Czytaj książkę: ««Времена были нескучные!..» 2 том»
Посвящается Сергею Николаевичу Саттарову – яркой личности, замечательному человеку, без которого не было бы этой книги
Часть 6. Ярополец
Я положил к твоей постели
Полузавядшие цветы,
И с лепестками помертвели
Мои усталые мечты.
Я нашептал моим левкоям
Об угасающей любви,
И ты к оплаканным покоям
Меня уж больше не зови.
С. Есенин
Глава 1
Всю дорогу Ульрика находилась в забытьи. Когда первый раз открыла глаза, Загряжского рядом уже не было. Рядом с каретой послышался его энергичный голос. «Неужели был этот жуткий разговор? – с внутренним содроганием подумала она. – Нет, это сон, просто страшный сон. Забыть, всё забыть…» И она, со стоном откинувшись на подушки, опять впала в странное состояние между нереальностью и явью. Позади остались горы, потянулись навевающие печаль равнины, тучи свинцовыми клубами нависли низко над землёй, накрапывал монотонный нескончаемый дождь. Они проезжали мимо каких-то неказистых домишек, чумазые мальчишки бежали за экипажем. Потом природа стала меняться: экипаж въехал под сень деревьев, покрытых золотым убором, опавшая листва шуршала под колесами кареты, цокали подковы пофыркивающих лошадей. Всё словно сквозь какую-то дымку. Пару раз Загряжский подъезжал к окну кареты, заглядывал внутрь, но Ульрика закрывала глаза, не в силах ни смотреть на него, ни, тем более, о чём-то разговаривать. Остановки на постоялых дворах тоже для неё были как бы через силу. Так в гнетущем молчании и проследовали весь путь. И одному, и другой трудно было начать разговор, да и Ульрика за дорогу совсем обессилела.
Впереди показалось имение Кариан. Вот и знакомые ворота усадьбы. Иван отдал приказание офицерам, и они, пришпорив лошадей, ускакали. Карета въехала за ворота и по подъездной аллее приблизилась к входу в господский дом. Загряжский, утихомирив переполошившуюся дворню, не ожидавшую приезда господ, помог Ульрике добраться до спальни и поручил заботам крепостных девушек, которые помогли снять и унесли верхнюю одежду. Затем, наказав ей отдыхать и набираться сил для дальнейшего пути до родового поместья, сказал, что должен отправиться в полк, посмотреть, как расквартированы драгуны, поцеловал жену в лоб и отбыл из усадьбы.
Ульрика сказала девушкам, чтобы они оставили её одну, полежала немного в тишине, прислушиваясь к толчкам ребенка внизу живота, встала, прошла мимо потрескивавших поленьев в камине и подошла к большому окну. За ним в парке у дома буйствовала осенняя листва: золотились и краснели всё ещё пышные клены, желтели лиственницы, выделялись яркими красками ягоды боярышника и рябин. По стволам сосен, легко взлетая с ветки на ветку, промчалась пара белок. Весело щебетала стая синичек возле приспособленной к стволу кормушки. «Вот она жизнь, – подумала загрустившая молодая женщина, – ещё совсем недавно зеленела свежестью эта листва, но вот наступили осенние дни, и зелень увяла, засохла, словно и не радовала глаз богатством зелёных оттенков. Так и я, кажется, совсем недавно, охваченная бурей страстей, кинулась в них, не задумываясь, упиваясь неожиданно обретённым счастьем. Где оно? Что-то сломалось в отношениях с Йоханном и никак не хочет восстанавливаться».
Ульрика подошла к образам, висевшим в углу, и, отрешившись от всего, тяжело встав на колени, начала горячо молиться.
Тихонько вошла девушка с подносом, на котором была чашка с чаем и свежие пирожки на блюде, сразу же наполнившие своим ароматом воздух в комнате, и так же тихо удалилась, чтобы не помешать барыне.
Помолившись до самозабвения и только слегка пригубив чай, Ульрика легла в постель. Усталость взяла своё, и она сама не заметила, как забылась глубоким сном.
