Czytaj książkę: «Ленни Голд в поисках самого себя. Бхуми»

Czcionka:

Посвящается Матери, с благодарностью маме.

Пролог

На Земле всегда существовало две реальности. Физическая – видимая, слышимая, осязаемая, и тонкая, или энергетическая, – невидимая, неслышимая, неосязаемая, но не менее реальная.

Во времена настолько далекие, что современные люди считают их вымыслом, во времена, когда асуры и суры были первыми правящими расами на Земле, во времена, когда суры, став богами, выбрали своим местом обитания небо, асуры же, став демонами, остались пребывать на земле, между ними часто разгорались короткие стычки и продолжительные войны, битвы локального и глобального значения. Первые воевали за мир и всеобщее благоденствие, а вторые противоборствовали им из зависти, ревности и чрезмерного эгоизма.

Демоны были не слабее богов, а зачастую, даже превосходили их в силе, но тем не менее всегда им проигрывали. Всегда. Так было и на Наваратри, в великой битве, продлившейся девять ночей.

Могущественная воительница, саморожденная из энергий множества богов, наделенная их особыми силами, слившимися воедино, одаренная их оружием и владеющая им в совершенстве, неустанно носилась по полю брани верхом на огромном тигре, неустрашимая, но устрашающая, непобедимая, но побеждающая.

Она так быстро орудовала всеми своими десятью руками одновременно, так беспрестанно кружилась, нападала и отражала атаки тысяч воинов, что казалось, она не сражается, а легко и изящно танцует. Танец их смерти.

В свете то полной луны, то нежаркого солнца блистали ее золотые украшения, ослепляя врагов. Серьги и браслеты звенели, оглушая противника. Белоснежный жемчуг в длинном ожерелье на ее груди соперничал с белизной ее зубов.

Но неожиданно в пылу битвы бусы порвались, жемчужины разлетелись во все стороны, и тотчас же их втоптали в грязь разъяренные демоны. Случайно ли это произошло или преднамеренно, знает только сама женщина-воин.

Битва завершилась в ее пользу. Весь мир вздохнул с облегчением, асуры же были вновь посрамлены и бесславно изгнаны под землю. На сей раз навсегда.

Минули миллионы лет. За этот изрядный промежуток времени на Земле сменили друг друга восемь рас, цивилизации которых либо деградировали, либо переходили на новый виток развития. Но пришло время, когда человечество стало последней правящей расой. Такой, какой мы ее сейчас знаем.

Жемчужины, однажды близкие к сердцу богини-воительницы, проявленной Вселенской Матери, освященные прикосновением к ее телу, стали людьми. В их душах изначально была заложена память о ней. Они проживали все свои жизни с мечтой о возвращении к ней. По ночам они глядели с тоской в бесконечное звездное небо, умоляя его услышать их, а днем пели, говорили, писали о космическом женском начале, о Святом Духе. В той или иной религии, в любом образе молились и поклонялись ей и только ей. Из жизни в жизнь их вели и оберегали стоящие позади них белые ангелы-хранители.

И вот, наконец, небо вняло их молитвам.

Мюнхен, июль 1922

В городе стояло теплое солнечное утро. Пахло мокрой от росы пылью и цветущими липами. По булыжной мостовой то и дело проезжали экипажи, запряженные лошадьми, проносились редкие новенькие авто. В их кожаных салонах сидели богатые евреи. А по тротуару шел рабочий люд, все коммунисты.

Коммунисты и евреи. Евреи и коммунисты.

Молодой 34-летний мужчина что-то рисовал в альбоме, лежащем на коленях, и зло зыркал на проходящих и проезжающих с досадой, переходящей в ненависть.

Он сидел на верхней ступени неработающего фонтана посреди небольшого сквера, время от времени нервно стучал пятками по земле и грыз и так обкусанные до кожи ногти.

Напротив него, за кованым забором и небольшим ухоженным садиком с фигурно подстриженными кустами, возвышался серый особняк в стиле барокко со скульптурно декорированным фасадом. Атланты, выполняя функцию колонн, как элемент декора несли на своих плечах балкон.

