Czytaj książkę: «Айбала. История повитухи»

Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения с реальными событиями и людьми случайны

© Наталья Елецкая, текст, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Часть первая. Цуриб

Роды у Фазилат начались в самую ненастную ночь уходящего года.

Шуше уже укладывалась спать, когда услышала настойчивый стук, приглушенный неумолчным завыванием ветра и жалобным скрипом потолочных балок – привычными звуками, которые одни только и помогали Шуше уснуть: в последнее время она мучилась бессонницей.

Накинув поверх рубахи овечью шаль и наспех обвязав голову платком, Шуше сунула ноги в растоптанные чувяки, взяла керосиновую лампу и пошла открывать.

В сенях стоял жуткий холод. Сквозь щели в неплотно пригнанных, местами прогнивших досках задувал сквозняк. Висевшая на гвозде накидка задубела от мороза. Вой ветра здесь звучал еще неистовей, словно предсмертные стоны подстреленного волка.

Все открытые части тела Шуше в сенях мгновенно замерзали, но хуже всего приходилось ногам: если на них не было двух пар толстых шерстяных носков, Шуше казалось, будто она опустила ступни в таз с ледяной водой. По этой причине Шуше не любила сени: или теплый дом, или уж двор, куда она, по крайней мере, выходила как следует закутанная.

Отодвигая щеколду, Шуше уже знала, кто там, за дверью: или Сабира, или Малика. В такую ночь она могла понадобиться только Мяршоевым. Но она не угадала: за ней пришел Цевехан.

– Пойдемте, Шуше Наврузовна! – выбивая зубами чечетку и пытаясь перекричать ветер, взмолился мальчик. – Очень надо.

Снегопад с обеда еще усилился; снег теперь валил сплошной завесой, такой плотной, что сквозь нее было не разглядеть каменную кладку забора в двух метрах от крыльца.

– Зайди, – сказала Шуше.

Прежде чем переступить порог, Цевехан Мяршоев отряхнул себя от снега, которым был заметен весь, от шапки до ботинок. Нос у него покраснел, глаза слезились. Он притоптывал ногами и прятал ладони под мышками, пытаясь согреться. Латаный тулупчик с куцым воротником и оторванной верхней пуговицей не мог уберечь Цевехана от холода в такую непогоду.

Шуше и сама дрожала, хотя не бежала почти четверть часа по скованным предновогодней стужей извилистым улочкам горного аула. У нее мелькнула мысль пригласить Цевехана на кухню, но тот в свои тринадцать лет уже считался мужчиной, а в доме спали девушки. По-хорошему, Шуше не должна была стоять перед Цевеханом в одной рубахе и шали. Почтенный возраст вкупе с ремеслом давали ей некоторые послабления в глазах односельчан, но не пред очами Всевышнего, чьи заповеди она истово чтила.

– Давно началось? – спросила Шуше, стягивая шаль на плоской, давно иссохшей груди.

– Кажется, часа два назад, – пробормотал Цевехан, стыдливо опустив глаза.

Шуше почувствовала глухое раздражение. Почему не прислали Малику? Хоть та и не замужем, да и вообще умом не блещет, все же могла бы хоть что-то рассказать о состоянии Фазилат.

Как ей, скажите на милость, расспрашивать Цевехана? Как задать хоть один вопрос этому без пяти минут мужчине, пусть пока и в детском обличье?..

Ох, и выскажет она все Сабире Мяршоевой. Дайте только до нее добраться!

– Иди домой. Скажи матери – скоро буду.

– Айбала тоже придет? Мама очень просила, чтобы Айбала непременно…

– Иди! – резко сказала Шуше.

– Спасибо, Шуше Наврузовна. Извините, Шуше Наврузовна!

Мальчик скатился по ступенькам, превратившимся в крутую снежную горку, и исчез в мглистой пелене.

После ледяных сеней натопленный дом казался раскаленным горнилом печи. Скинув шаль и чувяки, Шуше, держа лампу в вытянутой руке, на цыпочках прошла через проходную комнату, где спал, выводя замысловатые рулады, ее муж Джавад, и вошла в спальню Айбалы и Меседу.