* * *
Проснулась она так же неожиданно, как и заснула. За окном было темно и тихо. Дождь перестал. На камине в подсвечнике горели свечи, отбрасывая на стены причудливые тени. Ульрика накинула на плечи шаль и вышла в гостиную.
– Барыне что-то угодно? Ужин подавать? – спросила миловидная девушка с чудесной русой косой ниже пояса, тут же кинувшаяся к хозяйке.
– Нет, милая, попозже, – рассеянно оглядываясь вокруг, ответила Ульрика, – мне бы хотелось пройтись к реке, подышать воздухом. Как зовут-то тебя?
– Катя.
Девушка вышла и быстро вернулась с верхней одеждой:
– Барыня разрешит мне сопровождать её? – застенчиво спросила она. – Темно, сыро, мало ли что? А барыня на сносях.
Ульрика не возражала.
Вот и знакомая аллея, по которой они с Йоханном, обнявшись, спускались к самой кромке берега. То же место, утки в надежде на корм дружно поплыли в их сторону, не видно чаек и нет дивной пары лебедей, которой она любовалась, находясь в объятиях любимого, и воспоминание о которой всегда согревало теплом её душу. Как всё изменилось с тех пор. Где тот порыв души и светлые надежды, столь горячо лелеемые в сердце? Куда-то ушла уверенность, и ощущение невосполнимой потери овладело ею. Когда же это произошло? Теперь уже и не вспомнишь. Не с кем поделиться, некому излить душу, не у кого спросить совета. Тоска. Постояв отрешённо у реки в состоянии отчаяния и растерянности, сопровождаемая Катей, Ульрика вернулась в дом.
* * *
Напрасно Ульрика весь вечер прождала мужа. Загряжский в имении так и не появился.
После бессонной ночи, еле держась на ногах, рано утром молодая женщина услышала заливистый звон колокольчиков. Накинув редингот, она вышла на крыльцо и увидела целую кавалькаду из экипажей и сопровождающих их кавалеристов. Из первой берлины выпрыгнул Иван и, радостно улыбаясь, подбежал к ней и обнял. От неожиданности Ульрика долго не могла сказать ни слова и, наконец, произнесла:
– Как же так, Йоханн? Неужели нельзя было предупредить? Нужно же время, чтобы собраться. Ведь путь неближний.
– Дорогая моя, не волнуйся и не торопись. Выедем, когда ты будешь готова. Посмотри, какой замечательный конный поезд повезёт нас! Ты рада?!
Ульрика не отвечала, она в изумлении широко открытыми глазами взирала на происходящее: приподнятая суматоха, беготня дворни, бесшабашная удаль поведения Загряжского, будто начисто забывшего всю напряжённость их последних разговоров и ласково смотрящего на неё, – всё это отдавало чем-то неестественным, наигранным и ещё больше пугало её. Но Иван как будто бы не замечал её состояния, он по-прежнему был радостен, подтрунивал над окружающими, шутил с офицерами, подчёркнуто с любовью и заботой обращался к жене:
– Фросенька, да перестань ты печалиться, ведь мы едем в моё родовое поместье, любимые мной с детства места, обживёшься, привыкнешь, познакомлю тебя с отцом, вы подружитесь, он у меня замечательный старик!
– С отцом?! Он живет в поместье?
– Да, и уже продолжительное время безвыездно, прихварывает.
– Ты мне никогда ничего не рассказывал о нём.
– Милая моя, дорога длинная, времени будет, хоть отбавляй, по дороге и расскажу. Он интереснейший человек. Ну, идём же в дом, передохну немного, и будем собираться.
К двум часам пополудни сборы закончились, кибитки были уложены, Загряжский бережно посадил укутанную Ульрику в первую берлину, сел рядом, и длинная вереница экипажей тронулась в путь.