Движения художника становились все более резкими и раздраженными. Ноздри раздувались от еле сдерживаемой злости, глаза горели, по лицу пробегали волны гнева, как отзыв на его мысли: «Куда ни кинь взгляд – евреи, евреи, евреи. Германией управляют евреи. Нация, наследница атлантов, управляется евреями!!! Они набивают карманы нашими деньгами! Мы должны бороться с ними, бороться до последнего еврея!».

Возле его ног не ворковали мирно голуби и не чирикали бойкие воробьи в ожидании крошек хлеба. Их не было. Они вспорхнули и исчезли сразу же при его появлении. Сквер, всегда наполненный птичьим щебетом, сейчас пребывал в тишине.

Молодой человек, худощавый, узкоплечий, невысокого роста был щеголевато одет, гладко выбрит, под большим носом с еле заметной горбинкой торчал густой пучок смешных усов, кончики которых он обрезал из желания соригинальничать, черные волосы напомажены, челка прилизана на лоб влево. Маленький рот с тонкими губами недовольно кривился. Две глубокие складки между бровями то появлялись, то исчезали.

Чего не было, так это аромата одеколона, любимого модниками. Он принципиально не пользовался запахами, созданными человеком, чтобы ощущать запахи, созданные природой.

Возле него стояла трость из красного дерева с набалдашником из слоновой кости. Он рисовал пастелью в раскрытом на коленях альбоме. Коробка с мелками лежала рядом, на ней – небрежно брошенная тряпица, о которую он время от времени вытирал измазанные мелом пальцы. Движения его рук были быстрыми и резкими, взгляд прозрачных светло-голубых глаз был пронзительный и злой. В нем пульсировала гипнотическая сила и выплескивалась на всех, на кого он смотрел.

– Дяденька, а дяденька, что вы рисуете? – Вдруг услышал он возле себя тонкий детский голос.

– Тетеньку, – был ответ, не глядя.

– Можно посмотреть?

– Шел бы ты… – но, мельком взглянув на навязчивого пацана, он не продолжил фразы.

Огромные зеленые глаза, полные невинности и радости, смотрели на него снизу вверх. Он никогда не испытывал особой симпатии к детям, скорее раздражительность и досаду, но сейчас на него смотрели глаза, за невинностью и радостью которых скрывалось нечто большее. Сила. Он чувствовал ее также явственно, как и два его ангела-хранителя: огромный черный воин у ног, положивший руку на меч при приближении мальчика, и черная воительница, одетая как амазонка, что сидела рядом с ним, ступенью ниже. Чуть раньше она, закинув нога на ногу, указывала, какой мелок ему взять. Медленно и неохотно запахнула она одежду на своей обнаженной груди, как будто мальчуган мог ее видеть. Нервное лицо мужчины было дернулось, но ангел положил ему на колено руку, успокаивая, потянул носом, принюхиваясь. Ноздри молодого человека тоже судорожно затрепетали, втягивая в себя запах, исходивший от юнца.

– Как тебя зовут? – Наконец снизошел он до ребенка.

– Ленни. А тебя?

– Адольф.

– Покажи, что ты рисуешь.

– Сначала скажи, чем ты пахнешь?

– Ну, не знаю, наверное, мама сегодня утром пекла ванильное печенье…

– Нет, не то.

– Покажешь?

Адольф продолжал втягивать носом воздух:

– Что? – Он перебирал в памяти все запахи, которые раньше уже обонял и отсортировал, а потом, молча и задумчиво, протянул приставучему малому альбом для акварели, зорко наблюдая за реакцией.

На листе была изображена девушка с четко прорисованной обнаженной грудью и аморфными всеми остальными частями тела, несущая на голове что-то тяжелое. Мальчик оглянулся в поисках натуры. Напротив фонтана был лишь дом с атлантами, напрягшимися от тяжести ноши.

– Красиво, только там одни мужчины, и они – каменные.

– Я вдохнул в одного из них женское начало, – Амазонка настолько кокетливо, насколько могла это сделать закаленная в жестоких битвах воительница, поправила волосы.

– Мой маме понравилось бы, она тоже рисует.

– А где она, кстати? – Теперь стал оглядываться Адольф в поиске, наверняка, красивой женщины.

