Czytaj książkę: «Дальние мои дали»

Czcionka:

«На Плато Путорана…»

На Плато Путорана
породой базальта
небеса рисовали
гребни волнистые,

под влиянием вулкана
я озера бальзама
(и автограф Бальзака)
тебе отсылаю
в конверте душистом.

«Где ты, моя Индиана…»

Где ты, моя Индиана,
где прячешь свои деревья
с птицами райскими в кронах,
со светляками в соцветиях,
изящными белками в норах,

дальние мои тропы,
идущие твердо и плавно
меж стройных твоих платанов,
щедро обвитых лианой,
где ты, моя Индиана?

Думаю о тебе, чтобы
ввысь ускользать к звездам,
к звездам твоим сверхновым,
к самому дальнему небу,
в самую близкую небыль.

Где ты, мечта моя, солнце?
Думаю о тебе, чтобы
неба не рушился остов,
а облака белого остров
птицы держали в небе.

Где я, упавшая с неба?
Как Элли летать я умела,
знаю, как лунный голубь
ныряет поутру смело
в охристо-синюю пролубь.

Где ты, любовь моя, песня,
где ты, весна, моя нежность?
Не узнаёшь меня здешней?
Канюк тебя пел утрами
в далекой такой Индиане.

«Ты просто кивнул…»

Ты просто кивнул,
а я и не въехала,
ночь заглотнула
пугливое эхо,

«завтра» в нем было,
и было «вчера»,
вереницею плыли
в нем вечера

серебряных ложек,
не смолкающих лир,
в бархатной ложе
восседал там факир,

он звезды горстями
вынимал из карманов,
там были гостями
львы-игуаны,

панголин в чешуе,
пятнистый маргай,
а страус-крупье
глазом моргал

и пальцем манил
в пепел сиреневый,
в сиреневый дым:
с шатровых стропил,

лапой держась одной,
там свисала ондатра
и дымила как мы когда-то —
одну за другой,

киваешь ты снова,
я снова въезжаю,
вместо нескольких слов
зайцев стаи

скачут по хрусталю,
стольких ведь не выпить
и не отстрелить,
да я и не тороплю.

«Не келья мне ночью приснилась…»

Не келья мне ночью приснилась,
а кров совсем незаслуженный,
небольшой, но редкой жемчужиной
я в кровати формы раковины ютилась,
а звезды глядели глазами такими синими,
прямыми, большими и ясными,
что сегодня засну неразбуженной
под оливой зелено-глазастой.

«Нежными, одинокими, тихими вечерами…»

Нежными, одинокими, тихими вечерами,
зная, что ты далеко и еще дальше,
я толстовку твою надеваю,
и тогда раскрывается небо над нами,
а, может, сжимается, но путь это точно кратчайший
не то, чтобы до какого-то края,
а для наполнения будущим настоящего,

наполнения этих тихих вечеров,
где я в безумье, нашими вечерами,
где уходят все основания
для тоски и печали, для сведения всяких счетов
со всем, что водило нас разными берегами,
даже разными океанами,
счетов с прошлым, заполнявшим будущее кем-то не нами.

Кофта твоя однажды стала моей кофтой,
твое небо бесконечно становится моим небом,
и этого так много,
что не будь мне, Толстовка, ни Горьковкой,
ни Маяковкой,
а будь лишь кофтой-мишкой, с нею я в Небыль
нырну, не успев у Бога
выпросить главного: «Мне бы …»
Мне бы неба над нами
тихими, нежными вечерами,
мне бы вечности той, где дней счастливых
не счесть,
мне бы, Господи, того, что у меня было когда-то,
и мне бы того, что у меня уже есть.

«Ведь я совсем не местная…»

Ведь я совсем не местная,
но мне зачем-то помнятся
глаза твои небесные,
и васильковый дым,

сгущая воды вешние,
весну с зимою путает,
в ней я почти что здешняя,
в ней ты – почти что ты.

«Смотри, какая выходит у меня история…»

Смотри, какая выходит у меня история,
тихая, вроде, но сплошь романтика,
два моих Я меж собою в ней спорят:
Я-солнечный-зайчик и Я-лунатик.

Я, которое заяц, радуется, скачет, едва завидя
твою улыбку,
а Я-лунатик ночами всё плачет:
и счастья, мол, нет, любовь ошибка.

И бродит впотьмах, не радуется,
будто и звезды ничего не значат,
по лунным канатам безо всякой надобности
скользит и падает, а солнечный зайчик

у края какой-нибудь бездны его спасает, —
насквозь идущей от Тянь-Шаня до Карибати,
от горного края до водного края
там ведь буквально – рукою подать,

Карибати это почти что грузинское,
да и Тянь-Шань как будто родной,
так и кочует энергия моя иньская
от одной бескрайности к другой,

а нет, чтобы в лунные зайцы податься,
там ведь и весело, и тоже романтика:
улыбнешься, будет повод для радости,
отмахнешься, значит, тоже вроде лунатика.

«Я искала тебя на морском берегу…»

Я искала тебя на морском берегу,
Легонько взлетев на песчаный мысок,
Я потрогала руками горячий песок,
Я представила, что это твои руки.

И когда я сдувала песчинки с ладоней,
Трубы морские взвыли протяжно,
И рассказ, пропитанный щедро тобою,
Полился, будто вправду искрила однажды

Над нами беспечными чья-то мечта,
где к «Франческо» ¹ стекался Кальяри,
а прижатые странно друг к другу тела
Неустанно всю ночь танцевали.

«Так и я знала…»

Так и я знала,
что Кафка вечерний и утренний брют
до добра не доведут,

близилась ночь,
сплошной чередой мысли шли о тебе,
потом в темноте

чудно сплетались сны:
то рябь на пруду, затянутом ряской,
манила своею пляской,

то неба глотнув,
исчезала я и рождалась сызнова,
соблазненная вызовом

над землёю парить
летягой-зверушкой, палевкой одно-лаповой,
то с подвесом одноламповым

в рассеянном свете
облачной я неслась норушкой прямиком
к сказкам от Древнего Востока,
красиво, слегка одиноко,

потом пустыней желтой
долго брела я без вина и воды,
а «холмы это край земли»,

вдруг значок от wi-fi
всплывает гигантской такой волной,
бурлящей четверть-кругами,
и в этом вай-фае

ближняя четверть круга
раскачивает огромную бутыль
с чудищем безобразным внутри,
и оно мне грозит,

когтями отстукивает по стеклу,
растопыривает их, снова стучит,
сейчас, мол, всё взлетит,

вцепилась я в лампу-подвес,
давай бубнить невпопад, уговаривать невесть кого,
чтоб стало вокруг светло,

Гудзоны, Манилы,
Аргуни, Амуры, пусть станет вокруг светло,
чтоб не замело

путей туда и назад,
туда, где влюбленная я мечтала у твоих сидеть ног,
дивный такой Восток,

и назад, где любовь
даже маленькая (открылось это с тобой)
может быть безумно большой,

пусть все вернется, пусть,
а с Кафкой вечерним или утренним брютом
как-нибудь разберусь.