Ехали, не торопясь, останавливались на каждом ямском дворе, отдыхали, меняли лошадей. Путь занял семь суток. Всю дорогу Загряжский был весел, остроумен, предупредителен. Ульрике он казался неестественно возбуждённым и даже взвинченным, но она решила, что это объяснимо после произошедшей размолвки. «Он переживает и чувствует себя виноватым», – думалось ей. В пути муж не давал ей скучать: развлекал её разговорами да разными байками и светскими сплетнями. Рассказал он и о своём отце: Александр Артемьевич был по-своему очень интересным человеком, известной в высших кругах личностью. Деятельный, энергичный, храбрый, он прошел славный путь российского военного. Участвовал в осаде Данцига, в русско-турецкую войну сражался при Азове, в Крымском походе участвовал во взятии Керчи и Перекопа, последней для него военной кампанией стала Семилетняя война. В 1758 году ушёл в отставку по состоянию здоровья в чине генерал-поручика, но и тут не осел праздным и бездеятельным, а стал опекуном петербургского Воспитательного дома. Всегда был в тёплых отношениях с Григорием Потёмкиным, свойственником, которого в молодости опекал и привечал. Ульрика сразу представила себе свёкра очень строгим и суровым человеком и заметно оробела. Как-то он её примет? А Иван, не обращая внимания на настроение жены, стал рассказывать о матушке своей, которая уже давно покинула этот мир, но оставила в сердцах детей самые нежные воспоминания. Ульрика почти всё, что ей поведал Загряжский, пропустила мимо ушей, не переставая думать о встрече со свёкром вплоть до показавшегося на горизонте Яропольца.
Глава 2
Долго, скучно и тревожно тянутся дождливые и мозглые сентябрьские вечера. У окна гостиной, подперев голову рукой, пригорюнившись, сидит хозяйка имения, Александра Степановна. Вот уже несколько месяцев нет вестей от горячо любимого мужа. Где он? Всё ли с ним в порядке? Ведь чай не на прогулку, а на Кавказ выведен его полк. Всякое может случиться, и лишь горячие ежедневные молитвы вселяют надежду на защиту и помощь Господа и Пресвятой Богородицы. От тревоги всё валится из рук. Вот не проконтролировала сама, и плохо обработали и приготовили к зиме растения в зимнем саду. Закрутилась с гувернёрами и учителями детей и совсем забыла написать письмо столичному антрепренёру о концертах крепостной танцевальной труппы зимой в Петербурге и оговорить цену. Труппу в своё время собрал и организовал тесть, о ней всегда заботится и беспокоится, будет спрашивать. Надо подняться к нему в спальню, поговорить со стариком, одиноко ему. Совсем занемог, сердечные приступы всё чаще и чаще. Вчера приходил управляющий ткацкой фабрикой, хотел поговорить о непростой ситуации в цехах. Времени вникнуть, совсем не было. Надо неотлагательно вернуться к этому вопросу и разобраться. А за всеми этими хлопотами одна боль, одна тревога: как там мой ненаглядный?
Дружной шаловливой стайкой в гостиную вбежали дети, опережая пытавшихся угомонить их гувернёров. «Совсем большими стали, – с любовью глядя на своих чад, подумала Александра Степановна, – старшенькому сыночку Сашеньке уже тринадцать лет (вылитый отец!), дочке Софье – семь, а самой младшенькой Катеньке, неугомонной забавнице и всеобщей любимице – уже шесть. Время – такая странная штука: то бежит неудержимо, а когда ждешь, вот как я сейчас, любимого человека и тревожишься, тянется как черепаха». Александра Степановна с нежностью приголубила детвору и ласково поглядела вслед убежавшим из гостиной детям.
Неожиданно издали послышался серебристый звон колокольчиков. Словно иглой укололи в сердце, оно ёкнуло, сжалось, в глазах блеснули слёзы: «Он!!!» Вскочила, кликнула сама не своя гувернёров, велела быстро одеть детей. Заметалась по комнате, плохо соображая, что делает. На ходу поправляя причёску, кинулась к зеркалу взглянуть на себя. Не успевая одеться на улицу, завернулась в пуховую шаль. Позвала приближённую дворню и опрометью бросилась во двор.