– В магазине, – вздохнул мальчик, – это надолго. Она мне разрешила поиграть возле фонтана, покормить голубей. Жаль только он не работает и голубей нет. А что это? – Указательный палец мальчика потянулся к лацкану пиджака Адольфа, на котором был приколот значок с черной свастикой на белом фоне.

– Это хакенкройц – черный крест, призыв к беспощадной борьбе с коммунистами и евреями. Хочешь, подарю?

– Хочу значок, но смысл у него какой-то зловещий. У мамы свастик много, но такой, как у тебя, у нее точно нет.

– Видать, твоя мама – истинная арийка. Почему же я ее не знаю? У меня, кстати, их тоже много. Могу показать. Здесь недалеко.

Удушливая волна безотчетного беспокойства охватила мальчика. Это амазонка встала со своего места и положила ему на плечи свои руки и, насмешливо улыбаясь, потрепала его по голове. Ленни поднял руку и тоже взъерошил себе короткие волосы, в точности повторяя ее жест. Она удивленно взглянула на своего соратника. Тот усмехнулся.

– Мама, будет меня искать, – амазонка легонько дернула его за удлиненный сверху кончик уха, он почесал его.

– Ты же сказал, что она надолго.

Амазонка пощелкала пальцами перед лицом Ленни, и он помахал рукой перед собой, вроде отгоняя невидимое надоедливое насекомое. Она начала как бы шутливо тянуть его в нужном им направлении.

– Ну ладно, только быстро. Чтобы я успел вернуться до того, как мама начнет меня искать.

Адольф резко встал, без лишних слов сгреб мелки в коробку, небрежно сунул ее, альбом и тряпку в ранец, закинул его за плечи и спустился вниз.

Шли и впрямь два шага: в подвал дома по соседству со сквером. Там было душно, влажно и так сильно и пронзительно пахло краской, что Ленни сразу же сунул нос в ворот рубашки и зажал двумя руками.

– Так пахнет победа, – новый знакомый похлопал его по плечу и подтолкнул вперед.

Какой-то человек с таким же значком, что и у Адольфа, не отвлекаясь на вошедших, вырезал из плотного картона огромную свастику. На длинном столе кипами громоздились красные полотнища с белыми кругами внутри и уже законченные шаблоны.

Наконец, последний трафарет был сделан, со столешницы убран мусор, приготовлена банка с краской, которая невыносимо воняла. Адольф вздернул чисто выбритый подбородок, расправил плечи, выпятил грудь и высокопарно заявил:

– А сейчас ты станешь свидетелем начала возрождения арийской нации, – и он жестом человека, которому беспрекословно подчинялись, махнул рукой: – Начинай.

Работник немедля разложил несколько полотнищ в ряд на столе, разровнял складки, выложил в середине белых кругов трафареты. Но тут.

– Адольф, Юргенс, – кто-то легко постучал носком пыльной туфли в стекло подвального оконца. Юргенс, уже мокнувший тампон в черную краску и приготовившийся наносить ее, поднял голову и вопросительно посмотрел на Адольфа, тот кивнул в сторону двери.

– Мы сейчас вернемся. Ничего не трогай.

Оба торопливо вышли, оставив Ленни одного. Стало как будто легче дышать. Плотное облако, окутывающее его и заставляющее подчиняться, ушло вместе с Адольфом. Присутствие странного художника непривычно и завуалировано подавляло, делало покорным, убивало радость. Первоначальное любопытство и неосознанное притяжение к рисующему человеку там, возле фонтана, здесь сменилось чувством опасности, безотчетным страхом и готовностью защищаться, но и оно тоже приглушалось. Ватные руки и ноги делали совсем не то, что хотела бы делать голова. Сказывалось влияние амазонки, которая не оставляла Ленни ни на секунду, то вела под руку, то закрывала глаза, то танцевала вокруг него. Но ушел Адольф, ушла она, ушел и страх.

Все трое мужчин остановились недалеко от окна со стороны улицы и что-то тихо, но очень эмоционально обсуждали, возбужденно жестикулируя.