Шуше прислушалась к размеренному дыханию младших дочерей. Обе, умаявшись за день по хозяйству, засыпали мгновенно, едва их головы касались сложенных вчетверо джутовых мешков, заменявших подушки. В комнатке не было ничего, кроме продавленного топчана и молельного коврика Меседу. Одежда сестер, развешанная на вбитых в стену гвоздях, напоминала раскинувших черные крылья хищных птиц. Стекло узкого оконца, выходившего на глухую стену заднего двора, было залеплено снегом.

– Айбала, – тихо позвала Шуше и повторила чуть громче. – Айбала!

Девушка тут же открыла глаза – сон у нее, в отличие от сестры, был очень чутким. Осторожно, чтобы не потревожить спящую Меседу, она откинула покрывало, сползла с топчана и одними губами спросила:

– Фазилат?

Шуше кивнула, вышла из спальни, вернулась в проходную комнату. Быстро, стараясь не шуметь, оделась: нижнее платье, шаровары, верхнее платье, вязаная кофта, хлопковая косынка, теплый платок, пальто. Но Джавад все равно проснулся. Сел, недовольно хмурясь, провел ладонями по лицу, расправляя глубокие борозды морщин и приглаживая растопыренные в разные стороны усы. Через вырез исподней рубахи виднелась поросшая жесткими седыми волосами грудь.

– Позвали? – спросил он.

– К Мяршоевым. У их невестки срок подошел.

Шуше сняла с полки всегда стоявшую наготове холщовую сумку, запустила в нее руки, ощупью проверила содержимое.

– Айбалу берешь с собой?

– Она одевается. Спи, мы нескоро вернемся. Может, только к утру.

Джавад проворчал что-то и улегся и через минуту уже снова храпел.

Айбала оделась как подобает: во все темное и закрытое. Юбка в пол, кофта с длинными рукавами, наглухо повязанный платок. Шуше взглянула на дочь и в который (должно быть, в тысячный) раз поразилась ее некрасивости. И в кого только такая уродилась? Смуглое широкоскулое лицо, крючковатый птичий нос, темные бусины глубоко посаженных глаз, придающие ей еще большее сходство с печальной птицей, тонкие бескровные губы. И, словно этого мало, непомерно высокий рост, несуразно длинные руки и ступни такого размера, что даже ботинки Джавада, не говоря уже о чувяках сестер, были Айбале малы – приходилось тратиться для нее на персональную обувку, благо Анвар-башмачник, который давно овдовел и не особо управлялся по хозяйству, в летние месяцы брал овощами с огорода, а зимой – кизяками.

Может, из-за своей внешности засиделась Айбала в девках, а может, из-за странного своего дара, слух о котором вышел уже за пределы аула и разошелся по округе. Она умела утишить боль – не заговорить, а именно приглушить, сделать не такой нестерпимой, что особо ценили роженицы, которые и рожать-то теперь отказывались без Айбалы. Ей достаточно было положить руки на больное место, и боль отступала. Конечно, не насовсем, но хотя бы давала передышку – от нескольких минут до нескольких часов. Разумеется, до мужчин Айбалу не допускали, да она и сама не позволила бы себе прикоснуться ни к одному из них, хотя и не была такой набожной, как Меседу.

В общем, за пять лет, прошедших с начала брачного возраста Айбалы, к ней так никто и не посватался. Джавад, правда, хотел выдать ее за Анвара-башмачника, но Шуше воспротивилась. Меседу скоро шестнадцать, не сегодня-завтра засватают, а если и Айбалу отдать, останутся они на старости лет одни с хозяйством, а это и огород, и овцы, и корова. Может, и к лучшему, что из четырех дочерей одна уродилась некрасивая: коли уж Аллах не послал им сына, пусть хоть Айбала частично этого сына заменит.

К тому же Шуше, будучи местной повитухой (как до нее была ее мать), должна была передать свое ремесло одной из дочерей. Старшие, Зайнаб и Гезель, давно вышли замуж в соседние села и растили своих детей. А Меседу боялась крови настолько, что впадала в дурноту, даже порезавшись.

