Czytaj książkę: «Столик на двоих. Сборник рассказов»

Czcionka:

«Человек подобен дроби: числитель её – то, что человек есть на самом деле; знаменатель – то, что он о себе думает». Л. Н. Толстой

ISBN 978-5-0064-8270-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пупсик. Лучше поздно, чем никогда

Моя младшая дочь переслала мне сообщение из социальных сетей: в Шотландии открылся детский сад для… взрослых. Они там могут отдохнуть от ежедневных забот, суеты и попробовать доделать то, что упустили в детстве. В течении дня они едят пиццу, делают поделки, строят конструкторы, рисуют, выходят на прогулки… И, главное, их там за все сделанное хвалят…

На меня нахлынули воспоминания… В садик я никогда не ходила и передо мной возник образ моей любимой игрушки – пупсика.

Я ответила дочери:

– Тогда мне нужен мой пупсик! Я в него не доиграла…

И послала смайлик рожицы с одной, катящейся из глаз, слезой…

В детстве у меня не было игрушек. Я их не помню. Почему? Может быть потому, что родители часто переезжали с одного места на другое? А может быть не считали нужным «баловать» ими детей? Не знаю. Помню только, что после посещения каких-либо гостей я начинала просить маму купить мне «такую же куклу», как у их дочки.

В нашей семье бюджетом распоряжалась мама и просить об этом отца было бесполезно: он безропотно сдавал свое военное жалование жене. Кроме бюджета на проживание, они всегда на что-то копили. Мама же своим строгим тоном находила «железные» доводы о «нежелательности» появления у меня куклы именно сейчас, и я с понуро отходила от нее, чувствуя себя и ущербной, и обделенной одновременно. Она оправдывала свое поведение посулами:

– Вот приедем на «материк» и тогда все тебе купим.

«Материком» военные называли сушу от Владивостока до Белоруссии и зная, что мы попадем туда очень нескоро, я понимала, что моя мечта никогда не сбудется. Хотя продолжала в нее наивно верить: а вдруг?

Но вот однажды мама вернулась с работы с загадочным видом и большой коробкой в руках. Ее лицо озаряла улыбка, глаза сияли.

– Купила в нашем военторге пупсика. Ты посмотри какой он хорошенький! Просто красавец! – приговаривала она, доставая свое приобретение.

И действительно: в ее руках появился почти живой малыш длиной примерно пятьдесят сантиметров с прекрасной фарфоровой головой, с голубыми глазами, матерчатым туловищем, одетым в белые ползунки, с такими же крошечными ладошками и ступнями. Поверх ползунков была надета бледно-голубая кофточка с перламутровыми пуговицами-кнопками, под воротником был повязан белоснежный шарф, а голову покрывала голубая шапочка с белым помпоном. На ногах уютно устроились пинетки небесного оттенка, на ладошках – белые варежки. При наклоне туловища он произносил слово «мама».

Я с восхищением смотрела на пупсика, пока мама с воркованием снимала с него каждую одежку и обрушила на нее слова благодарности:

– Ой, мамочка! Спасибо тебе! Он такой хорошенький! Теперь и у меня есть пупсик. Лучше любой куклы! – и попыталась прижаться к маме. Но она тут же изменилась в лице и очень быстро погасила мой порыв, отстранив меня своей сильной рукой.

– Не напирай так. Это… пока не твой пупсик… Это… будет наш, общий пупсик. Понимаешь? Он очень дорогой и трепать его каждый день не надо. Тем более с подружками. Он будет сидеть в нашей с папой спальне на чемоданах, и ты по праздникам сможешь с ним играть. Хорошо?

Я уже все поняла… Не видать мне пупсика. Никогда. Я развернулась и убежала в свою комнату, где заплакала. Я знала, что мама любила все всем «выдавать»: отцу – деньги на расходы, мне – новую одежду. А теперь дело дошло и до пупсика. Следом за мной вошла мама.

– Ну и чего ты рыдаешь тут? Вот кому рассказать, не поверят: из-за какой – то игрушки. Ты вот в комнате лучше приберись, – и она ушла к себе в спальню, плотно прикрыв дверь.

Порыдав, я стала гладить нашу кошку, которая царапалась в дверь, а потом все-таки ее открыла, надавив мордой. Она мурлыкала, запрыгнула ко мне на колени и улеглась, свернувшись клубком. От нее шло тепло, умиротворение и я успокоилась, гладя ее по голове.