Звон колокольчиков раздавался всё ближе и ближе. Вот через въездные ворота каменной ограды с двумя замковыми башнями показался первый экипаж, и уже целый поезд экипажей огибал цветочную лужайку перед домом. Александра Степановна, дети, приближённая дворня выстроились перед домом. Из первой дорожной берлины легко выпрыгнул долгожданный муж. Александра Степановна рванулась к нему и вдруг увидела, что он ещё кого-то высаживает из экипажа. Прямо перед ней оказалась молодая беременная красавица. Обе женщины застыли друг против друга, и обе, словно сквозь туман, услышали слова, произнесённые Иваном Загряжским с так не вязавшейся с происходящим какой-то странной насмешливой полуулыбкой:
– Александрин, это моя вторая жена Еувфрозиния Ульрика, прости меня, так уж случилось. Фросенька, это моя законная жена Александра Степановна Загряжская.
Женщины никак не могли уразуметь происходящее. Неожиданно Ульрика, лишившись сознания, как подкошенная, упала к ногам своей невольной, но такой же несчастной соперницы. Александра и слуги кинулись к ней. Загряжский, отдав сопровождающим приказание выгружать вещи, а слугам перепрячь лошадей, стремглав взбежал на крыльцо и направился в спальню отца. Он крепко обнял старика, поцеловал и, не ответив на его вопрос: «Надолго ли?», быстро спустился во двор. Ульрику уже внесли в дом. Во дворе остались дети и слуги. Иван неторопливо подошёл к детям, рассеянно поцеловал каждого и погладил по голове, позволил приближённым слугам приложиться к руке. На крыльцо выбежала Александра и кинулась к нему:
– Иван, что же это? Как ты мог?!
– Сашенька, какого ответы ты ждешь от меня? Ты ведь всё прекрасно поняла. Виноват перед тобой и детьми бесконечно. Перед ней виноват ещё больше. Она ведь ничего не знала о тебе. Ей деться вообще некуда, и под грудью у неё мой ребёнок, брат или сестра наших детей. Могу только уповать на твою сердечность, христианское великодушие и поручить её твоему доброму уходу. Не проминай лихом.
Александра стояла, молча, глотая слёзы. Загряжский развернулся и пошёл в сторону экипажей. Несколько офицеров переговаривались у берлины, ожидая его.
– Что дальше? – спросил молодой поручик.
– Едем в Москву, в мой дом. Не люблю душераздирающих сцен. Бабье дело, сами разберутся.
И вереница экипажей, заливисто звеня колокольчиками, резво укатила прочь.
Глава 3
Москва не развеяла хандры Загряжского. Всех московских знакомых он с визитами объехал. Всё как прежде, ничего нового. Даже утехи московские не вызвали в нём никаких положительных откликов. Офицерские пирушки надоели, восторги женщин и их обожание, не вызывали прежних эмоций и желаний. Посетил он и модные аристократические салоны, где кипели споры о политике, искусстве, литературе, велись диспуты на философские темы. Там он надеялся взбодриться новыми идеями и заразиться подлинной увлечённостью дискутирующих, но не нашёл ничего, кроме пустопорожних разговоров и этикета, похожего на театральное представление. Кругом реверансы, чинные поклоны, создающие острое ощущение наигранности.
Одна страсть не отпускала его во второй столице – приступить к организации театральной труппы из своих крепостных в имении Кариан. Она поглотила его целиком настолько, что всё произошедшее в его жизни за последние годы подёрнулось каким-то полупрозрачным покрывалом, и не отзывалось в сердце ничем, кроме удивления: «Неужели это действительно было со мной?»
Времени для пребывания в Москве было мало, его ждали в полку, а Загряжский, если что задумывал, шёл к получению желаемого до победного конца. В последний перед отъездом вечер он собрал у себя в доме офицеров, приехавших с ним, на дружескую пирушку, пригласив самых успешных антрепренёров, находившихся на тот момент в городе. Был приглашён Александр Муромцев, даже известнейший Медокс согласился нанести визит родственнику и другу князя Потёмкина. Поздним вечером состоялись так ожидаемые полковником переговоры.
