Czytaj książkę: «Лики русской святости»

Czcionka:

* * *

РУССКАЯ СВЯТОСТЬ И ЕЕ САМОЦВЕТЫ

Наша страна фантастически богата святыми. За всё время существования христианской Церкви на нашей земле произошла канонизация многим более чем тысячи подвижников. Притом большинство причтенных к лику святых приходится на XX столетие: у нас в России за несколько десятилетий появилось столько людей, принявших муки и смерть за веру, как будто века раннего христианства, когда в Римской империи нещадно казнили и пытали за приверженность к Иисусу Христу, оказались спрессованы на хронологическом пространстве раз в десять меньше. Но и русское средневековье также украшено множеством людей, угодивших Богу; их сотни.

На каждый день календарного года приходится хотя бы один (а чаще более того) святой, «в земле Российской просиявший».

Русская Православная Церковь делит их на особые «чины», или, проще говоря, группы, по характеру святости. Например, «благоверные князья», «духовные просветители», «пастыри», «преподобные», «мученики», «исповедники», «страстотерпцы», «воины за веру». Словно огромная казна духовная посверкивает грудами самоцветов, различающихся по свойствам и происхождению, но одинаково прекрасных перед лицом Господа. Рубины, изумруды, алмазы, сапфиры, не имеющие измеримой материальной ценности, но для верующего человека служащие красотой своей жизни, подвигами и трудами духовными в качестве живых нравственных эталонов.

Известный православный писатель и публицист Наталья Иртенина, лауреат церковной премии «Новая библиотека», представила в своей книге – максимально широко! – самые разные чины русской святости. В этом смысле она обновляет задачу, когда-то поставленную Георгием Федотовым в книге «Святые Древней Руси». Ей близко известное высказывание Георгия Петровича: «Если мы не обманываемся в убеждении, что вся культура народа, в последнем счете, определяется его религией, то в русской святости найдем ключ, объясняющий многое в явлениях и современной, секуляризированной русской культуры».

Вот только в своем труде автор книги стремится к большей полноте высказывания. Так, чтобы все эпохи в жизни Русской Церкви, включая век минувший, были показаны через призму святости. Так, чтобы природа всех разновидностей духовных самоцветов стала ясна читателю, тянущемуся к вере, к Церкви. Так, чтобы удивительные сокровища души, содержащиеся в житиях святых, стали достоянием читателя, который, может быть, не воцерковлен и даже не крещён, но интересуется культурой, искусством, историей своего отечества – ведь без святости и святых русская культура, русское искусство и русская история глубоко не полны.

Если изъять из русской истории святость, она станет подобна колоколу с вырванным языком.

Так прикоснись же, дорогой читатель, к языку русского колокола!

Дмитрий Володихин

ЯЗЫК СВЯТОСТИ

Однажды автору этих строк задали вопрос: в чем особенность русских святых, русской святости, есть ли у них характерная черта, своеобразие, отличие? Подобрать ответ сразу было трудно. Но чуть позже он сложился. Русская святость многогранна и обильна. Именно в этом ее особость. Это целая страна на небесах – Святая Русь. Ее свет проливается оттуда на грешный наш земной удел, исторически оформленный в Россию-матушку, русскую сторонушку, и своею игрою, переливами, блеском и искрением творит для нас то невидимое, но весомое сокровище, что зовется русской национальной идеей. Без этого сокровища нам жизнь – не жизнь, а беспросветность и умирание. Имея оное, мы не храним его, а потерявши – плачем, часто даже не сознавая – о чем.

Много лет назад очерк автора «Святость как национальная идея» был опубликован в журнале Никиты Михалкова «Свой», потом попал в интернет. С тех пор он живет своей жизнью, разойдясь по сети, угодив в разряд безымянного «общественного достояния». Фрагменты его можно найти где угодно: от школьных рефератов до – вот уж странное дело – научных диссертаций. Так что, получается, прав у автора на этот очерк как бы уже и нет. Но в этой книге, рассказывающей, из чего и как собиралось веками русское сокровище – святость, самое место ему. Поэтому приведем хотя бы часть его.

