Czytaj książkę: «Зеркало времени», strona 2

«Совсем из виду упустила: ветераны все жуткие “комуня-ки”, даже если и не состоят в партии», – тоскливо думает она. Ей не хочется фальшивить, не хочется и обижать этих удивительно наивных людей. Но и соглашаться с их детским невежеством невозможно. Она старается не включаться в их шумное обсуждение преимуществ жизни при Сталине. Некоторые, правда, утверждают, что, не убери таинственные силы великого справедливца, безвременно покинувшего этот мир – Андропова Юрия Владимировича, – не пришлось бы теперь переживать тяжелые времена. У женщин-ветеранов свои претензии – и почему-то особенно суровые к Хрущеву.

Обе женщины, присоединившиеся к общей трапезе в их купе, с первого же взгляда почувствовали недоверие к Ирине. Разве может эта фифочка – из лексикона их юности – быть настоящей женой ветерана? Да и на офицерскую жену не похожа. Взгляд другой и обличье совсем иное. Разве такая может, как они, траншеи рыть, раненых на себе таскать? А сейчас землю копать, семью до третьего поколения едой обеспечивать и внуков тетешкать. Рядом с ней они вдруг почувствовали свою женскую ущербность. Хоть и были на них лучшие крепдешиновые блузки и пиджаки, как монистами увешанные орденами и медалями. Но фигуры, конечно, даже отдаленно не напоминали те сильные и гибкие тела, что своею молодостью мостили дорогу к общей победе.

Ирина тоже остро чувствовала свою отчужденность, свою им противопоставленность. Ей даже казалось, что в том, что женственность покинула их, есть ее вина. Она корила себя за легкомыслие, за очередную абсурдную выходку. Ей было стыдно, что она мистифицирует чистых доверчивых людей, обман по отношению к которым представлялся ей особенно мерзким.

А он гордился ею и, не подозревая о ее душевных муках, рассказывал, какая она прекрасная хозяйка, какой талантливый художник. Внезапно атмосфера в купе изменилась. То, что она художник, всем все объяснило.

Женщины испытали облегчение: все-таки она не просто боевая подруга мирного времени – она из волшебных сфер искусства.

Мужчины ощутили приступ зависти к такому удачливому герою – все-то плывет ему в руки: и академик, и директор, и в Москве по коммуналкам не мыкался, да вот и женщина какая попалась. Говорят, правда, что художницы легкомысленны и часто меняют мужей. Вдруг и на сей раз ему повезет – даст спокойно дожить.

Отголоски всех этих смутно ворочающихся соображений каким-то образом доходили до Ирины, и ей становилось смешно и горько: «И так нехорошо, и эдак скверно».

Она почувствовала внезапное ослабление напряжения в купе. Как цветы после грозы, на глазах стали раскрываться лица ветеранов, исчезла нетерпимость. И всем захотелось пить за красоту – неведомо какую – за художников и потом, само собой, за любовь. И не было уже меж ними «ни эллина, ни иудея», – все были молоды, и все хотели любить и быть любимыми.

Генрих Людвигович тоже хотел быть любимым. Тем более что под боком сидела его благоверная, которая по долгу службы должна была выражать ему нежные, но сильные чувства. Держа в одной руке стакан, а другую, освободив от бутерброда с котлетой – «Вы почувствовали, как она готовит?» – направил прямехонько ей за спину, чтобы на законных правах собственника приобнять ее. А она, вместо того, чтобы, как подобает верной супруге, нежно прилечь на его мужественное плечо, с веселым смехом пропела: «Я свою Наталию обниму за талию, а пониже ни-ни-ни – только в выходные дни».

Присутствующие еще больше расслабились, стали смеяться и подшучивать над его неудавшейся попыткой.

– Что? В строгости держит супруга? – спросил бравый генерал, поменявший, правда, свои брюки с лампасами на тренировки тотчас как вошел в вагон.