Ремесло приносило Шуше неплохой доход. Хотя в ауле проживало не так много семей, рожали местные женщины охотно и помногу, ведь это было единственным доступным им занятием, не считая ведения хозяйства. Шуше рассуждала так: когда они с Джавадом помрут, Айбала останется одна, хозяйство постепенно придет в упадок, скотину придется пустить в расход или продать, за большим огородом ходить она не сможет. А повитухе или денег дадут, или круг сыра завернут в тряпицу, или мешок картошки приволокут. В общем, голодной не останется.

Сама Айбала, если и догадывалась о планах матери, никогда с ней об этом не говорила. Когда Шуше в первый раз взяла ее с собой на роды (Айбале тогда только исполнилось семнадцать), она ничем не помогала, просто молча стояла в отдалении и, сжав губы в тонкую ниточку, сосредоточенно наблюдала за процессом. Когда роженица принялась кричать особенно громко, извиваясь от боли и норовя пнуть Шуше ногой, Айбала внезапно подошла к нарам и положила обе руки на выпяченный живот страдалицы. Та как-то сразу успокоилась, перестала кричать, задышала тише и только стонала сквозь зубы, когда накатывала особенно сильная схватка. Ребенок родился меньше чем через час, Шуше принимала его сама. Айбала вновь отступила в глубь комнаты, про нее на время забыли, но, когда рядом с родильницей положили спеленатое дитя, та вдруг вспомнила о прикосновении прохладных ладоней и принялась искать Айбалу взглядом, а найдя, разразилась потоком благодарных слов, отчего Шуше испытала одновременно гордость за дочь и невольную зависть к взявшемуся у той невесть откуда дару.

Так с тех пор они и ходили вдвоем: Шуше принимала младенцев, а Айбала смотрела и накладывала ладони. Она не могла объяснить, как это делает; она вообще была немногословной.

Со временем выяснилось, что Айбала умеет снимать не только родовую боль, но и любую другую: зубную, головную, ежемесячную женскую, даже ломоту в суставах.

Странность заключалась в том, что ее дар действовал только на посторонних женщин. Когда у Шуше прошлой зимой прихватило спину, да так, что она два дня разогнуться не могла, Айбала по нескольку часов просиживала у лежанки матери, держа ладони на ее пояснице, но легче Шуше не становилось. Спина неожиданно прошла сама, когда дойная корова, запертая в хлеву вместе с прочей живностью, внезапно вознамерилась умереть – вероятно, в сено попал крестовник¹. Услышав из-под пола² утробное мычание и грохот коровьего тела, бьющегося в судорогах о стенки клети, Шуше подскочила и понеслась вниз, мигом позабыв про спину и прочие хвори. Корову удалось спасти, а спина с тех пор больше не болела. Но руки Айбалы были тут, безусловно, ни при чем.

Что до Меседу, то ее примерно раз в месяц мучили сильные головные боли. В такие дни она плотно занавешивала окно в спаленке, ложилась на топчан, покрывала лоб смоченной в холодной воде тряпицей и лежала, боясь пошевелиться: любое движение вызывало позыв исторгнуть из себя все съеденное. Айбала пыталась помочь сестре, но попытки эти не приносили облегчения. В конце концов Меседу заявила, что таково испытание, ниспосланное ей Аллахом, и любая попытка облегчить ее страдания есть не что иное, как противление воле Его, что само по себе грех, не говоря уже о сомнительной способности Айбалы заговаривать боль.

Однако роженицы аула не разделяли мнения Меседу. Их не волновало, откуда взялся у Айбалы ее дар, и, корчась в схватках, они вряд ли задавались вопросом насчет угодности их боли Всевышнему. Таким образом, за четыре года Айбала облегчила родовые муки не меньше сотни раз, причем большинству женщин – дважды, а нескольким особо плодовитым – даже трижды.

Роды Фазилат ожидали со дня на день и надеялись, что ребенок потерпит до окончания снегопада или, если снегопад пришел надолго (а старожилы предрекали именно это), то хотя бы до ослабления морозов. В самом деле, кому охота выбираться из теплого материнского лона в самый что ни на есть лютый холод? Однако ребенок решил иначе, поэтому младший брат мужа Фазилат, Цевехан Мяршоев, был отправлен к Галаевым с наказом привести не только повитуху, но и ее дочь.