* * *

Собор всех святых, в земле Российской просиявших, это и есть то, что мы зовем Святой Русью. Огромное множество наших соотечественников, увенчанных венцами небесного гражданства. Святость на Руси была идеалом человеческой жизни и подвига.

Наша секуляризованная, расцерковленная современность утратила понимание феномена святости – этого универсального языка, на котором говорили и которым жили наши предки. Между тем русские святые в полном смысле слова – национальное достояние наряду с прочими государственными мужами, гениями и народными героями. Они – творцы Русской державы, созидатели ее высокой культуры, ярчайшие выразители русского духа.

«Их идеал веками питал народную жизнь; у их огня вся Русь зажигала свои лампадки», – писал в книге «Святые Древней Руси» Г. П. Федотов.

Эпоха начала Русского мира дала равноапостольных Ольгу и Владимира, первых христианских просветителей и устроителей государства. Их усилиями Русь вошла в сообщество европейских христианских стран, получила мощный импульс к развитию. Монголо-татарское время и период тевтонской экспансии дали нам святых защитников, «воителей за землю русскую» – князей-полководцев Александра Невского, Довмонта-Тимофея Псковского, Дмитрия Донского. Эпоха созидания Московской Руси потребовала целой плеяды неординарных личностей, положивших на это свои труды и жизнь: святого князя Даниила, «хозяина Москвы», святителей московских Петра, Алексия, Киприана, Ионы и др. Темные времена иноземных вторжений выдвигали на передний план мучеников за веру, как князь Михаил Черниговский, чей подвиг стал вдохновляющим примером мужества, превосходства национального духа над «бесерменством» захватчиков, или патриарх Гермоген, своими грамотами поднимавший народ против католических интервентов во время Смуты. В ХХ столетии государственное богоборчество, «внутренняя интервенция» вызвали к жизни громадную волну новомученичества и исповедничества (на вершине ее – патриарх Тихон), которыми жива осталась Церковь в России, да и сама Россия, вымоленная от гибели тысячами новых святых.

В годы относительного мира и благополучия расцветало общественное и культурно-просветительское служение: деятельность Стефана Пермского, Геннадия Новгородского, Иосифа Волоцкого, Иннокентия Московского, Иоанна Кронштадтского, великой княгини Елизаветы Федоровны многое могут сказать уму и сердцу русского человека. И уж в любые эпохи не оскудевал вклад, вносимый святыми подвижниками в сферу собственно культуры, искусства, книжности: Нестор Летописец, Кирилл Туровский, Андрей Рублев, книжники русских монастырей, митрополит всея Руси Макарий, Димитрий Ростовский, Амвросий Оптинский, к которому ездили для бесед Ф. М. Достоевский, философ К. Н. Леонтьев, Л. Н. Толстой и др.

Святость, устремленность к небу, к высшей правде – это был глубинный язык бытия, понятный всем, от крестьян до государей. Благодаря этому общему языку был возможен подлинный демократизм – как один из вспомогательных инструментов власти, была возможна симфония – соработничество – власти и народа. Народ в лице преподобных старцев, монахов поучал князей и бояр, вел с ними беседы о том, как подобает землей править, как в мире с совестью и с народом жить, как праведный суд строить, как государство русское возводить. Собеседниками правителей и авторами поучительных посланий власть имущим были Феодосий Печерский, Кирилл Белозерский, Пафнутий Боровский, Иосиф Волоцкий, в эпоху империи – святитель Митрофан Воронежский, которого почитал Петр Первый, митрополит Филарет (Дроздов), с которым советовались три императора, Серафим Саровский, чье письмо, адресованное Николаю II, было передано государю спустя семьдесят лет после кончины преподобного, во время пребывания царской семьи в Дивееве на торжествах прославления этого святого.