У Ленни появилась возможность прийти в себя, осмотреться и сбежать. Но что-то его останавливало.

Свастика. Ленни вспомнил мамины слова. Она говорила, что свастика – это космический символ чистоты, мудрости, проницательности и смирения перед богом. Она дает способность преодолевать все искушения и соблазны, разрушает зло внутри человека и все препятствия на пути к добру. Свастика должна крутиться только по часовой стрелке, тогда она созидает, помогает, защищает. Если ее нарисовать против часовой стрелки, хоть и случайно, то она будет работать на разрушение как для человека, который ее нарисовал, так и для его семьи, родственников и даже страны.

10-летний мальчик почувствовал всем своим существом, что здесь и сейчас должно совершиться величайшее в истории человечества святотатство: использование сил добра для целей зла.

Двое из троих за окном торопливо зашагали прочь от подвала, третий возвращался назад. Нужно было что-то быстро сделать. Разлить краску на будущие флаги? Это поможет ненадолго, сошьют и напечатают новые. Что-нибудь всыпать в саму краску? Нет. Шаги приближались. Идеальное решение искрой мелькнуло в голове, а руки не замедлили воплотить его. Ленни просто перевернул все трафареты свастики против часовой стрелки и встал там, где стоял. Тот, кого называли Юргенс, молча прошел на свое место, грубо оттолкнув мальчика, склонился над флагом и начал набивать трафарет, переходя от одного полотнища к другому. На Ленни он больше не обращал внимания. Мальчик довольно улыбнулся, повернулся к двери и бросился прочь, поспев к магазину как раз к тому времени, когда его мать выходила с покупками.

Их квартирка, расположенная на верхнем этаже стоящего на невысоком холме пятиэтажного здания, была самой маленькой в доме и потому самой дешевой. Но сверху открывалась великолепная панорама почти половины города. При свете восходящего и заходящего солнца город окрашивался нежно-розовым или оранжевым цветом, стекла квартир и витрин отбрасывали блики красными солнечными зайчиками. А днем крыши домов веселили глаз разноцветьем. Люди внизу суетливо проживали свои жизни, спешили насладиться всеми ее дарами: есть, любить, творить.

Матери Ленни Еве нравилось наблюдать за городской жизнью сверху по свободе или во время отдыха в перерывах между работой.

Но в июльском городе, увешанном странными флагами со свастикой против часовой стрелки, больше похожей на черного паука, чем на ее любимый символ благоприятствования, становилось неспокойно. Очень неспокойно и даже опасно.

Рабочие и ремесленники, солдаты совсем недавно законченной мировой войны, сломленные поражением и безработицей, богатая и праздная молодежь в поисках новых ощущений, объединялись в небольшие вооруженные, вызывающе нахальные, безнаказанно бесчинствующие группы. Они пьяно орали о чистоте арийской расы, блюя и мочась прямо на улице, обвиняли евреев в своих неудачах, громили их магазины и молельные дома, мародерствовали без зазрения совести.

Ева видела, как один за другим поднимают головы и расправляют крылья черные ангелы за спинами эгоистичных личностей и тех, кого увлекла идея чистой расы. Видела, как в них входили огромные демоны и сразу же начинали проявлять в новом теле свою суть. Они подавляли волю людей, подчиняли их себе и свободно, не встречая хоть сколько-нибудь значительного сопротивления, управляли ими. Страх, желание богатства посредством физического устранения их владельца, жажда власти любой ценой, хотя бы над отдельно взятым человеком – качества, какими можно запросто манипулировать. Идея нового лидера, так называемого фюрера, который поднял бы с колен нищую Германию, гипнотизировала, чем облегчала проникновение демонов в людей и их проявление.

Интуиция матери, а она никогда ее не обманывала, подсказывала Еве, что надо бежать не только из города, но и из страны. Ее собственный белый ангел подгонял и внушал поторопиться, но она все тянула и тянула, уверенная в своей защите. Но когда узнала о том, что вытворил ее сын со свастикой в подвале новых арийцев, засобиралась в путь. Доделывала заказы, расплачивалась с долгами, договорилась со знакомыми о переезде в гораздо более безопасную Швейцарию и о местах в товарном составе с одним пассажирским вагоном, который формируется на запасных путях недалеко от Мюнхена. Осталось только дождаться нужной даты.