– Друг мой, – произнёс Медокс, – Вы представляете, на что замахиваетесь? Театр – это святое! Он требует многих вложений, не говоря уже о таланте актёров, составляющих труппу.
– Господин Медокс, – ответствовал Загряжский, – Вы зря видите меня дилетантом, малосведущим в вопросах домашнего театра. Мой батюшка, Александр Артемьевич, с незапамятных для меня времен держит крепостную театральную труппу. Я никогда не начинаю дела, не вникнув в подробности. Я Вам более скажу, я уже прикинул, кто из моих крепостных, обладающих разными талантами, мог бы в неё войти. Мне нужен талантливый руководитель и режиссёр. Не я первый начинаю подобное дело и, думаю, не я последний. Или Вы считаете меня хуже других? Если Вы не хотите мне помочь в этом деле, так и скажите. Я, в любом случае найду тех, кто поддержит меня.
– Мой Бог! – испугался Медокс. – Я ни в коем случае не хотел Вас обидеть! Для меня театр – это дело всей жизни. Если я задел Ваши чувства, Иван Александрович, простите меня великодушно. Я с большим удовольствием и признательностью за доверие ко мне сделаю всё, чтобы помочь Вам.
– Иван Александрович, – встрял антрепренёр Титов, – не принимайте близко к сердцу, господин Медокс ни в коем случае не хотел Вас оскорбить. Извините его излишнюю щепетильность в данном вопросе.
– Господин Загряжский, простите его, простите! – раздались голоса присутствующих.
– Хорошо-хорошо, господа, – улыбаясь, сказал бригадир, – извинения приняты. Забудем. Перейдём же к делу. Кого вы можете посоветовать мне руководителем моего театра?
– Мы, зная о сути дела, заранее обсудили этот вопрос между собой, – за всех сказал господин Титов, – и хотим представить Вам господина Кожевникова. Не смотрите на то, что он молод, он прекрасно проявил себя в качестве помощника господина Серебрянникова, который уже много лет руководит одной из придворных трупп. Прошу любить и жаловать.
Загряжский и Кожевников раскланялись.
– Более близко Вы можете познакомиться позже, а сейчас я передаю слово господину Кожевникову, – подытожил Титов.
– Господин Загряжский, какой Вы видите свою труппу? – спросил молодой человек.
– Видите ли, в свой последний краткий приезд в Кариан, я так загорелся идеей, что даже, несмотря на занятость в полку, нашёл время, чтобы попробовать своих крепостных в разных ролях, и уже составил некое представление о будущих актёрах. Кроме того, я предполагаю, что в труппе будут танцовщики и танцовщицы. С балетмейстером, сеньором Стеллато, я уже договорился. Труппа будет состоять из тринадцати актёров и девяти актрис. Танцовщиц будет четыре, три танцовщика вместе с балетмейстером. Музыкантов будет двенадцать человек, из них один капельмейстер Перелли. С ним я тоже договорился. Из всех хочу выделить Ивана Вересайцева. Я от него в восторге: прекрасная дикция, красавец собой, благородство в осанке, нет заученных жестов и поз, его игрой правит чувство. Актрисы тоже талантливы и необычайно хороши.
– Да, Иван Александрович, Вы известный ценитель женской красоты, в Вашем вкусе не сомневаемся, – рассмеялся поручик Якорев, поддержанный дружным смехом присутствующих.
– Все актёры будут превосходны! – продолжил Загряжский, весело отсмеявшись со всеми. – У них ещё и голоса великолепные, можно и музыкальные пьесы ставить. Я хотел бы, чтобы Вы приступили к обучению и репетициям как можно скорее, господин Кожевников.
– Я готов отправиться завтра вместе с Вами. Один щепетильный вопрос, Иван Александрович: каково жалованье?
– Вся труппа будет получать жалованья двенадцать тысяч шестьсот рублей. Как будете распределять, решите сами, только меня поставьте в известность.
На том и сошлись, и гости разъехались, довольные хозяином и друг другом.