Шло время. Я смотрела на пупсика теперь только изредка, заходя к маме и отцу в спальню. Пупсик сидел на горке из наших чемоданов, покрытых узким ковром, в неизменной позе. Мамины подруги, которые собирались у нее в комнате вязать вещи из шерсти, им всегда восхищались:

– Ну, надо же, какой красавец! Как настоящий! Что значит заграница… Нашим рахитичным уродцам нечета. Приятно взять в руки. А одежда какая? Я такой сроду и не видала. Да, умеют люди делать вещи.

Пупсик. Рисунок автора

Я слушала их восхищенные возгласы, радовалась за пупсика, смотря на него ласково. Женщины замечали это и спрашивали меня:

– Вот уж тебе, Наташа, повезло! Какого пупсика тебе мама подарила. Наигралась уже с ним?

Я смущенно опускала голову, говорила короткое «да» и уходила в другую комнату под строгим маминым взглядом. Она поправляла сдвинутую на пупсике шапку, усаживала его опять «ровно» и говорила, как ни в чем ни бывало:

– Да играет она с ним… Каждый день… Ну что там у нас сегодня? Шапочки вяжем?

Допускалась я до «моего» пупсика по праздникам. Я мыла руки и брала его легкое тельце. Прижимала к груди, пела колыбельную песенку, укладывала спать в кроватку. Если в следующий раз он у меня «болел», я была «доктором» и слушала через трубку его дыхание, прописывала ему лекарство, делала в ягодицы «уколы», разговаривала, как с маленьким.

Мама часто прислушивалась к тому, как я с ним играю. В игры не вмешивалась, но потом переспрашивала меня, где я слышала ту или иную фразу. Я отвечала, что их говорили гости, которые к нам приходили. Она делала из этого «свои выводы» и прежде, чем начать разговор с кем-либо из вновь пришедших, выпроваживала меня за дверь со словами:

– Здесь будут взрослые разговаривать. Иди к себе, поиграй.

Пупсика при этом мне не давала.

Прошли годы. Я училась в столице в институте и приехала на каникулы домой.

– Мама, а где мой пупсик? Что-то я его не вижу…

Мама пошла в кладовку и принесла то, что теперь называлось пупсиком. У него была расколота голова, голубые глаза запали вглубь и разлетелись пополам, одежда, неопрятная и истерзанная, висела на его тельце кое-как.

Я закричала от неожиданности:

– Мама, что с ним случилось? Кто его изуродовал? Моего любимого?

Мама устало посмотрела на меня и произнесла буднично и не торопясь:

– Приходили соседи. Их внучка попросила куклу поиграть, я дала пупсика, она его уронила. Вот и все. Да что ж теперь горевать? С ним давно никто не играет.

Я взяла пупсика, еще бережнее, чем в детстве, сняла с него замурзанную одежду, взяла папин пинцет и стала по крупинкам восстанавливать роговицу разбитого вдребезги глаза. Сидела и корпела над ним долго. Получилось подобие зрачка, но не глаз. Скорее, глаз инвалида.

– Пустая затея. Не восстановить. – Мама подошла сзади посмотреть, что я делаю с пупсиком.

Я не выдержала и зарыдала так же, как в детстве, а может быть и сильнее.

– Ну, вот… Опять ты плачешь из-за этой игрушки… – Мама плакала вместе со мной…

Давно нет на этом свете моей строгой мамы… Нет пупсика-инвалида, который затерялся в сумятице последнего переезда родителей и невозможно понять, почему на щеках у меня, как и прежде, две соленые дорожки. Детство давно кончилось. У моих ровесников вместо пупсиков бегают внуки…

Сейчас, когда у меня самой есть две взрослые дочери, я поняла свою маму: у нее, в ее голодном, холодном, послевоенном детстве тоже не было ни одной игрушки. И когда она сказала, что это будет «наш, общий», пупсик, она так же возвратилась в свое детство и… взяла меня с собой. Поделилась своей игрушкой… Самой заветной… Поэтому она так его берегла и хвасталась перед подругами… Разве мне, своему обидчивому и ранимому ребенку, она могла все это объяснить? Что малыш хрупкий… И с ним бережно надо обращаться… И совсем разбитого она не выбросила его, а сохранила, как могла… Знала, что я буду его искать… Прости меня, мамочка… Теперь я все поняла…

Дочь написала мне в ответ: «Не волнуйся, мамочка! Поищем твоего любимого пупсика. Надо же и тебе «доиграть…»

Я улыбнулась сквозь слезы: лучше поздно, чем никогда…

Моя «ссылка»

Эта история произошла в семье моих родителей в годы хрущевской «оттепели». Отца-военного послали в город Владимир на курсы переподготовки. Поехали всей семьей: родители и мы с братом. Мне был год, брату пять лет.