Шуше и Айбала, укутанные накидками поверх пальто, в башмаках на толстой подошве, осторожно, нащупывая ногой каждую ступеньку под толстым слоем снега, спустились с крыльца во двор и вышли за калитку.

Вокруг была непроглядная тьма. Луна, если и рискнула появиться в эту ночь на небе, сразу спряталась за тучами и снежной завесой. Все соседи спали, ни в одном окне не горел даже слабый огонек. Повесив сумку на плечо и крепко прижав ее к боку, Шуше другой рукой подхватила Айбалу под локоть – не столько заботясь о дочери, сколько полагаясь на ее молодые, а потому более крепкие ноги и хорошее зрение. Хотя она и ходила этой дорогой тысячи раз, в такую ночь предосторожность не была излишней.

Путь предстоял неблизкий: на другой конец аула, по извилистым улочкам, мимо спрятавшихся за каменными оградами домов с плоскими крышами, многоярусными террасами спускающихся по склону крутой горы к узкому ущелью далеко внизу.

Весной и летом улочки давали желанную прохладу, укрывали от палящих лучей солнца, позволяли любоваться окрестными видами, щедро открывающимися с любой точки аула, и являлись средоточием местной жизни. На перекрестье каменистых тропинок останавливались женщины, чтобы обменяться новостями или обсудить свежие сплетни, в тупике крайней улочки, у родника, парни караулили девушек, а те, конечно, об этом знали, но всякий раз возмущенно вскрикивали и норовили натянуть на лицо край платка, который почему-то все никак не хотел натягиваться.

Осенью проливные дожди превращали землю в вязкую, скользкую жижу, и даже доски, проложенные от одного дома до другого, не гарантировали удачного прохода без единого падения. Грязь заносилась в каждый дом, и хозяйкам приходилось мыть полы по два, а то и по три раза на дню. Не помогало ничего: ни резиновые калоши, ни разостланные в сенях влажные тряпки, ни стародавняя традиция оставлять уличную обувь у входа.

Зимой снег выпадал редко, а если и выпадал, то быстро таял. Легкий морозец прихватывал надоевшую за долгие осенние месяцы грязь, и по улочкам можно было сносно передвигаться.

Однако в иные зимы долину и горы окрест накрывала непогода. Небо становилось рыхлым, низким, зловеще-темным. Это были даже не тучи, а непроницаемый покров, на исходе второго или третьего дня прорывавшийся снегопадом, который продолжался иногда до нескольких недель. Аул становился полностью отрезанным от села, расположенного в долине за ущельем, куда вела единственная дорога-серпантин. Такие зимы случались в этих краях примерно раз в десятилетие, и предугадать их было невозможно, разве что по разрозненным приметам, поэтому, пережив несколько таких зим, хозяйки теперь каждый год готовились к ним заранее, на исходе лета заготавливая больше припасов, чем требовалось для прокорма семьи и скотины. Еда зимой ценилась на вес золота и никогда не пропадала: самому завалящему овощу хорошая хозяйка находила применение.

В ауле был магазин, в котором продавали самое необходимое: спички, соль, сахар, муку, подсолнечное масло, маргарин и кое-какие крупы. Очень редко и почему-то только в теплое время года завозили консервы: говяжью тушенку в жестяных банках, рыбное месиво в томатном соусе или фасоль в собственном соку. Весть об этом разносилась по аулу еще до того, как грузовик, доставлявший из долины товары, можно было разглядеть невооруженным глазом. Директор магазина (он же – продавец, кассир, кладовщик и сторож) Коркмас Сулейманов понимал, что в ближайшие часы присесть ему не придется, когда видел внезапно образовавшуюся волнующуюся очередь из нескольких десятков женщин, которых некая неведомая сила сгоняла из домов на площадь; многие даже не успевали снять передники, а у некоторых руки были запорошены мукой. И точно: спустя четверть часа у магазина, взвизгнув шинами, лихо тормозил видавший виды грузовик с крытым кузовом, и Коркмас начинал приемку товара. Прежде чем разложить дефицитные банки на полках и распахнуть перед женщинами запертую на шпингалет дверь, он припрятывал коробку-другую в сарае, служившем складом, для своей матери, жены, тещи, двух замужних дочерей и вдовой сестры: негоже им толкаться в общей очереди, имея в родственниках директора магазина.