Ночью он никак не мог заснуть. Ему было душно, жарко, хотя вентилятор исправно освежал купе прохладой. Казалось неправдоподобным, что рядом – протяни руку и дотронешься – лежит женщина, о которой он даже думать себе не хотел позволять – разве что иногда, в минуты полного ослабления воли.

– Ирина Яковлевна, вы спите? Вы чего молчите?

Она действительно молчала, и было неясно, то ли действительно спит, то ли делает вид – не хочет разговаривать.

Проворочавшись до утра и ворча про себя, что нечего ей было ехать, раз не хочет иметь с ним дела, он утешил себя тем, что женщина она странная – непредсказуемая и, кто знает, чем может обернуться их поездка.

На вокзале их, похоже, никто не встречал. Стоя под ледяным взглядом низкого неестественно белого солнца и косыми струями мокрого, неизвестно откуда берущегося, снега, ветераны растеряно вертели головами в надежде увидеть кого-нибудь из встречающих. Подошедший вскоре отставной генерал из местного Совета ветеранов был в замешательстве – он совершенно не был уполномочен определять их ближайшую судьбу.

Уже одно это Генриху Людвиговичу чрезвычайно не понравилось: «Как всегда, никто ни за что не отвечает… Даже встретить не могли».

Кое-кто из ветеранов уже поговаривал о Доме колхозника. У некоторых были здесь военные друзья и можно было попытаться им дозвониться.

– Товарищи, за мной – в Центральную гостиницу, – раздался командирский голос Генриха Людвиговича – командовать парадом буду я, – со смехом закончил он. И прямо по шпалам, через пути двинулся в известном ему направлении. Привычные к походным неожиданностям младшие по званию двинулись за ним. Оба экс-генерала – один местный, другой московский – неуверенно замыкали процессию.

В предназначенной для них Центральной гостинице совсем уж никто не предполагал их увидеть.

– А о том, что город завтра будет праздновать юбилей своей боевой славы, вы слышали? Об этом-то хоть вы знаете? Или в городе нет радио, телевидения, закрылись газеты? – гремел его голос у окошка главного администратора – похожей на песочные часы блондинки.

– Пожалуйста, успокойтесь, товарищ генерал, у нас все работает, – успокоительно заворковали песочные часы, – как раз из-за этого в гостинице нет ни одного свободного номера – все скупила финская туркомпания – они заранее договорились с нами… им очень хочется посмотреть на наши торжества… Да и вы сами увидите, как мы подготовились, – ласково выпевала северная красавица.

– Что значит «заранее»? Полгода тому назад всем нам и лично мне были разосланы приглашения с указанием конкретного места проживания – и именно в вашей гостинице… вот полюбуйтесь! – нелюбезно гремел его командирско-директорский голос.

В ходе перепалки выйдя из своего административного укрытия, хозяйка местного рая, не глядя на протягиваемые убедительнейшие бумаги за подписями городских властей, и прежде всего самого мэра, поддев мягкой белой рукой с превосходным алым маникюром руку в рукаве от куртки-болоньи того, кого она на всякий случай называла «товарищ генерал», ненасильственными движениями оттесняла его от менее почтенных ветеранов.

– Товарищ генерал, финны еще в момент договора оплатили все наличными – долларами, – шептала она владельцу куртки-болоньи (и это генерал?!), – да-да, здесь тоже нельзя валютой, но мы же сразу на счет города положили – как раз на организацию праздника и пошли… Да вы не тревожьтесь: у нас превосходный Дом колхозника в ближнем пригороде, да и по квартирам в два счета разместим… Вас ведь немного? Сколько душ-то всего?

– Где телефон? – просипел он вне себя. Торжественная поездка на глазах превращалась в фарс. Ему уже на все было наплевать. Будь он один, он бы с этой стервой не стал тратить время и прямо с вокзала поехал бы к своему другу Ивану Федотовичу. У него, правда, жена была очень плоха, но его одного он бы с радостью принял… Но все осложнялось присутствием Ирины, и он продолжал командовать парадом.