Нередко святым приходилось напрямую вмешиваться в дела политические, раз за разом доказывая, что политика не имеет права быть грязным делом, что только тот дом строится прочно, на века, в основание которого положены братская любовь и нравственная чистоплотность. Святость мирила князей в их кровавых усобицах, раздиравших Русскую землю, выступала с обличениями неправды и произвола (как митрополит Филипп во время опричнины). Нравственный и духовный авторитет святых подвижников был очень высок: они могли повелевать правителям, силою слова и собственной личности смирять буйные нравы. Вместе с преподобными и святителями к сильным мира сего обращались юродивые – известен рассказ, как несколькими словами, адресованными Ивану Грозному, блаженный Николай Салос-Псковский предотвратил опричную резню в Пскове. И ни с чем невозможно сравнить колоссальное воздействие святых на русский народ в целом: центральными фигурами, точками притяжения здесь выступают Сергий Радонежский и Серафим Саровский.

Язык святости, без преувеличения, создал русское государство, воспитал народ. И он же лег в основание важнейших культурно-общественных явлений: им питался язык политического действия (защита национальных святынь, мирная колонизация земель и просвещение туземцев-язычников, вовлечение их в орбиту высокой христианской культуры), язык социального служения, язык бытовой жизни и язык искусства.

Языком святости Бог говорит с людьми – через своих избранных, когда словом, сообщением свыше становится сама жизнь подвижника, пророчествующего, прозревающего чужие помыслы, исцеляющего, вразумляющего, творящего именем Бога чудеса. Господь возвещает через них: Я есмь, Я здесь, Я слышу вас, радуюсь и ужасаюсь вашим делам, Я желаю всем спасения и только жду, когда вы отворите Мне свои сердца, чтобы Я вошел в них. Святостью своих избранников Бог рассказывает людям о них самих. Как и люди тою же святостью немногих праведников говорят Богу о себе – что род человеческий сто́ит спасения, ибо обещал Господь Аврааму: «и ради десяти праведников не погублю города». Святыми Своими Бог показывает, чего Он хочет от нас. Мы же жизнью святых, прославлением их и любовью к ним отвечаем Ему. И если не все могут хотя бы приблизиться к святости, то всякий может помолиться у гроба праведника или зажечь у его иконы свечу…

АНТОНИЙ ПЕЧЕРСКИЙ И МОНАШЕСКАЯ «РЕВОЛЮЦИЯ» В ДРЕВНЕЙ РУСИ

Славна была Русь богомольями. Тысячи паломников от мала до велика, от нищего до государя веками заполняли ее дороги, неторопливо обходя монастырь за монастырем, молясь Богу и святым угодникам, одаривая обители кто чем в силах. И доныне паломничество в монашеские обители есть одна из опор русского православия и народного духа. В монашестве и верующему, и неверующему сияет нечто, словно вынутое из глубины их собственных душ, отмытое, очищенное.

Монах-подвижник несколько веков был для русских идеалом человека. По суровому монастырскому уставу – в части постов и молитв – жили не только монашеские обители, но и вся страна, лишь с некоторыми послаблениями. Антиохиец Павел Алеппский, посетивший в XVII веке Россию, назвал ее «вратами борьбы, пота, трудов и пощения». Православные иноземцы с ужасом и восхищением высказывались о суровом благочестии русских, которые и в миру жили как в монастыре.

Но такой накал веры в XVI–XVII веках стал возможен потому, что в XI столетии монахи совершили на Руси свою «социальную революцию», а в XIV веке ее повторил Сергий Радонежский.

Было время, когда русское монашество не знало никакой народной любви. Приведенное в русские земли христианством, оно не сразу пустило корни. Сперва ютилось при церквях и ничем себя не выказывало, не становилось занозой для вчерашних идолопоклонников, еще вполне по-язычески смотревших на свою жизнь и ее обустройство. Но вот в 1030-е годы в пещерах над Днепром у Киева зародилась обитель, которой в веках суждена была громкая слава, – Киево-Печерская. Князь к ее появлению отношения не имел, и возросла она, превратившись в духовный центр Руси, исключительно подвигами своей монашеской братии. Подвигами суровыми и невообразимыми для тогдашнего обывателя, не то двоевера, не то вовсе прихожанина ближнего капища и «клиента» бродячих волхвов. Да и не подвигами вовсе – на взгляд того же обывателя, сельского смерда-язычника или едва воцерковленного горожанина.