Родители стали искать жилье в частном секторе. Но не тут-то было: семью с двумя детьми никто брать не хотел. Причины никто не объяснял, но и так было понятно: плачь, шум, стирка… Комфортным такое соседство назвать было трудно.

Обойдя почти весь частный сектор, отец нашел пожилую женщину, которая разрешила им вселиться, но… только с одним старшим ребенком. Обосновала это тем, что комната, где семье предстояло жить, маленькая и там помещались только кровать, шкаф и сундук. На нем предлагалось спать моему брату.

Родители думали, что же им делать? Горевали, а сроки поджимали: отцу-надо было приступать к учебе. Мама безутешно плакала, не представляя, как можно предъявлять людям такие жестокие требования, фактически лишать ребенка родителей, разрывать семью…

Наконец, родители приняли решение: отвезти меня к моим бабушке и дедушке в белорусскую деревню, где жили родители моего папы. «Старикам» было по пятьдесят девять лет. Так же плача, мама собрала меня в дальнюю дорогу, оставив брата на попечение хозяйки. Родители тронулись в путь.

Не сказать, что бабушка и дедушка обрадовались, получив такой нежданный «подарок». Им все-таки было много лет, да и труд в колхозе никто не отменял. Но меня взяли. Не могли они отказать родному сыну. Оставив меня, родители вернулись к Сереже.

Позже из деревни приходили письма, где дедушка писал неизменным химическим карандашом, что живется мне хорошо, даже прекрасно. Телефонов в деревне не было, и родители довольствовались этими скудными фразами о моей жизни.

Мама устроилась на работу, папа уходил на учебу, а Сережу запирали в той самой маленькой комнате и просили сидеть тихо до прихода родителей. Оставляли карандаши, еду и он с упоением рисовал танки, самолеты, «войнушку», тихо сидя за дверью. Родители объяснили ему, что хозяйка не любит шума и что сестру из-за этого отвезли в деревню. А если он будет шуметь, то всех их выгонят на улицу и им негде будет жить…

Сережа был смышленым мальчиком: чутко улавливал настроения в семье и все мамины просьбы выполнял неукоснительно. Тем более по ночам мама начинала плакать по мне, и хоть старалась делать это тихо, в подушку, это слышали все в доме, в том числе, и хозяйка.

Женщина она была одинокая, бездетная, но по какой-то причине мой брат ей приглянулся, и она всячески пыталась «выманить» Сережу из комнаты. Приносила под дверь еду, сладости, но брат дверь не открывал, еды не брал и… молчал. Он вполне соответствовал своей фамилии. Женщина часто плакала, стоя перед запертой дверью…

Что происходило в ее душе – непонятно. Но, видимо, плачь моей мамы по ночам, молчание брата за дверью, разбудили в сердце хозяйки какие-то человеческие чувства и она, перешагнув через свой комфорт и удобства, совершила настоящий поступок.

В один прекрасный день хозяйка объявила родителям, что она уступает им самую большую комнату в доме, чтобы они туда переселялись. Перестали, наконец, «мучить» мальчика и держать его взаперти. А самое главное – разрешила привезти меня из «ссылки».

Радости родителей не было конца. Мама бросилась к хозяйке, расцеловала ее и обе заплакали. Папа просто поблагодарил женщину и обещал во всем помогать по хозяйству. А Серёжа вышел из своей комнаты и тихо сказал «спасибо».

Родители съездили в деревню, и семья воссоединилась. Сережа теперь играл и рисовал на глазах у хозяйки за большим столом, чем доставлял ей огромную радость. Тут же бродила и я – теперь пожилая женщина стала моей няней…

Праздники детства. Костик

Больше всего в детстве я любила предновогодние деньки. Как говорится, важен не сам праздник, а подготовка к нему… Особенно запомнились они на Камчатке, в мои подростковые годы…

– Доченька, завтра встречаем Новый год. Может Сережа приедет. Я буду на дежурстве. Ты, пожалуйста, помоги маме. Хорошо? – сказал папа, наматывая шерстяные портянки и натягивая сапоги. Он собирался на суточное дежурство.