Вскоре появились представители городских властей. Кое-кто из Совета ветеранов. У подъезда раздувал пары автобус, водитель которого периодически заглядывал в вестибюль с таким видом, как-будто ожидание длится уже не первый час.

Подавленные нелюбезностью приема гости устало двинулись вон из негостеприимной Центральной и тотчас с шутками-прибаутками были помещены в горячившийся автобус, и под предводительством одного из местной администрации и не очень молодой девицы в смушковой кубанке двинулись к новому пристанищу.

Приветившее их на вокзале солнце давно уступило место глухой, как камера-обскура, ночи без единой звезды на небе и без единого фонаря по дороге. Видимо, водитель был ас – вел свой корабль как по маслу.

Приют оказался турбазой для зимних видов спорта – иных видов, надо думать, из-за отсутствия лета, в этом краю и не было. Местные жители в ней не нуждались, и турбаза полностью была отдаваема на откуп финнам, проводившим здесь с пятницы по понедельник прицельное истребление русской водки.

Хотя и не без досадных недоразумений ветеранов скорехонько рассовали по слабоосвещенным номерам. Раздали пакеты с программой торжеств и памятной информацией. И сообщили, что завтра утром их покормят горячим завтраком на турбазе, а дальше они поступят в теплые объятия организаторов юбилея.

Ветераны были немолоды, голодны и замерзли. Одной болезненного вида паре достался неотапливаемый угловой номер без горячей воды в душе. Ирина, и так переживавшая события этого дня, случайно услышав, как тяжело опирающийся на палку мужчина тихо говорил супруге: «Мы в этом номере до утра не доживем…», – решительно подошла к стойке дежурного и жестко сказала: «Немедленно поменяйте номер этим людям».

– Да нет у нас больше номеров – видите, сколько финнов понаехало – их тоже надо устраивать, а половина номеров не отапливается, – попыталась отбояриться вялая особа в накинутом на плечи теплом пальто и уже виденной шапке-кубанке. Однако, взглянув на продолжавшую говорить ветераншу (какая-то сомнительная – уж больно шустра… не по годам), отобрала у еще не успевшего вселиться в номер финна ключи и повела устраивать обиженную пару.

– Да вы – настоящая генеральша, а еще сомневались, что не похожи на супругу героя… Идеальная пара – вы не находите? – весело подтрунивал он над Ириной, когда уже в номере они разбирали свои вещи.

– Увы, вы – всего только полковник, так что не по чину я выступаю, – смеялась она, зная, как его коробит это «товарищ генерал».

– Полковник. Да и тот по случаю, – заметил он.

– Как это звание может быть по случаю?.

– А вот так. Меня в Кремле должен был награждать за особые заслуги Леонид Ильич. К этому времени я уже был и член-корр, и директор института и все такое, да и не мальчик, а всего-то майор. Решили, что Хозяину такой расклад может не понравиться – он любил, чтобы все было высоко. Ну, там в министерстве покумекали и решили, не мелочась, представить меня к полковнику, чтобы все в лучшем виде получилось.

– И получилось?

– Еще как! Брежнева слеза прошибла: каких, мол, орлов мы вырастили! И науку, мол, всю превзошел, и политику в руках держит, и Родину защищает по сей день… Одним словом, было за что выпить.

Он вынул из чемодана темно-синий габардиновый пиджак (такой материи давно уже не было в обиходе), на обоих бортах которого навеки приросли разного вида и достоинства знаки воинской славы. Где-то на уровне второй пуговицы красовалась большая экзотическая, почти морская, звезда.

– Ох, – вдруг всполошился он, – ах я старый дурак – забыл свежую звезду взять – ее на шею одевают, поверх всех прочих орденов… специально летом ездил получать! Ах, как глупо!

– Вы и так неотразимы – мало у кого подобная коллекция найдется… но, что и говорить, с висячей звездой вы бы были много импозантнее… а теперь, позвольте полюбопытствовать – не собрать ли нам наших вагонных знакомых и не поужинать, чем Бог послал?