Поначалу в пещерах обитало всего несколько монахов во главе с Антонием Печерским. Родоначальник традиций русского монашества, он первым ушел под землю жить, молиться и спасать душу. Перед тем Антоний долго монашествовал на Афонской Святой Горе в Греции, знал все тяготы и искусы иночества. Оттуда на Русь он был послан игуменом монастыря с духовной миссией – Антонию предстояло утвердить в новокрещенной стране афонские принципы аскетического монашества. Спустя четверть века в его подземной обители спасаются уже 12 монахов. Сам Антоний живет в затворе, а руководит братией игумен Варлаам. С 1062 года наставничество над иноками примет Феодосий Печерский, другой, наряду с Антонием, «отец русского монашества». При нем число монахов увеличится до сотни, монастырь, к тому времени выйдя из-под земли на поверхность, начнет строиться, расширяться и обзаводиться хозяйством и земельным имуществом – и в этом уже будут принимать участие князья, благочестивые бояре.

С Афона Антоний Печерский принес на Днепр благословение Святой Горы. Однако Русь не Греция, даже на широте Киева. Обитать в пещере под землей здесь – совсем не то что там, и аскетизм тут вдвойне суров. И закапываться нужно глубже от зимних холодов, и «вареная овощь» не круглый год на трапезе будет, и кости от подземной сырости стонут. Но и тут Антоний, а за ним и прочие печерские монахи находят способы утрудить себя еще более, еще жестче: едят один сухой хлеб, воду пьют помалу, а некоторые и спят только сидя, и затворяются на годы в крохотных пещерках, где едва можно развернуться, нельзя даже выпрямиться в полный рост. И не дают себе покоя в трудах молитвенных и физических.

Первые печерские монахи с пылом первохристианской эпохи взялись за наработку собственного аскетического опыта, добровольного страдания во имя Христа. У них не было других учителей, кроме переведенных древних патериков – житий египетских, палестинских, синайских отшельников. Они шли путем проб и ошибок на этом труднейшем пути, где подстерегают страшные духовные опасности – искушения и падения. Так, два раза они обжигались на попытках полного затворничества в пещере: два монаха, Исаакий и Никита, не сумели в итоге раскусить обман бесов и едва не погибли. В третий раз печерские отцы просто не пустили в затвор инока, высказавшего такое пожелание.

А кроме того, аскетическое монашество, средоточием которого стал Печерский монастырь, утверждало в древнерусском обществе совершенно новый тип социального поведения – смиренное уничижение. Невиданное прежде на Руси (и в полной мере расцветшее лишь триста-четыреста лет спустя, в эпоху исторической Святой Руси) явление прокладывало себе дорогу не без мук, с усилием продираясь «через тернии». Феодосию Печерскому в юности пришлось выдержать долгое нравственное противоборство с собственной матерью, боярской вдовой, не желавшей видеть сына в худых портах, за холопьей работой да еще с цепью на теле, надетой для укрощения молодой плоти. Не помогли вдове ни побои, ни оковы, ни мольбы – Феодосию был вполне ясен его жизненный путь. У игумена Варлаама начальный искус – брань, принятая от мира, – был не менее болезненный, хотя и более краткий. Тоже боярский сын, он приехал к пещере Антония в полном убранстве княжьего дружинника – на коне, в самых нарядных одеждах. Раздевшись, кинул всё к ногам монаха, подвел коня и сказал: «Вот прелесть мира, делай с ней что хочешь, а меня прими к себе». Антоний, уверившись в твердости намерений отрока, облачил его в иноческое одеяние. А затем явился разгневанный отец юноши со своими людьми. Они силой вытащили новоиспеченного пещерника на свет божий, без всякого почтения разогнали остальных монахов. Отрока одели в прежний наряд и повезли домой. Несколько раз он срывал с себя ненавистную одежду, был одеваем вновь и, наконец, связан. Через несколько дней боярину стало совершенно ясно, что сына не переубедить в его вдохновенном упрямстве. Родовой боярской чести пришлось понести большой ущерб…