– Как жалко… – я насупилась и обняла отца, словно мы прощались не на один день, а на целый год. Конечно: расстаемся в прошлом, а увидимся только в будущем году.

– Зато я тебе поручу очень важное дело. Ты откроешь шампанское!

– Да? Папа, а как я его открою? – спросила я, поняв всю ответственность возложенного на меня задания.

– Да очень просто: аккуратно снимешь фольгу, отогнешь петелечку и потихонечку ее открутишь. Пробка поползет вверх и вылетит. Шампанское польется, и вы подставите свои бокалы. Чокнетесь и встретите Новый год под бой курантов. Всего и дел то… – папа улыбнулся своей доброй улыбкой, зародив ею чувство гордости, что именно мне, а не маме, вечно боявшейся хлопков из бутылки с шампанским, доверили такое важное мероприятие…

– Хорошо, папочка! Сделаю! – На прощание сказала я, сомкнув руки на его шее.

– Только запомни: шампанское должно быть охлажденным и открывать надо перед самым Новым годом. За пять минут. – Отец повернулся к нам с мамой, приложил руку к зимней шапке с кокардой, щелкнув каблуками, отчеканил по-военному:

– Дорогие мои! От имени командования части и от себя лично поздравляю вас с наступающим Новым годом! Ура! – поцеловал нас и ушел.

– Ура!!! – мы с мамой вопили ему вслед и махали руками.

Наступило тридцать первое декабря. Мама запаслась распределенными в военторге двумя зеленоватыми баночками майонеза и бутылкой шампанского, которую выдавали по одной на семью. Вместе мы готовили праздничные блюда.

Салат «оливье» был одним из первых. Затем подоспели «селедка под шубой», красная рыба, икра, уложенная в белки от куриных яиц, заливная рыба и холодец. Последние два блюда готовились заранее и хранились в кладовой, где температура была ненамного выше уличной.

Шампанское мама поставила во главе стола часов в восемь вечера:

– Пусть пока тут постоит. А то еще лопнет в кладовке. Мороз то за двадцать.

Мы ждали приезда брата из суворовского училища и сервировали стол.

– Поставь еще две тарелки. Может соседи придут, – предупредила мама, не любившая тихие компании в праздники.

Пока она под веселые мелодии, доносившиеся из радио, возилась на кухне, я наводила порядок в комнате. Телевизора в поселке не было и смотреть было нечего. Я косилась краем глаза на бутылку с шампанским:

«Надо же потренироваться с фольгой? Как там ее откручивают?» -пронеслось в моей голове.

Я начала осторожно, как учил папа, откручивать фольгу. Потом руки потянулись к петельке:

«Сделаю всего два оборота и все… чтобы потом легче было», – и стала поворачивать петельку…

Чем это все закончилось, нетрудно догадаться. Когда пробка полезла вверх, было уже поздно. Я орала и звала маму:

– Мама! Скорее беги сюда!

Когда она ворвалась в комнату, полбутылки шампанского, как из огнетушителя, вылилось на елку, на салаты и стены комнаты. Мама посмотрела на меня, как на «врага народа» и только выдавила:

– Ну вот: «встретили» Новый год…

Вместе мы уносили на кухню тарелки, обильно политые шампанским. Не допуская больше меня к блюдам, мама колдовала над ними, «реанимируя» к дальнейшей жизни.

Поменяв скатерть на новую, вымыв и вытерев все тарелки, мы снова сервировали стол. Теперь салат «оливье» был отставлен на самый дальний край, чтобы соседи, если бы пришли, дотянулись к нему в последнюю очередь: репутация у него была «подмоченная»…

Зато появился салат из настоящих крабов – мама до сих пор его держала в кладовой. Остальные блюда пострадали меньше и были возвращены на свои места.

Открытая бутылка с шампанским красовалась посередине стола, наполняя комнату кисловато-сладким запахом. Вечером пришли соседи: принесли свою бутылку шампанского и долго интересовались:

– Чем это у вас так пахнет?

Все долго смеялись над моей «изобретательностью».

Сережу в этот вечер мы так и не дождались: он прилетел на следующий день и появился проеме двери нашей квартиры: стройный, в черной суворовской форме с красными лампасами. Уши были красные, отмороженные: форсил и передвигал шапку с одного уха на другое – как же, суворовец идет!