Как бы угадав ее мысли, в дверь уже деликатно постукивала обласканная ею супружеская пара с бутылкой своей – елабуж-ской – водки, с банкой тушенки, огурчиками домашнего посола и прочей незатейливой снедью.

Настоящий генерал – их вагонный спутник – показал высокий класс подготовки к торжествам и преподнес для общего пользования бутылку молдавского коньяка «Белый аист» и банку сардин, в которой, как известно, умещается максимум четыре мелких или три солидных сардинки. Их же собралось уже семеро. И как-то так всем хватило.

Его восхищало ее умение моментально, почти на пустом месте, организовать домашний очаг. Она все делала быстро, ловко и так естественно, будто и впрямь это был хорошо обустроенный, привычный, ее собственный дом. Расположившись на двух супротивных узких железных, и оттого холодных, койках, они начали трапезу с елабужской, закусив ее салом, с которым Генрих Людвигович не расставался ни при каких обстоятельствах. После елабужской – спасибо ей: чуть-чуть оттаяли – перешли к «Столичной», перемежая ее «Белым аистом».

Нелепое начало этого дня, бурно обсуждавшееся до и во время елабужской, постепенно было отодвинуто в недра памяти как раз вытащенными из нее военными воспоминаниями. Всем стало тепло, уютно, и, хоть и пили не чокаясь за не вернувшихся и ушедших уже после войны, даже весело. Генерал, служивший по интендантскому ведомству и собственно в военных действиях не замеченный, все порывался рассказывать анекдоты из быта таможенников, к которым он перешел, выйдя в отставку.

Но головы уже разгорячились, языки развязались, – общество зазвучало нестройным оркестром. Вот тихая свирель одной из женщин завела: «Помню, ползу это я, а сверху пульки, так и порхают, так и посвистывают… и вижу – лежит он… это мой Вася был…». На нее накладывается трубный глас минометчика – для которого звуки перестали быть слышимыми еще в сорок третьем, но он их видел по лицам: «Я, как меня комиссовали, уехал домой за Волгу, да и стал пчел разводить. Так и живем там с моей Катериной Степановной… пропал бы я без нее», – и слезы уже готовы были пролиться из его ясных голубых глаз.

– Ирина Яковлевна, берите своего генерала, да и приезжайте к нам в Малую Ендову… у нас там лодка своя, рыбалка, какой-никакой огородишко, дом чистый.

При этих словах минометчик вздрогнул, вспомнив, видимо, турбазовский холодный номер, от которого их освободила приветливая генеральша.

Темы разнообразились внуками – меньше детьми, прошлыми ветеранскими встречами. И сквозь всю эту разноголосицу неутомимо продолжал пробиваться фагот бывшего интенданта: «У нас на таможне случай был. Один дипломат – известный такой – вез попугая. Все документы оформил, все чин-по-чину… когда с клетки платок скинули, тот возьми и заори: пиастры, пиастры…».

– Товарищи, вы не забыли, что за нами автобус придет в восемь и вернемся поздно вечером! Всем спать! – решительно скомандовал Генрих Людвигович.

– Ирина Яковлевна, идите в душ, а я все тут уберу.

– Ни за что – не генеральское это дело убирать за гостями.

– А что вы всех наприглашали? Вот уж неугомонная… Посидели бы вдвоем… тихо-мирно поужинали… Эскадрон целый запустили… Здесь и двоим-то не разойтись…

– Как так не разойтись? Разве это не номер «люкс» с двумя спальнями, гостиной, раздельным санузлом и телевизором? Где телевизор? Не видно что-то.

– Ирина Яковлевна, не терзайте душу, и так мерзко… Завтра в Совете все им выскажу… Вам действительно телевизор нужен? Я мигом у этих красавиц, дежурных, отберу…

– Похоже, генерал от усталости утратил чувство юмора… Давайте спать – завтра и впрямь вставать уж точно до зари… Спокойной ночи, мон женераль.