В глазах крещеного мирянина, еще очень крепко повязанного по рукам и ногам традициями отживавшего родоплеменного строя, патриархально-языческого миропорядка, главным было не «надругательство» над собой, которое творили печерские отшельники. Главное виделось ему в том, что нестяжательность, целомудрие и смирение (в переводе на мирской язык – отказ от родовой чести, нищета, безбрачие и бездетность) отныне возводились в жизненный принцип. Для обывателя той поры, которому прежняя вековая традиция велела всеми силами стремиться к сытости, нарядности, чувственности, плодовитости, – деяние вопиющее. Если перевести на современный язык, монахам инкриминировали «антисоциальное поведение».

Монашество, бывшее на Руси до появления Печерской обители, ставило себя в обществе несколько иначе. Чернецами, жившими в собственных кельях при церквях, становились люди обеспеченные, от имущества они полностью не отказывались и на бедняков, желавших монашеского подвижничества, смотрели пренебрежительно, как то рассказано в Житии Феодосия Печерского. А потому, кроме князя, никому не было дела до этих городских «отшельников».

История, подобная той, что произошла с юным Феодосием или с Варлаамом, в тех или иных вариациях повторялась несколько раз. Мир еще долго не мог смириться с тем, что его отвергают. Первым же из князей это сделал в 1106 году Святослав Давыдович Черниговский, уменьшительно – Святоша. Бывший при нем лекарь немало досаждал князю, умоляя воротиться из монастыря в мир: и братьям твоим, мол, в большую укоризну нищета твоя, и сумасшедшим тебя-де почитают, что сидишь здесь на куче мусора и не имеешь где голову приклонить, и бояре твои пеняют на тебя, что лишил их славы и чести. А Святоша ему в ответ: «Если ни один князь не делал так прежде меня, то пусть я послужу примером им». (И слова его сбылись очень скоро, в том же столетии.)

Церковь и монашество как ее часть проповедовали одну цель. Разница состояла в том, что монахи делали это самым наглядным образом, не только словом, но и делом, решительным и радикальным. А это не могло не раздражать тогдашнюю общественность, не слишком глубоко пока воцерковленную, пользовавшуюся у приходских священников большими послаблениями на исповеди. Даже просто следовать заповедям и обуздывать себя еще немногие умели. О более тонких моментах никто и не задумывался. Ну как могло князю, к примеру, прийти в голову отменить кривлянье скоморохов и гусли «вещего Бояна» на пирах? (А ведь песельники, вроде знаменитого Бояна, были неразрывно связаны с языческой традицией и считались «Дажьбожьими внуками», людьми, знающимися с богами и умеющими волхвовать.) Никто из иерархов Церкви к такому и не призывал. И только Феодосий Печерский, позванный в княжий терем, кротким словом убедил князя Святослава Ярославича задуматься: а так ли весело будет на том свете?

Князья любили своих монахов. Даровали обителям земли, села, звали иноков на обеды, почитали. Святослав Черниговский мучился черной завистью к брату Изяславу Киевскому, что в его земле живут такие светочи духа – Антоний и Феодосий, и в конце концов нашел простой выход: выгнал старшего брата, сам стал княжить в Киеве. Но и князьям несговорчивые подвижники, особенно печерские, становились порой поперек горла. Испытали на себе княжий гнев и Антоний, и игумен Феодосий – ибо удумали, каждый в свое время, перечить власти, укорять и увещевать, наставляя на путь истины и справедливости. Печерские отцы считали это своей первейшей обязанностью в отношении отринутого ими мира. «Подобает нам обличать вас и говорить о спасении души. А вам до́лжно послушáть это», – говорил игумен Феодосий князю. В миру живут люди, и о них нужна духовная забота – как о сильных мира сего, так и о слабых.