Радости нашей не было предела: мы с мамой повисли на нем, как игрушки на новогодней елке. Пока он стоял в прихожей, обнимая нас с мамой, я ощутила промерзлый холод его, настуженной морозом, шинели и старалась помочь расстегивать ему пуговицы на ней. Они были ледяные. Брат стянул кожаные черные перчатки, единственное из всей формы, что воспитанники покупали за свой счет. Руки были обжигающе холодными.

Совместными усилиями, мы «вытряхнули» Сережу из шинели, надели на его ноги домашние теплые тапочки и дав умыться с дороги, ждали к столу. Мама кружилась вокруг него, как птица, угадывая каждое движение, и произносила любящим голосом:

– Мой сыночек дорогой! Как ты вырос! Выше меня уже на голову… Что ж ты у шапки «ушки» не опустил? Ведь совсем отморозил, поди?

– Не положено, мама. Или «уши» у шапки опущены и воротник поднят или вот так, как пришел. Форма. Устав, – не спеша фыркая под умывальником, ответил брат. Мама протянула ему чистое полотенце, еще раз ласково проведя по его пунцовой щеке.

– Ну, идите покушайте. Папа сменится и сядем за стол, отметим Новый год.

Брат застегнул маленькие, отливающие золотом, пуговички на гимнастерке и присел на табуретку к столу.

– Сыночек, бери все, что захочешь. Что тебе положить? Мама суетливо тыкалась в тарелки, пытаясь угодить брату.

– Мама, ты присядь, не беспокойся. Я сам все возьму. Салат из крабов, икорки папиной и рыбки. И чаю хочу, горячего… в моей большой кружке. Можно?

– Конечно, мой дорогой. Кушай на здоровье…

Я смотрела на их милое воркование: мой братик снова дома…

Больше всех рад был сам Сережа: он дома… среди самых родных людей, в тепле и юте, где его любят и всегда ждут…

Праздник продолжался! Пришел с дежурства папа и все снова сели за праздничный стол, обсуждая мои проделки.

В те годы новогодние праздники длились всего два дня. После этого народ стройными рядами шел «выполнять план». Военные несли службу без всяких скидок на праздники, выходные. Только у школьников наступали зимние каникулы. Но лично мои новогодние приключения продолжались.

– Ну, что, Серега, пробежимся завтра по лыжне за корюшкой? – папа бодро посмотрел на нас с братом.

– Какая вам лыжня? На улице минус двадцать. – сказала мама. – Ребенок чуть уши не отморозил… Корюшка тебе… Дома сидите!

– Нет, лично я в кино иду… Меня Костик на семь вечера пригласил. -важно произнесла я.

Мама повернула голову в мою сторону и с тревогой в голосе сказала:

– Костик? Пригласил? И с каких пор вы ходите по кино? Что-то я не припоминаю, – говорила она, оглядывая на вешалке мою шубу.

– И шуба у тебя старая… Как ты быстро растешь… Надо бы новую тебе купить.

– Надо! – Обрадовалась я.

Ни на какие «женские» темы мы с мамой не разговаривали. Я стеснялась о чем-либо спрашивать, а маме и в голову это не приходило. Она работала в своей санчасти на двух ставках. А это означало, что ее не было дома весь день. Вот и про нашу дружбу с Костиком, сыном военных, живших в доме напротив, который был на год старше меня, она узнала последней…

– Наташа, доченька, оказывается ты… вы с Костиком… дружите? Господи, ну ты хоть знаешь, откуда берутся дети? Вам в школе рассказывали? – она испуганно смотрела на меня, пытаясь осмыслить степень нашей дружбы.

– Не волнуйся, мама, рассказывали. Тебе же некогда рассказать – ты всегда на работе, – мне неприятно было «копание» в моей «личной» жизни. – Не волнуйся, все нормально. До детей пока не дошло.

Бедная мама ведь не знала, что мы даже ни разу не поцеловались.

Костик мне казался принцем из сказки, человеком небесной красоты. Светлые волосы, зеленые глаза, крепкая фигура – от всего этого можно было сойти с ума или таять, как ледышка под весенним солнцем. Конечно, это была настоящая первая любовь. Дружили мы странно: могли часами говорить по телефону, ходить на секцию баскетбола, но вместе, именно вместе, никуда не ходили.