Черным, как гуталин, утром и таким же жирным от жидкого света пригостиничных фонарей, они нехотя выходили под липкий и вялый снегопад. Их ждал сюрприз. Вместо теплого «Икаруса» с развеселым водителем перед ними обнаружились два военных вездехода с трапами вместо удобных автобусных подножек и уж, естественно, безо всякого подогрева… Н-да! Чем дальше – тем удобней!

Оказавшиеся поблизости их вчерашние гиды – представитель городских властей с неуловимым взглядом и посланец местных ветеранов – казак-девица в смушковой кубанке – моментально разъяснили дело. Туда, куда их повезут, нет дорог – никакой «Икарус» не выдержит: высота плюс жидкая грязь поверх голого базальта.

Делать нечего. Пришлось забираться в армейскую боевую машину, куда солдаты взлетали джигитами, а ветераны – при поддержке молодых бойцов-водителей – по трое, а то и вчетвером загружали поначалу дам, а уж потом и мужчин. Позднее, когда спуск и подъем по вертикальной железной лесенке превратились по ходу их перемещения в рутину, начались шутки-прибаутки и даже нечто вроде заигрываний. Хотя дамы решительно были против.

– Не кантовать! – командовал генерал от интендантства, подсаживая с двумя бойцами болезненно-тяжелую супругу минометчика, приводя в дикое смущение молодую воинскую смену.

– Примите товар под расписку, – балагурил неутомимый интендант, когда с многими предосторожностями поднимали бывшего юнгу, а ныне цветовода-любителя из-под Тулы с выраженными симптомами паркинсонизма.

Оба генерала – они так и шли в одном звании – как правило, первыми браво вылетали из бронемашин – как по своему неведению называла их Ирина Яковлевна – и последними, наотрез отказавшись от помощи юных воинов, подтягивались, как на перекладине, в узкий дверной проем вездехода.

Юбилейное торжество началось с того, что их привезли в школу в центре города, ученики которой, от мала до велика, занимались розысками безымянных могил и установлением имен погибших. В школе за несколько лет поисков собрался богатый материал, и сам собой возник музей воинской славы.

Накануне, прочитав «план мероприятий» и увидев там первым пунктом посещение школьного музея, Ирина пришла в отчаяние: «Господи, что же это за мука. Эта фальшь, бессмыслица… Зачем все эти торжественные линейки? Клятвы? Горны?»

Школа оказалась большим светлым зданием, залитым в момент их появления неожиданно ярким солнечным светом. Чудеса, да и только! Минуту назад буквально продирались сквозь мглу – и, вот, пожалуйста, сияние!

Стены музея были увешаны картами боев, схемами боевых действий различных родов войск, списками найденных и воевавших в этих местах и… Стоп! Да это ж они – ветераны – молодые, белозубые, с полным комплектом рук и ног! А это их друзья – те, кто оставил эту неприютную землю по причинам, от них не зависящим.

Ирина невольно отступила назад. Ветераны, как-то вдруг подтянувшись и став плечом к плечу, молча смотрели на фотографии и читали списки, а по их лицам текли слезы. Стояла полная тишина. Учителя и школьники молчали, опустив головы. Завуч и директриса, не ожидавшие ничего подобного, не знали, как дальше дирижировать многократно отрепетированным спектаклем.

Болело сердце, слезы откровенно заливали габардиновый иконостас, голос сел, но он твердо сказал: «Спасибо! От всего сердца спасибо… за нас… и за них… они не зря погибли».

Их пытались напоить чаем в директорском кабинете, им хотели рассказать историю школы и музея. Посидев из вежливости за прелестно накрытым столом и ни к чему не притронувшись, они с отсутствующим видом дали провести себя по школе и вывести к спасительному вездеходу. Там они наконец смогли отдаться своим чувствам.

Для Ирины это было первое серьезное прикосновение к войне в этой, как предполагалось, праздничной поездке. Ее генерал сидел с каменным лицом, сквозь которое она увидела внезапно его – того, что был на школьной фотографии. Образ неудержимо двоился. Вот – он ветеран в своей неказистой куртке с дурацкой вязаной шапочкой на голове, почти не покрытой волосами, брюзгливо выговаривающий ей: «Почему вы всем готовы помочь, а на меня ноль внимания?» – И вот, он тут же рядом – молодой, темноволосый, в гимнастерке – насмешливо улыбается, будто знает наперед, что от него никому не уйти.