Социальное служение, начатое Печерским монастырем в игуменство Феодосия, приобретает совершенно непривычные, даже неслыханные для человека того времени формы. Это, во-первых, упомянутое укорение власть имущих – от сборщиков налогов и судей до князей, попытки пресечь или хотя бы ограничить их произвол. Для самих духовных отцов это далеко не всегда было безопасным делом. Игумен Иоанн, к примеру, в 1090-х годах поплатился изгнанием на несколько лет за обличительные речи в адрес князя Святополка Изяславича, большого, надо сказать, безобразника, открыто разбойничавшего с боярами в своем же Киеве. Прежде, до печерских монахов, критиковать действия князя никто не рисковал. Князя могли изгнать во время мятежа, расправиться с его дружинниками, пограбить княжий и боярские дворы – но не обличать открыто. Печерские же отцы не страшились мести сильных мира сего – ибо для них претерпеть безвинно хулу и кару от земных начальников значило приблизиться к Христу.

Во-вторых, служение монастыря миру принимало форму чудотворений, гораздо более удивительных, чем кудесничанье волхвов-язычников, еще забредавших порой в Киев и стращавших народ. Как писал историк XIX века, «жизнь для Бога до готовности умереть за Него открыла над Печерским монастырем небо и наполнила его жизнь сверхъестественным. Там чудеса, там изгоняют бесов, умножают хлеб и мед, исцеляют больных, пророчествуют, туда сходят ангелы… Словом, Печерский монастырь в сознании современников стал “подобен небеси”». Прохор Лебедник во время голода превращает лебеду в хлеб, а когда в городе не стало соли – делает ее из пепла и раздает всё это приходящим к нему. Иконописец Алипий излечивает прокаженного своими красками. Марк Гробокопатель, хотя и не знается с миром, живя постоянно под землей, – тоже в своем роде «уникум» по части чудес: его слушаются мертвые, воскресают на время, пока не готова могила, сами возливают на себя погребальный елей.

Неудивительно, что киевляне шли в монастырь со своими проблемами, попутно меняя мнение о монахах, прежде, быть может, вовсе нелицеприятное. Или, может статься, в глубине души оставаясь при своих старых убеждениях.

Об отношении мирян к этой категории духовенства – монахам – уже во второй половине XII века, через сто лет после Феодосия Печерского, свидетельствовал, живописуя, Кирилл Туровский, яркий проповедник того времени. «…А последняя нищеты житье (монашеское. – Н. И.) – сиречь от белоризец (не монахов, мирян. – Н. И.) осужденье, досады и укоризна, хулы и посмехи, опытания, не бо тако мнят, яко Богу работающа мнихи, но акы прелестники и свою погублеша душу». Иными словами, в монахах видели лицемеров, притворщиков и соблазненных сатаной бездельников. Укоряли их в том, что они не Богу угождают, а гордыню тешат и тем свою душу губят. Даже самому Феодосию пришлось однажды выслушать подобную укоризну в свой адрес. Поздно ночью он возвращался на телеге от князя Изяслава, и возница решил с пассажиром не церемониться: «Черноризец! Ты всякий день без дела, а я наработался. Вот что сделаем: я лягу в телегу, а ты можешь и на коне ехать». Блаженный Феодосий смиренно подчинился.