Глава 4
Душа Загряжского рвалась в Кариан. Его распирало от задуманных планов. На первом месте после армейских будней был, конечно же, музыкальный театр. Он рьяно следил за его созданием, вникал во все детали, замучил дотошными вопросами господина Кожевникова, зачастую сам присутствовал на уроках месье Шанталя и репетициях капельмейстера Перелли. Кроме того, им двигал и личный интерес: талант юной певицы и танцовщицы Наташи зацепил его не на шутку. Да и сама Наташа была чудо, как хороша!
Он знал её совсем ещё ребёнком. Заехав в Кариан на несколько дней с Ульрикой перед поездкой в Ярополец, бригадир увидел юную красавицу, восхитительно похорошевшую за время его отсутствия. Она поразила его своей грацией и дивным голосом. Загряжский загорелся и как мужчина, и как хозяин – обладатель столь редкостного таланта, обещавшего поразить будущих зрителей и принести Ивану славу первооткрывателя нового дарования, снискав зависть и восхищение среди своих приятелей-театралов. А там, глядишь, слух и до столицы докатится, до окружения императрицы, может быть, и до самой матушки-государыни.
В это время губернатором Тамбова был известнейший поэт, снискавший славу по всей России и, вместе с тем, патриот и истинный гражданин Отечества Гаврила Романович Державин. Как мы уже знаем, Тамбов представлял собой захолустный городок, являвший тоскливое зрелище для любого приезжего человека.
Иван Александрович услышал много лестных слов о новом губернаторе.
Державин снискал расположение, сразу же по назначении умело приступив к преобразованиям в городе. Первым делом он вызвал из Петербурга опытных чиновников, которые должны были помочь ему наладить управление губернией, ведь образованных людей в то время в Тамбове почти не было. Державин сразу же занялся просвещением Тамбовского края, считая это самым важным государственным делом. В Тамбове до приезда Гавриилы Романовича существовали два учебных заведения: духовная семинария, в которой обучались дети священников, и гарнизонная школа для всех остальных детей. Державину показали лачугу, в которой думали открыть училище, и уже два года выплачивали жалование школьнику гарнизонной школы Севастьяну Петрову, как будущему преподавателю. Державин добился открытия четырехклассного народного училища с хорошо составленной программой. Для тамбовского училища был куплен большой просторный дом и выписаны из Петербурга учебные пособия: книги, тетради, прописи, карандаши, даже приборы для опытов; подысканы учителя. Севастьяна Петрова, после проверки его знаний, пришлось зачислить учеником, а не учителем. Державин уделял большое внимание культуре. Он основал в Тамбове типографию, где стала издаваться первая в России губернская газета «Тамбовские известия». Создавая губернскую типографию в Тамбове, Державин хотел популяризировать среди тамбовских жителей лучшие произведения русского классицизма, а также местных тамбовских писателей и переводчиков. При типографии находилась книжная лавка, которая выполняла и роль библиотеки. Книги читателям выдавались за небольшую плату.
Дом Державина стал центром культурной жизни города. Тут устраивались балы и обеды с симфонической музыкой (в городе существовали два прекрасных крепостных оркестра), отмечались праздники. Местная тамбовская молодежь разыгрывала написанные для них Державиным пьесы. Именно от этих вечеров и берет свое начало Тамбовский профессиональный театр. Губернатор, создавая в Тамбове первый народный театр, приобщал тамбовцев к новому для них зрелищу. Под руководством жены губернатора, Екатерины Яковлевны, девушки и юноши из благородных семей разучивали роли, шили и украшали свои костюмы. Спектакли имели такой успех, что через год после приезда Державин приступил к постройке здания для театра. Каждое воскресенье у губернатора бывали танцевальные вечера, по четвергам давались концерты. Чтобы обучить детей из знатных семей танцевальному искусству, два раза в неделю в доме устраивались специальные занятия с танцмейстером.
Своим распоряжением губернатор приказал облегчить невыносимые условия содержания арестантов в тамбовских тюрьмах.