Вездеход, делая замысловатые петли, забирается под самое небо. Оно опять налилось свинцом и почти навалилось на задранную вверх кабину. Кажется, еще один поворот колеса этой многоножки, и весь комплект ветеранов с примкнувшей к ним лжесупругой, крутясь и переворачиваясь, полетит вниз – к сереющему далеко внизу морскому заливу. Их везут в самую потаенную воинскую часть – в центр ракетного управления. Ветераны оживают. В их вездеходе собрались те, кто защищал северное небо – войска ПВО.

Странная аббревиатура, в которой нельзя уловить ничего героического. Ничего, чем можно поразить женское сердце. Скажем, морская пехота или авиация, даже саперы – за сто верст здесь пахнет опасностью, смертельным риском. А противовоздушная оборона – это как? Воздух высоко – а оборона низко?

– Потом – все потом сами увидите. Поймете и оцените это самое ПВО, – с трудом отходя от музейного шока, говорит ей Генрих Людвигович.

Двое бравых офицеров проводят гостей сквозь всю хорошо упрятанную в скале часть – от солдатского сортира, в котором была уже отчаянная нужда, до командного пункта, где находится таинственная кнопка ракетного удара. Ветеранскую депутацию представляют молодым ясноглазым полковникам – владельцам ключей от северной границы. У них от ветеранов секретов нет. Им демонстрируют пульт управления, светящиеся выползающие из стены схемы расположения объектов поражения на дальних и ближних рубежах. Ветераны понимающе кивают головами, цокают языками, щупают ручки, оглаживают компьютеры, – кажется, будто выбирают коней на ярмарке.

Да нет – они просто ничего не понимают: им можно действительно показывать все – они стерильно невежественны в смысле современной техники. Их руки помнили только пулеметы да зенитки. Да и тех было маловато. Тут среди них есть один снайпер, который из винтовки подстреливал немецких летчиков – когда они на бреющем полете пролетали над вмерзшими в базальт пэвэошниками – для куражу или чтобы точнее отбомбиться. Так ведь он тоже ПВО.

Генриху не по себе. Он не привык к тому, что кто-то знает то, чего он не знает. Он остро ощущает свою несовременность. Там, в Москве, он – первый человек. Во всех вопросах мировой политики он чувствует себя как рыба в воде. Его уверенность в себе абсолютна. Но здесь. Ему кажется, что любезные хозяева – бравые полковники – в душе подсмеиваются над ним и как бы снисходят к славным и вполне безвредным пришельцам из другой эпохи.

Ирина ужасно боится, что он сейчас сорвется и допустит какую-нибудь бестактность по отношению к этим милым хорошо воспитанным военным. Понятно, что визит ветеранов для них – вежливый реверанс в сторону городских властей.

Ветеранов потчуют роскошным обедом с коньяком, водками, шампанским, икрой и прочими атрибутами встречи на высоком уровне – ну, не на самом… Офицеры – хозяева кнопки – поскольку при исполнении, пьют минеральную воду. Ветераны, в большинстве своем ослабленные сильными переживаниями и физическими неудобствами, потребляют напитки с малым энтузиазмом. Держат же стол и пьют во славу всех присутствующих и отсутствующих давешние бравые офицеры, что проводили их по лабиринту самого секретного бункера. Тут и торжественный момент в память о невернувшихся, и бодрые не без остроумия здравицы, и шутки, и намеки… И сумели-таки павший дух предшествующего поколения почти довести до уровня нынешнего – немного не дотянули из-за валидола.

Возвращались в кромешной тьме. И было совершенно все равно, метет ли начавшаяся днем пурга или опять растаяло дождем. Пели «Синенький скромный платочек» и прочие песни их военной юности. Генрих пел со всеми, крепко приобняв в непроглядной серости вездехода почему-то переставшую сопротивляться Ирину. Она тоже тихонько подмурлыкивала. И такое было в несущемся на всех парах боевом вездеходе ностальгическое умиротворение, что, право, можно было подумать, будто возвращаются из добрых гостей подгулявшие обыватели.