Если у князей и боярства иноки своими действиями могли время от времени вызывать гнев, то у простого человека, не вовлеченного в сферу монастырских чудотворений, монахи чаще всего пользовались презрением и всяческой неприязнью. Окрестное ворье не раз покушалось на имущество обители, реальное или только воображаемое. Успели народиться и суеверия, связанные с монахами. Одно из них, особо возмутившее летописца, попало в «Повесть временных лет»: «…если кто встретит черноризца, то возвращается (чтобы начать путь заново. – Н. И.) и так же поступает, встретив кабана или свинью». Крепко же недолюбливали сограждане монахов, раз поставили их в один ряд со свиньей. Недолюбливали и, очевидно, опасались – поскольку суеверия рождаются от страха и ожидания неприятностей. Можно попытаться представить себе, как, завидев издали черную фигуру, горожанин поспешно сворачивал на соседнюю улицу, а сельский смерд, плюнув в сердцах, закладывал по пути большой крюк. Или как пугали «злым чернецом» непослушных детей.

Впрочем, суеверия – достояние не одного лишь простонародья, они проникают во все слои общества. Один из самых впечатляющих рассказов Киево-Печерского патерика – о том, как пришлось принять смерть монаху Григорию Чудотворцу, ставшему жертвой того самого суеверия. Князь Ростислав шел с дружиной в монастырь благословляться перед военным походом. На берегу Днепра дружинники увидели Григория с ведром (как тут не вспомнить еще одно суеверие: про «бабу с пустым ведром») и, крепко поморщившись от такой оказии, принялись осыпать монаха издевками и руганью. Он им в ответ пророчит: «Великое зло творите, чада, вместо того чтоб молиться о себе и плакать, потому что погибнете все скоро вместе с князем вашим в воде». Ростислав, услыхав «угрозы» (и не распознав пророчества), рассердился, велел связать дерзкого монаха, нацепить ему на шею камень и бросить в реку. Да повернул назад, так и не благословившись. А в скором времени, убегая с поля боя после поражения, вместе с дружиной утонул в реке.

Другой занимательный рассказ Патерика из области отношений князя и черноризцев – о том, как князь Мстислав Святополчич, обманутый бесом, выпытывал у двух иноков про клад, найденный когда-то одним из них в пещере и закопанный обратно, подальше от соблазна. Где зарыт клад, они уже не помнили за давностью лет; князь же, нисколько не веря в их искренность и считая злонамеренными лжецами, велел жестоко пытать обоих. От мучений монахи умерли на следующий день.

И всё же стоит повторить – черноризцев почитали. Для монаха, скрывшегося за стенами обители от мирских соблазнов, этот почет хуже и горше многих унижений – ибо губителен для того, кто дал иноческие обеты. Среди знати в XI–XII веках существовал обычай соперничать друг с дружкой по размаху пиров, устраиваемых специально для угощения – почтения – монахов. Обычай весьма порицался церковными иерархами, поскольку развращал иноков, не имевших возможности избежать приглашения. Впоследствии такие испортившиеся чернецы с «блудным нравом и обычаем похабным» лишь усиливали вражду мирян ко всем без разбора монахам. (Миру нет дела до собственной нелогичности – и аскет-смиренник для него плох, и «веселый монах» нехорош.)

Такая раздвоенность в отношении к монашествующим будет сохраняться еще долго и доживет до самого XX века. В советское время это отношение станет сугубо однозначным…

Явление аскетического монашества в середине XI века произвело разительное впечатление на всё тогдашнее общество сверху донизу. В давнюю мировоззренческую и бытовую концепцию «Руси веселие есть пити» напористо вклинивалась совершенно иная, диаметрально противоположная концепция вольного терпения страданий и лишений. Естественно, у очень многих она вызывала тогда неприязнь и отторжение. Радикализм способов вольного страдания ради Христа был абсолютно сумасшедшим – на взгляд и тогдашнего мирянина, и нашего современника. Но именно это суровое монашеское страдальчество со временем, особенно в эпоху монголо-татарщины, полюбилось народу и на века стало воспитателем стойкости русского духа.

Подвиг терпения, взятый на себя множеством поколений монахов, стал органичной частью «загадочной русской души», для которой в страдании, вольном или невольном, приоткрывается тайна жизни, позволяющая ей, душе, прикоснуться к Богу…