Однажды бригадир столкнулся с известным поэтом и государственным деятелем на одном из городских балов. Загряжский привык к постоянному вниманию окружающих к своей персоне и был чрезвычайно раздосадован, что внимание местного общества направлено явно не на него, а на нового губернатора. После очередной здравицы в честь Державина, Гаврила Романович произнес:
– Господа, это только начало. Через некоторое время вы не узнаете родного города. Я разработал новый план: мы станем прокладывать дороги, наведём мосты через реку Цну, разовьём судоходство, городские улицы будем мостить камнем, начнём ремонтировать ветхие деревянные здания, новые здания будем строить из кирпича, начнём строительство дома для сирот, богадельни для престарелых.
– Да, многие пытались изменить тамбовские будни, – язвительно заметил Загряжский, – поэта только среди них не хватало.
– Вам чем-то досадили поэты? – сдерживая себя, спросил Гаврила Романович.
– О присутствующих не говорим, – с напускной любезностью произнёс Загряжский.
– Полноте, господа, полноте, не будем ссориться, – примирительно встрял в перепалку граф Стависский.
– Боже упаси, – воскликнул Иван, – какие пикирования с любимцем муз, певцом любовных утех, окружённым восхищёнными взорами дам всех возрастов и калибров.
– Вряд ли кто в этом сможет соперничать с некоторыми представителями офицерства, оставившими незабываемый след в увеличении народонаселения матушки-России, – парировал Державин.
Для Загряжского эта больная тема была как красная тряпка для быка.
– Вы пожалеете об этом оскорблении чести боевого офицера, – взвился бригадир.
– Помилуйте, о Вас не было произнесено ни слова, – язвительно произнёс теперь уже Державин.
Загряжский, гневно сверкнув глазами, быстро покинул зал, оставив присутствовавших в лёгком недоумении.
На следующий день в полк вернулся Парамон Синица, сияющий от счастья, окрылённый надеждами на обретённую семейную жизнь с обожаемой женщиной. Привёз он с собой и письмо от Ольги с объяснением по поводу сына.
Застал же он Ивана в раздражённом состоянии, срывающимся на каждого по любому поводу. Он доложил о приезде своему командиру. В ответ бригадир сухо приветствовал его, не спросив, как съездил, и Парамону сразу стало понятно, что дружеский разговор с Загряжским совершенно невозможен. Синица вник в ситуацию и с тревогой узнал, что утром подпоручик Федотов был отправлен к Державину в качестве секунданта с целью – вызвать губернатора на дуэль. Сам повод показался Парамону столь незначительным, что он не мог понять такого несгибаемого упрямства своего командира и друга.
В середине дня к Загряжскому потянулась вереница миротворцев, пытавшихся унять гнев разбушевавшегося бригадира. Все удалились, не добившись хоть какого-либо мало-мальски положительного результата.
Наконец, было решено отправить на беседу с Иваном человека, известного своей мудростью, обладавшего большим даром убеждения и, вообще, снискавшего глубокое уважение в тамбовском обществе, советами которого не пренебрегал и сам Загряжский. Это был местный помещик, в прошлом известный своей славой в дворцовых кругах в качестве дипломата и советника самого светлейшего князя Потёмкина – граф Афанасий Степанович Завадовский. Графу был уже седьмой десяток лет. Пути Завадовского и Загряжского пересекались неоднократно. Они уважали друг друга за смелость суждений и решительность в поступках, а, кроме того, просто испытывали друг к другу большую симпатию. Именно этот человек в качестве последней надежды и был отправлен к Ивану Александровичу.
Загряжский откровенно обрадовался пришедшему. Седовласый, статный, с располагающим к сердечному общению выражением лица, граф отставил трость, на которую опирался, и опустился на диван. Беседа началась с интересных обоим тем: воспоминаний прошедших лет, рассказов о житье-бытье общих знакомых. Разговорились и о Григории Александровиче Потёмкине, которым оба искренне восхищались. Затем Афанасий Степанович незаметно перевёл разговор на нынешнего губернатора Тамбова и сразу же почувствовал яростное неприятие оного со стороны бригадира.