На турбазе их ждал еще один роскошный ужин при свечах и с танцами. Свечи, правда, не входили в обязательную программу – тяжелый снегопад порвал провода, но получилось даже романтичнее. Танцы вышли чистые обжиманцы. Со все возраставшим удивлением Ирина наблюдала, как переодевшиеся в орденоносные костюмы ветераны, будто скинув все послевоенные годы, не жалея сил и своих немолодых сердец, отплясывают танго и фокстроты, которые лихо наяривают специально приглашенные баянисты. Им свет ни к чему – они наизусть знали эти мотивчики со времен своего детства.

Скучавший за крайним столиком врач, в конце концов, пошел по рукам; то одному танцору, то другому вкалывая соответствующее случаю спасительное снадобье.

Утро следующего дня началось с легкого военного парада и прохода по центральной площади приехавших на торжества ветеранов, за которыми тянулся нестройный, но полноводный поток горожан. Город был расцвечен гвоздиками, которые, как им сообщили, специально были выращены местными оранжереями к этому дню. Им торжественно подносили гвоздики не то юные ленинцы, не то юные воины. Горожане беспрепятственно подходили к ветеранам и дарили им цветы, совсем не заботясь о роли одариваемого в национальной истории. Высокий рост и мрачноватый вид Генриха привели к тому, что у него образовался огромный алый букет, который он передарил Ирине. Когда поток ветеранов, щедро разбавленный горожанами всех возрастов, достиг монумента боевой славы, из-за постоянно плохой видимости как бы парящего над городом, она положила цветы поверх сияющего на свежевыпавшем снегу ковра – из гвоздик, – сотканного теми, кто прошел до них.

Опять повалил тяжелый сырой снег, перемежавшийся внезапными сильными порывами ветра, для которого одежда приехавших из более умеренных краев ветеранов не представляла серьезной преграды к телу. Сквозь круговерть ветра и снега долетали обрывки пустых и бестактных речей местных чиновников. Внизу видно было, как едва различимые контуры кораблей тщатся образовать парадный строй. Там – в заливе – набирал силу шторм.

Генрих все больше мрачнел: «Зачем эти дундуки тянут куцего за хвост? Не видят что ли, что люди промерзли насквозь? И несут эту чушь… ничего не понимают… им бы только перед начальством повертеться…».

«Дундуки» действительно тянули резину и старались как можно дольше продержаться на импровизированной трибуне – ведь такой случай нескоро выпадет. Да и «дундук» может кануть в небытие.

Невдалеке без головного убора, как, впрочем, в подражание ему, и «дундуки», стоял депутат – видный политический деятель. Его слава и авторитет в подопечном краю были безграничны. Каждому «дундуку» до сердечного спазма хотелось, чтобы он выделил его, впустил в свою память и в случае чего поддержал своей белой холеной рукой. Прошедший превосходную школу европейского воспитания, депутат прикрывал свое равнодушнопренебрежительное отношение к местному чиновничеству добродушными манерами.

Генрих понял, в чем дело, только когда разглядел в толпе знакомое по московской жизни лицо депутата. Сделалось еще гаже – провинция с детской непосредственностью демонстрировала то, что столица пыталась завуалировать.

– Ирина Яковлевна, пошли вниз… Вы простудитесь… у вас нос уже посинел…

Ирина давно не чувствовала ни рук, ни ног. Тело напоминало вибрирующий кристалл – еще немного, и у нее, как у сказочного мальчика Кая, сердце превратится в ледышку.

Он стал лихорадочно растирать ей руки, лицо, спину… Обмотал своим старым кашне ее шею и плечи. Пытался снять свою куртку… Она, едва шевеля губами, прошептала: «Два трупа – больше, чем один».