Консервы припасали к зиме и использовали, только когда все домашние припасы подходили к концу. Также закупали впрок масло, муку, соль и сахар. Если на аул обрушивалась метель и дорогу заносило снегом, доставка продуктов прекращалась и полки магазина стремительно пустели. Последней всегда заканчивалась соль, и тогда Коркмас вешал на дверь табличку с сердитой надписью: «Ничего нет! Закрыто!», запирал магазин и уходил домой – ждать следующего грузовика.

Нынешний снегопад побил все рекорды: он продолжался уже больше трех недель и останавливаться явно не собирался. Дороги превратились в едва проходимые тропинки, по обеим сторонам которых громоздились сугробы высотой с каменные ограды. Единственным расчищенным от снега местом оставался годекан³, по периметру которого рассредоточились мечеть, начальная школа и магазин. Мороз то отступал, то снова крепчал, но самым неприятным был пронизывающий ветер, проникавший в самые кости даже через несколько слоев одежды.

И Фазилат Мяршоева не нашла ничего лучше, как начать рожать в такую ночь.

Шуше знала наперечет всех беременных в ауле. К счастью, сроки у них были гораздо меньше, чем у Фазилат: от шести до двадцати недель, за исключением Джамили Джабаровой, которая носила седьмого ребенка и ожидала роды в конце января.

Дом Мяршоевых стоял на самом краю аула. Задней стеной он прилепился к горному выступу, нависавшему над крышей огромным каменным козырьком. Когда Шуше была маленькая, она боялась, что козырек вот-вот обвалится и убьет всех в доме. Когда ее подруга Сабира вышла замуж за Айдамира Мяршоева и переселилась к нему, Шуше все никак не решалась зайти к ней в гости и пришла только когда Сабира собралась рожать первенца. Пришла не как подруга, а как помощница повитухи: мать, предчувствуя скорую свою смерть, спешно передавала Шуше семейное ремесло. Той пришлось набивать руку в том числе на Сабире, которая потом родила еще четверых, остановившись на Цевехане – том самом, который прибежал за Шуше и Айбалой в эту вьюжную ночь.

Едва войдя в сени, Шуше поняла: что-то не так. Фазилат стонала не как обычно, а это почти наверняка означало осложненные роды.

Это был третий ребенок Фазилат, двух мальчиков-погодков она родила достаточно легко. Айбала присутствовала при рождении младшего, но наложить ладони толком даже не успела: Мурадик выскочил из материнского лона как пробка из бутылки с забродившей тутовой наливкой.

Шуше помнила стоны Фазилат, как и всех рожениц аула. Каждая стонала на свой лад, в определенной тональности, и причитания у каждой были свои. Кричать в голос считалось неприличным, и такое порицалось. Хотя мужчины, по давней аварской⁴ традиции, с началом схваток сразу же покидали дом, уходя переждать к родственникам, крики роженицы могли услышать с улицы и навсегда заклеймить ее обидным прозвищем, да и мужу такой женщины был позор.

В этот раз Фазилат стонала со странными подвываниями, переходящими в покрикивания, а там и до настоящих криков недалеко.

Шуше быстро сняла накидку, пальто и ботинки; то же сделала Айбала. Они вошли в жарко натопленную переднюю комнату, и к ним тут же кинулась Сабира.

– Вай, плохо Фазилат! Совсем бедняжке плохо.

– Что не так? – сухо спросила Шуше.

Она сердилась на подругу за то, что та прислала неразумного Цевехана, хотя и не решила еще, надо ли той за это выговаривать или достаточно обойтись тоном, который говорил сам за себя.

– Вай, не знаю! – Сабира хлопнула себя по бедрам. – Пойди сама посмотри.

– Когда началось? – спросила Шуше, скинув кофту и высоко закатав рукава платья.

– Сразу после обеда. Только мы хинкал поели, Фазилат стала со стола убирать и за живот схватилась, тарелку разбила даже.