– Друг мой, а ведь Гаврила Романович очень интересный, талантливый человек, – произнёс граф.
– Так уж и талантливый, – ворчливо ответствовал Иван Александрович.
– Безусловно, талантливый, – мягко продолжил Завадовский. – Я понимаю, что творчество поэта не обязательно должно нравиться непременно всем, но, в данном случае, его талант неоспорим. А каждый талантливый человек – всегда сложная и неоднозначная личность. Иван Александрович, дорогой, надо ли так расстраиваться из-за какой-то ерунды?
– Это не ерунда, граф. Он оскорбил меня намеренно при всех, я повторяю – намеренно. Я так этого не оставлю. Вы, вероятно, слышали, что я вызвал его на дуэль. Мой вызов он принял, мы будем драться.
– Мой дорогой, Вы знаете, как я к Вам сердечно отношусь, но, поверьте, ситуация получается несколько двусмысленная. Подумайте, он ведь, действительно, не упомянул конкретно Вас. Реагируя так возмущенно, Вы невольно сами утверждаете, что сказанное Гаврилой Романовичем – о Вас. Зачем Вам нужен такой конфуз? Обратите всё в шутку. Переведите стрелки на него. Выйдете из ситуации мудрым победителем.
Загряжский растерянно задумался. Такого оборота дела он не ожидал:
– Как это сделать? Нет, ситуация зашла слишком далеко. Мы будем драться на дуэли.
– Иван Александрович, Вы боевой офицер, гордость российской армии, никто не сомневается в Вашей храбрости. Кроме того, можно ли сравнить Ваше умение владеть оружием и Державина? Кстати, Вы на чём собираетесь драться?
– На шпагах.
– Ну, вот, на шпагах. Да Вы ему сто очков вперёд дадите. Нужна ли Вам слава убийцы лучшего поэта России? Я понимаю Ваш протест, но обществом это, в основном, будет воспринято так. Дорогой мой, пока ещё не поздно, поверните ситуацию вспять. Я ведь вижу, Вы и сами согласны со мной.
– Не скрою, во многом я с Вами согласен, но я этого так не оставлю.
– И не оставляйте, голубчик, не оставляйте, только сделайте это по-умному. А сейчас напишите примирительное письмо, и я его отвезу Гавриле Романовичу.
Загряжский, немного помявшись, написал, что, обдумав спокойно ситуацию, он считает, что слишком погорячился, и принимает объяснение Державина, что тот не имел в виду именно его. Вследствие чего, готов к примирению, и на этом инцидент будет исчерпан.
Завадовский с письмом отбыл к губернатору. Теперь уже Державин, разгорячившись, не хотел пойти на попятную, но тактичный, спокойный и убедительный Афанасий Степанович довёл свою нелёгкую миссию до победного конца. Дуэль была предотвращена.
Но Загряжский, как и говорил, на этом не остановился. В Петербург от бригадира к светлейшему полетели возмущённые депеши. Ситуация в Тамбове обострилась до предела. К депешам Загряжского добавились доносы тамбовских купцов о том, что губернатор превышает свои полномочия. Казалось бы, все тамбовцы должны радоваться, видя положительные изменения в жизни губернии, но довольны были не все. Гаврила Романович неукоснительно соблюдал букву закона. В крае, где до приезда Державина не было даже текстов государственных законов, это было странным явлением. Для жуликов, взяточников, с радостью безнаказанно залезавших в государственную казну, настали трудные времена. В высших кругах тамбовского общества о Державине пошли разговоры, как о человеке подозрительном, а то и опасном: бедных поддерживает, с начальством ссорится. А тут ещё, как нельзя кстати, ситуация с Загряжским. Общество разделилось на «за» и «против». Порой даже члены одного семейства бурно спорили о том, кто прав, а кто нет в этом столь стихийно возникшем противостоянии.
Пришлось вмешаться императрице.
– Гриша, – сказала она, – сделай что-нибудь, чтобы прекратить это безобразие.