И вот Костик осмелел до такой степени, что пригласил меня в кино. Ура! Свершилось! Мы пойдем вместе! Фильм был русско-итальянский и назывался «Красная палатка» про освоение Арктики. Я была на «седьмом небе» от счастья.

Мое влюбленное воображение рисовало идиллические картины: вот мы вместе, держась за руки, идем по улице в кино. Обязательно о чем-то живо и весело беседуем. На нас все смотрят и улыбаются, а мы не замечаем их взглядов. Идем себе, глядя, только друг на друга, влюбленными взглядами.

В кинотеатре он галантно откроет передо мной дверь в кинозал, я пройду не спеша, медленно, ведь до начала сеанса еще несколько минут. Костик будет идти следом за мной, и весь зал увидит, что у меня есть парень, галантный кавалер, который пока очень молод, но не стесняется меня нисколечко. Он горд и рад находиться подле меня.

В реальности все происходило так. Костик разорвал билеты на два отдельных, протянул мне мой, и сказал, что мы встретимся в кино. Я одна шла по улицам поселка. Явилась за пятнадцать минут до начала сеанса. Оглянулась вокруг – Костика нигде не было. Прозвенел первый звонок, люди пошли в зал и стали рассаживаться по местам.

Так я достоялась до последнего, третьего звонка, и одна вошла в зал. Молча пробралась на свое место. Оно оказалось в центре зала. Костика не было. Только когда полностью погас свет и начался киножурнал, предваряющий начало фильма, из—за портьеры в зал прошмыгнула темная фигура Костика. Он плюхнулся рядом со мной в кресло. Да, кавалер, нечего сказать…

Домой я шла одна. Обиделась. Позже я ему сказала, что если он так всего боится, то пусть и в кино ходит с кем-нибудь другим. Больше в кино мы не ходили.

А новогодние праздники катились дальше: утренники, карнавалы в школе. Десять дней пролетали быстро: со сказочным серебристым блеском лыжни в тундре, походами с отцом за корюшкой к океану, катанием с гор на санках и лыжах, построением снежных крепостей, откапыванием своих домов после тайфуна, питьем сока брусники из бочки, стоявшей в кладовой и укутанной войлоком от промерзания.

У нас, подростков, не было ни одной свободной минуты: лыжные пробежки сменялись баскетболом в спортивном зале, походами в кино, участием в художественной самодеятельности. Мы были везде нужны, нарасхват, нами гордились. Когда человек занят делом, ему некогда скучать, и того хуже —хандрить. А для этого человек должен быть всегда кому-нибудь нужен.

А что же мой Костик? Дружить мы продолжали «на людях», больше не «уединялись».

Во-первых, мне не нравился пристальный взгляд моей мамы, как – то придирчиво меня оглядывавшей после каждого возвращения откуда-либо. И во-вторых, Костика такие отношения вполне устраивали. Он больше наблюдал за мной издали: мог сидеть на лестнице их дома и часами смотреть в мое окно, что было напротив. Что он там хотел разглядеть в дневное время? Не ясно…

На тренировках в баскетбол тренер ставил нашу девчоночью команду против команды мальчишек. Разумеется, там был и Костик, он всегда оказывался «отбирающим» мяч именно у меня. Этим он злил меня ужасно. Мальчишки были и подвижнее нас, и сильнее, и проворнее. Зато и наше мастерство росло, чего тренер и добивался.

В последний день нашего пребывания в поселке, когда мы навсегда покидали полуостров, папа принес мне большой букет полевых цветов, обнаруженный на крыльце:

– Доченька, а это, кажется, тебе…

Папа был смущен не меньше меня. Когда за нами приехал командирский «Газик», и мы стали усаживаться, Кости вырос, как из-под земли, протянув мне листок бумаги: это был его здешний адрес и адрес его бабушки в Бузулуке:

– На всякий случай… Пиши… Мне…

Под пристальными взглядами моих родителей и родителей Костика, подошедших проводить нас, мы не посмели ничего путного сказать друг другу, не то что прикоснуться… Эта дорожка так и осталась непроторенной в наших отношениях.

Когда самолет взмыл ввысь над тундрой, я увидела огромный черный дым и огонь. Это Костик передавал мне последний привет пламенем костра из пылающих покрышек… Потом были только письма… Много писем…

Мы были счастливы. А разве счастливые люди замечают это состояние? Самое счастливое и беззаботное время – наше детство…