– Как это – после обеда? – Шуше нахмурилась. – Что же тогда Цевехан…

– Да неразумный он, нашла кого спрашивать!

– А ты нашла кого посылать! – огрызнулась Шуше. – Больше никого в доме не было, что ли?

– Так Айдамир и Агабек сразу ушли, к старшему моему ушли, а Малика совсем хворая стала со вчерашнего дня, пожалела я ее в такой мороз через весь аул гнать.

– Ладно. Лей давай.

Шуше склонилась над тазом и вытянула руки.

Сабира подняла с пола тяжелый глиняный кувшин с горячей водой и стала лить Шуше на руки ниже локтя. Когда в тазе скопилось достаточно воды, Шуше окунула в нее кисти, как следует прополоскала и вытерла чистым полотенцем, которое подала ей Сабира.

В этот момент Фазилат закричала. Шуше строго взглянула на Сабиру, та всплеснула руками:

– Вай, говорю же, плохо бедняжке! Разве б она себе позволила?..

Комната, в которой традиционно рожали женщины Мяршоевых, располагалась в задней части дома, подальше от улицы, чтобы, случись какой конфуз (как сейчас с Фазилат) не услышали соседи или прохожие.

У дальней стены стояли деревянные нары, застланные старыми простынями, которые потом выбросить не жалко. В центре комнаты с потолка свисала веревка,⁵ которой пользовалась еще свекровь Сабиры и сама Сабира, а вот Фазилат отказывалась. Возле нар стоял стол с керосиновой лампой, а дальше – дровяная печка, лохань для обмывания новорожденного и люлька.

Фазилат лежала на нарах в одной рубахе, согнув ноги в коленях и обхватив руками огромный живот. Ее лицо было мокрым от пота или слез, влажные волосы облепили щеки, в глазах плескалось страдание. Увидев повитуху и ее дочь, она облегченно вздохнула и попыталась улыбнуться, но, застигнутая новой схваткой, выгнулась и застонала сквозь стиснутые зубы.

– Бисмилляхир-рахманир-рахим⁶,– пробормотала Шуше.

Айбала эхом повторила за матерью.

– Ох, как больно, Шуше Наврузовна! – простонала Фазилат. – Раньше так не было.

– Прямо уж и больно, – ворчливо сказала Шуше, присев на краешек нар.

– Словно что-то ребенка не пускает, держит внутри…

– Почему так поздно за мной послали?

– Не знаю я, ох, Айбала, помоги ради Аллаха! – взмолилась Фазилат. – Сил нет терпеть.

Айбала шагнула к нарам, но Шуше решительно отодвинула дочь и сказала:

– Погоди. Сперва посмотрю.

Она задрала на Фазилат рубаху и принялась ощупывать живот, а та постанывала от боли, но терпела. Дойдя до низа живота, Шуше нахмурилась. Пальцы задвигались медленнее, задерживаясь на определенных точках и возвращаясь туда, где недавно были. Потом, без всякого предупреждения, Шуше засунула руку по самое запястье внутрь Фазилат. Та дернулась и охнула, но не пошевелилась, помня крутой нрав повитухи. Если роженица не слушалась указаний Шуше или вела себя непочтительно, она просто вставала и уходила, а ближайшая родственница несчастной бежала за Шуше по улице и умоляла вернуться, суля щедрое вознаграждение.

Вытащив из Фазилат руку, Шуше нахмурилась. Айбала, внимательно наблюдавшая за матерью, поняла: что-то не так с ребенком или с Фазилат.

– Что? – испуганно спросила Фазилат, приподнявшись на локтях и с тревогой вглядываясь в лицо повитухи.

– Ребенка чувствовала сегодня?

– Утром почти нет, а когда схватки уже пошли, пинался сильно. Потом затих.

– Куда пинался?

– Сюда.

Фазилат ткнула в левую нижнюю часть живота.

– Тяжелое поднимала?

– Нет, я знаю, что нельзя.

– А в последние дни по темноте выходила одна из дому?

– Один раз всего! За день до снегопада, очень надо было к Джамиле, да ведь она тут рядом живет, в соседнем доме, я быстро…

– Хлеб или сахар клала в карман от сглаза?