– Ну-ну, какие еще трупы, – пробурчал он, прижимая ее к своему свитеру и деловито укутывая дрожащую спину растянутыми полами видавшей виды куртки.

– Сейчас я вас отогрею… Эх, жаль нет с нами ни водки, ни коньяка. И как это я опростоволосился? Знал же, что будет собачий холод, и не взял фляжку.

Фляжка обнаружилась у запасливого интенданта, а ныне таможенника. В рот потекла мягкая огненная струя. Выходило, что в этот раз она не замерзнет.

Чуть только она остановилась, чтобы передохнуть, Генрих, приговаривая: «Еще неизвестно, что эти интенданты крадут на базах», – вытянул фляжку из ее одеревеневших рук и жадно припал к живительному источнику.

– Ничего, ничего – пить можно! Добрый коньячок хранится на таможенных складах!

– Да не брал я на базе… сам покупал, – с обидой отбивался от незаслуженного обвинения один генерал от другого – лжегенерала.

– Так я вам и поверю, что вы будете покупать превосходный «Наполеон»… по превосходной цене, когда в ваших руках непроходимый таможенный кордон? А? Хвалю за хороший вкус… но и я «Наполеон» от «Трех звездочек» мытищенского розлива отличу».

Они спустились вниз к подножию каменной славы и стали разыскивать среди множества выделенных городом автобусов свой. Кто-то окликнул их. Они увидели знакомых пэвэошников, не выдержавших испытания словом, и отогревавшихся в теперь уже действительно комфортабельных автобусах.

Вновь стало совсем темно: то ли из-за того, что день кончился, то ли потому, что опять с моря пришли тяжелые снежные тучи. Они сели на переднее сидение, и Генрих продолжал укутывать ее полой куртки, безбожно прижимая Ирину к своему боку. За ними оказалась та маленькая смешная женщина, с которой Генрих Людвигович познакомил Ирину еще в мемориальной школе.

Женщина была местная и, похоже, ее знали все: и горожане, и гости. Ирине она показалась ужасно нелепой: дикая синтетическая шубейка («по талону получила», – со счастливой улыбкой сообщила она); сбитая на затылок кубанка («Мода у них, что ли, такая», – мелькнуло у Ирины); какие-то детские – мальчиковые, как говорили в иринином детстве – полуботиночки («тоже по ветеранскому талону – других не было, а у меня ножка маленькая, когда-то будет мой размер… да и талон пропасть может»); на голове мелкий перманентик – волосы золотисто-русые; курносый носик и смеющийся рот, в котором прыгающие, как клавиши под рукой эстрадного куплетиста, белые зубки. Разве скажешь, что это – ветеран Великой Отечественной? Да никогда!

Ирина и не поверила. А Мария, или, как ее все называли, Маша, так и тянулась к этой необычной женщине. Маше и Генрих Людвигович чрезвычайно нравился, но для нее он был великоват – во всех смыслах. Она без всяких расспросов рассказывала всю свою жизнь сразу: и про войну, и про дочку, и про внучку. Отошедшей от обледенения Ирине хотелось спать, а из-за спины, как весенний ручей по камням, прыгали слова:

– Нинка совсем глупая… родила Вальку… город меня знает… дали отдельную из трех комнат с ванной… эту шкафину так с Нинкой и тащили… а где их возьмешь, мужиков-то… Вальке, конечным делом, все достали… где по ветеранскому… где по блату… не хуже других была на линейке… уж больно бант всем понравился… георгин да и только…

«О чем это она? Какие георгины в ноябре… на севере?» – тягуче размышляла Ирина, с трудом выплывая из сна.

– …разве ж такая у нас молодость была… колготки, чуть что, на выброс… всю войну проносила свои в резиночку… штопала я хорошо… а тут майор и говорит: кончай санитарить – пойдешь в зенитчицы… а мне и лучше: чем раненых на горбе таскать, лучше уж чушки эти – снаряды – подавать… все одно на передовой… так в снаряде уж точно знаешь, сколько весу, а раненые все, как каменные… иных и с места не стронешь…