку нальют – отчий дом. Но для этого предстояло одеваться, ехать на трамвае, а потом и на автобусе на другой конец города, а проделывать это все было лень. Главное же, эти ужины обычно сопровождались вопросами, отвечать на которые не хотелось, и просто было затруднительно, и намеками на то, что пора, наконец, бросать графоманствовать и приниматься за какое-нибудь серьезное дело. В пример ставились мой одноклассник Володя Бордин, который создал свою компьютерную фирму, или Оля Носова, работающая в престижной турфирме. Я ничего не имел ни против Володи, ни против Оли, но мое писательское самолюбие, и без того исколотое неудачами, страдало, тем более что возразить было нечего. За три года мне удалось напечатать всего два рассказа во второстепенных журналах, в издательстве без движения лежала повесть, в театре, куда я отнес пьесу, никак не удосуживались ее прочитать. Я пытался утешить себя тем, что такова судьба многих великих, чьи автографы после смерти стоят сотни тысячи, но утешение было слабым, потому что после смерти тот бифштекс, которого мне хотелось сегодня, терял всякий смысл, и это наводило на мысль о несовершенстве мирозданья.

Вспомнив утреннего гостя и снова ощутив реальность его визита, я подумал: «А ведь ничего конкретного не предлагал, стервец. Интересно, что он подразумевал, говоря о благосостоянии? Может быть, на благосостояние стоило бы и согласиться, а то вдруг заказов больше не будет? Но о чем я думаю, ведь я уже решил, что не было его, морок это, или сон. Ладно, надо собираться и ехать. Мама попилит-попилит, но накормит, и денег, наверное, даст».

ххх

Но судьба не назначила мне в тот вечер повидать родителей. Я уже переоделся и завязывал шнурки на ботинках, когда позвонила Дашка.

– Привет, – сказала она тонким от волнения голосом. – У меня забойные новости. Я тут недалеко от тебя обретаюсь. Может, выйдешь?

– Постоим у калитки? Не могу, спина опять болит, – сам удивляясь, почему именно спина и почему опять, соврал я. – Может, лучше ты зайдешь? Кстати, купи что-нибудь поесть. И бутылку, водка боль хорошо снимает. Дверь закрывать не буду. Деньги на той неделе отдам, когда за сценарий получу.

– Забей, блин, на деньги. Я мигом.

Быстро переодевшись в домашние джинсы и толстовку, я прилег на диван. Минут через двадцать на пороге появилось довольно хорошенькое белокурое восемнадцатилетнее существо, одетое в высоченные сапоги, крошечную юбчонку и куртку до пояса. Я взял из ее рук пакет и попробовал на вес. Судя по тяжести, ужин нам предстоял приличный.

Снимая куртку, Дашка рассказывала:

– Представляешь, захожу я сегодня к Лидии с почтой, реально, а у нее в кабинете сам Анатолий Петрович гужуется, и толковище идет о твоей пьесе. Типа круто, правда?

«Типа круто» – это выше моего понимания, но начало рассказа предвещало, возможно, любопытное продолжение, и я не стал ее тормозить.

– Короче. Он спрашивает, почему она не дала ему до сих пор прочитать пьесу этого, как его, так и сказал, блин, Александра Травина. А она отвечает: «не думаю, чтобы она Вас заинтересовала», в том смысле, что забейте, мол, не нее. – Дашка сделала театральную паузу.

– Ну и что?

– А он говорит, хочу, мол, посмотреть, и все тут, мне говорили, что из нее что-то можно сделать. Она пожала плечами, достала из стола и отдала.

– И все?

– Ну да. Он упадет на твою пьесу, сто пудов!

Я представил, как известный в нашем городе режиссер, респектабельный Анатолий Петрович Замыслов, раздувшись до необъятных размеров, падает на мою пьесу и развеселился.

То, что рассказала Дашка, еще ничего не значило, прочитать не значит принять, но все-таки что-то сдвинулось с места. Появилась надежда – верный спутник неудачников. И я уже представлял себе, как, приехав в отчий дом, небрежно скажу, как бы между прочим, выбрав удобный момент: «Да, кстати, мою пьесу ставят. Конечно, сам Анатолий Петрович».

В театр меня привел все тот же Валька Журавлев, решивший взять надо мной по мере своих скромных возможностей шефство. Он же познакомил с Главным режиссером Анатолием Петровичем Замысловым, которого за глаза все называли «Сам», зав. литчастью Лидией Сицкой, 30-летней чрезвычайно привлекательной женщиной и с Дашкой, которая работала кем-то вроде секретаря или курьера. «Сам» и Лидия, скорее всего, не очень даже и запомнили, что Валька нас знакомил, тем более что Валька был в театре отнюдь не на первых ролях. Но я решил, что это знакомство дает мне право через несколько дней позвонить в литчасть и предложить пьесу – все-таки не с улицы человек пришел.

От природы я не так уж и застенчив, но с тех пор, как стал писать, у меня сложился еще один неприятный комплекс. Когда я отдаю свое произведение кому-то, от кого зависит его судьба, оно вдруг начинает казаться мне глуповатым и даже стыдным, и только усилием воли я заставляю себя не убежать в последний момент. На моем лице появляется противное собачье выражение, видеть которое я, естественно, не могу, но ощущаю, отчего становлюсь еще более неловким. Когда такое существо приносит пьесу, и, заикаясь, не может толком объяснить, о чем она, ее засовывают в самый дальний ящик и забывают. Судя по тому, что пьеса лежала у Сицкой уже почти полгода, так оно и случилось.

Валькины хлопоты имели и еще одно неожиданное последствие – в меня влюбилась Дашка. Не думаю, чтобы в меня нельзя влюбиться. Располагая довольно приятной наружностью, я могу быть и легким, и остроумным с людьми, от которых не завишу и в тех случаях, когда в настроении. Наверное, Дашка увидела меня именно в этой ипостаси. И к тому же напридумывала что-нибудь вроде непризнанного гения, который рано или поздно будет признан, в чем ей обязательно предстоит сыграть важную роль.

Но как объект для любви я ей совершенно не подхожу. Я старше лет на пятнадцать, то есть почти вдвое, но ничего не могу ей дать по той простой причине, что у меня ничего нет. Я не могу ни обустроить ее жизнь, ни помочь ей устроится в жизни самой. И на роль Пигмалиона я не гожусь, а в Пигмалионе Дашка, год назад приехавшая из Козельска, путавшая ударения и считавшая хорошим тоном современный тинейджеровский сленг, ой как нуждалась. К тому же я боялся шквала ее любви и не знал, что с ним делать. Но Дашка постоянно звонила, находила поводы для встреч и раздражала меня томным, с поволокой взглядом.

Мы сидели напротив друг друга в моей маленькой обшарпанной кухне. Я пил водку, закусывая маринованными огурчиками и бутербродами с любительской колбасой. Дашка тоже выпила пару рюмок, глаза ее заблестели.

– Сашенька, хочешь, я завтра приду утром и уберусь у тебя в квартире? – спросила она.