– Нет, – повинно ответила Фазилат и застонала, вцепившись пальцами в простыню.

– Ребенок твой неправильно лежит. Ногами вниз, да еще поперек. Поэтому выйти не может.

– Вай… И что делать?

– Переворачивать! – сердито отрезала Шуше и повернулась к Айболе:

– Иди руки мой. Помогать будешь. Скажи Самире, чтобы как следует полила, воды не жалела. И пусть сюда потом придет. Ее помощь тоже понадобится.

В обычно многолюдном доме Мяршоевых, разделенном, как большинство домов в ауле, на мужскую и женскую половины, было непривычно тихо. Свекор и муж Фазилат ушли в соседний дом к семейному Рахману, старшему сыну Самиры и Айдамира. Туда же наверняка отправился Цевехан. Младшая дочь Мяршоевых, Малика, плохая головой и потому в свои двадцать пять окончательно незамужняя, сильно простудилась и не выходила из спальни, чтобы не заразить невестку. Сыновья Фазилат, четырех и трех лет, давно спали.

Айбала немного поплутала по темным закоулкам женской половины и наконец вышла в переднюю комнату, совмещенную с кухней.

На плите закипала в двадцатилитровом чане вода, которой для родов требовалось очень много. Свекровь Фазилат месила на покрытом клеенкой столе тесто для утренних чуду⁷; ее полные, припорошенные мукой руки энергично двигались, разминая и растягивая эластичный кусок теста, сбивая его в почти идеальный круг, расплющивая и снова растягивая. Лицо у Самиры было таким яростным, словно она вымещала на тесте все свои беды. С простудой Малики и родами Фазилат все хозяйство легло на ее плечи, и если от Малики еще можно было ожидать, что она скоро поправится, то Фазилат на ближайший месяц, пока будет длиться нифас⁸, освобождалась от домашних дел: ей следовало восстанавливать силы и заниматься только ребенком.

– Самира Гапуровна, маме ваша помощь нужна.

– Что говоришь? – Самира положила тесто в миску, прикрыла тряпицей и подошла к Айбале. – Слышать плохо стала, будто воском залили уши.

– Ребенок неправильно лежит, выйти не может. Надо маме помочь. – Айбала завернула рукава платья и подошла к тазу. – Полейте мне на руки.

– Вай, говорила ей – не ходи из дому вечером! – Самира ударила себя в грудь, оставив на кофте мучные разводы. – Как в глаза своему Агабеку смотреть стану, если его дети сиротами останутся? Ведь кровью истечет, как сестра моя покойная, в ней тоже ребенок застрял, достать не смогли, и как она мучилась, как кричала, бедняжка…

Самира продолжала стенать, колотя себя по груди и бедрам, поэтому Айбала сама сняла с чана крышку, увернувшись от горячих клубов пара, зачерпнула полный ковш кипятка, вылила в таз с остывшей водой. Потрогала: терпимо. Опустила в таз руки, хорошенько потерла, прополоскала. Насухо вытерла полотенцем, которым до нее вытиралась Шуше. И тихо, внушительно сказала:

– Теперь вы, Самира Гапуровна. Быстрее надо.

Свекровь Фазилат удивленно моргнула, замолчала на полуслове, словно кто-то выключил звук у надоевшего радио, и уставилась на Айбалу.

Темные глаза девушки, казалось, заглядывали ей в самую душу. Айбала смотрела вроде и с почтением, но в то же время в ее взгляде читалось осуждение. Самира почувствовала себя неуютно под этим обличающим взглядом. Посмотри так на нее одна из дочерей или невесток, Самира тут же поставила бы нахалку на место. Но Айбала была дочерью повитухи и сама будущая повитуха, поэтому Самира невольно робела перед ней, испытывая смутное благоговение, веками передававшееся от матери к дочери и от бабушки к внучке. Повитуха была больше чем женщиной: она была хранительницей жизней, материнских и детских. И даже подумать о ней плохо граничило со святотатством.

Айбала к тому же обладала бесценным даром, и когда прошлой весной у Самиры воспалился зуб, только прохладная ладонь Айбалы, приложенная к раздутой щеке и на время утишившая нестерпимую боль, позволила Самире продержаться до амбулатории, куда ее отвез старший сын, у которого была машина – древняя, как сам аул.

Самира подошла к тазу и принялась отмывать руки от присохшего теста. Она знала, что просто так Шуше бы ее не позвала; значит, с невесткой и правда что-то не то, не стала бы она так кричать, особенно после того как двоих родила. Ох, не остался бы только Агабек вдовцом, ведь тогда трое малых детей на ее плечи лягут, пока он снова не женится.

Айбала вернулась в родильную комнату и увидела, что на Фазилат уже нет рубахи. Она кусала зажатую в зубах тряпицу, отчего стоны звучали глуше. Шуше, пристроившись между ног Фазилат, запустила правую руку вовнутрь, а левой ощупывала живот, словно пыталась отыскать под туго натянутой кожей нечто важное, никак ей не дающееся.

– Где ходишь? – не поворачивая головы, раздраженно буркнула она. – Иди сюда.

В этот момент Айбала окончательно поняла то, о чем давно догадывалась: мать хочет, чтобы она тоже стала повитухой. Не просто облегчала женщинам боль, а сама принимала роды. Это было, в общем, вполне ожидаемо: ее старшие сестры, не испытывавшие склонности к родовспоможению, поспешили выйти замуж и уехать из аула, а младшая до дурноты боялась крови и наотрез отказалась сопровождать мать, когда та однажды вознамерилась взять ее с собой.

Айбала не боялась крови, а стенания рожениц не вызывали у ней ни сочувствия, ни жалости, ни страха от ожидания подобной участи. Она знала, что ей не суждено испытать родовые муки, ведь для этого надо стать замужней, а с ней такое никогда не случится. Айбала не испытывала иллюзий относительно своей внешности. Она с детства понимала, что не обладает и малой толикой красоты, доставшейся Зайнаб и Гезель.

В младшей школе Айбалу дразнили вороной, в средней, которую она окончила в четырнадцать, – каланчой. Айбала продолжала расти до двадцати лет и остановилась совсем недавно, перемахнув отнюдь не маленького отца и почти достигнув уровня дверной притолоки. Девочкой она постоянно задевала тазы и сковородки, а однажды смахнула кастрюлю с закипавшим бульоном для хинкала, лишь чудом не ошпарившись; вся семья тогда осталась без обеда. С тех пор мать не допускала ее до кухни, и готовкой занимались Зайнаб и Гезель: обе ладненькие, тонкокостные, с нежными овалами лиц и ямочками на щеках.

Меседу тоже уродилась красавицей – не зря получила при рождении свое имя⁹,– но ходила с отрешенным и строгим выражением лица, а с недавних пор покрылась¹⁰, так что теперь не то что из дома, а даже из женской половины не выходила без никаба¹¹.

Айбала любила сестер и очень грустила, когда сперва Зайнаб покинула дом, а через год – Гезель. Если бы они остались в ауле, Айбале было бы проще смириться с их замужеством. Но они были слишком хороши для местных мужчин, как любила говорить соседкам Шуше, потому и уехали в большие села, где и медицина, и школы для детей, и магазины, а их мужья не чурбаны малограмотные, а уважаемые люди при должностях и при деньгах.

Айбала знала, что скоро наступит очередь Меседу. Со слов матери она поняла, что жених уже есть на примете: местный, из аула. Только и ждут, когда Меседу исполнится шестнадцать, а это совсем скоро, в начале февраля. Айбала знала, что с замужеством младшей сестры на ее плечи ляжет все хозяйство. Отец с прошлой весны мучился легкими, постоянно кашлял, ездил даже в районную больницу, где ничего ему толком не сказали, а мать, хоть и была еще крепка и ничем серьезным не болела, все силы отдавала роженицам, и устала уже, и хочет спокойной старости. Поэтому для Айбалы существовало два пути, если она не хотела надорваться раньше времени: или выйти замуж (но этот вариант казался настолько невозможным, что она его не рассматривала), или стать повитухой и самой зарабатывать на хлеб, получив тем самым толику независимости и уважения, которые все мужчины, даже самые никчемные, получают по одному лишь праву рождения.