В конце июля за день до отъезда, хотя уже и наступил вечер, было очень жарко. Горячий воздух поднимался вверх от раскаленного камня улиц и колыхался, только если его кто-то вынуждал двигаться. В квартире было так душно, что даже сквозняк из всех распахнутых окон и дверей не приносил облегчения.

Ева расстегнула на груди верхние пуговицы широкого льняного платья и, облокотившись на балконные поручни, обмахивалась самодельным веером. Она медленно переводила взгляд с разноцветных крыш домов на спешащих по делам или праздно шатающихся людей, и обратно, мысленно прощалась с городом, вспоминала, все ли сделала.

Она устала от суматохи сборов, от, возможно, излишнего беспокойства по поводу новой жизни в другой стране. Тело одновременно плавилось от жары и задыхалось от духоты и пыли.

Тут ее взгляд перестал бесцельно блуждать и остановился. И она с интересом стала следить за скоплением людей на небольшой площади через улицу.

Сначала они развешивали флаги вдоль небольшой улочки и на площади, а окончив, скучились, что-то бурно обсуждая и громко хохоча.

Сразу же с момента их появления улица мгновенно опустела. Ее жители попрятались по домам, предпочитая переждать под защитой стен, и со страхом ожидали от них напастей. Случайные прохожие, завидев их издалека, сворачивали в первую попавшуюся подворотню или спешили проскочить мимо, чтобы, не дай бог, не привлечь их внимания.

С обеих сторон улицы на площадь вливались все новые группы пьяно орущих мужчин в черных рубашках с закатанными рукавами и белыми повязками на левой руке. Маленькое пространство быстро заполнилась черным: люди в черном стояли в плотном окружении высоких черных, невидимых человеческому глазу, фигур. Все они чего-то ждали.

Последним пришел человек, вокруг которого колыхалась аура всевластия, ощутимая даже издалека, за ним неотступно следовали два его ангела-хранителя. Он отрывисто поприветствовал толпу, быстро вскинув прямую правую руку, и та ответила ликующим оглушительным воплем и всплеском рук. Ждали его. Он взошел на небольшое возвышение, ангелы встали по бокам, сложив руки на груди и широко расставив ноги.

– О, я его знаю. Мам, помнишь, я тебе о нем рассказывал, – сын потихоньку вышел на балкон и тоже смотрел в том же направлении.

– Иди в комнату, Ленни, я скоро приду.

Не было слышно, что именно говорил молодой человек, но он говорил то громко, убедительно и авторитетно, повторяя жесты воина, то тихо, вкрадчиво и злобно, как нашептывала воительница. Толпа стояла, затаив дыхание, заворожено внимая своему лидеру, боясь пропустить слово, а в конце речи Адольфа, а это был он, разразилась криками, улюлюканьем и глумливым хохотом. Черные ангелы людей в толпе были довольны своей работой, но что интересно, не нарушали некую субординацию по отношению к ангелам оратора. А вот демоны внутри людей бесновались. Впервые за долгое время они могли открыто проявить себя и, никем не преследуемые, делать то, что заложено в их природе. Толпа разделилась на две группы, и те ринулись в противоположные концы улицы, громя все на своем пути.

Небольшая улочка была почти полностью заселена богатыми еврейскими семьями, которые содержали здесь рестораны, кафе, продуктовые, антикварные и ювелирные магазинчики, ломбард, театр варьете и даже небольшой кинотеатр. Сюда часто приходили жители близко расположенных соседних районов сделать покупки, вкусно поесть и развлечься.

Но сейчас было невесело. За разбитыми окнами слышались крики о помощи, но никто не сопротивлялся. Женщина-воительница носилась от дома к дому, где плеткой, где руками, где ногами заставляя замолчать в страхе кричащих людей. Никто не приходил им на помощь: полиция была частично подкуплена, частично сама уже причисляла себя к нацистской партии. В некоторых квартирах вспыхнул огонь. Изредка раздавались выстрелы, но чернорубашечники предпочитали действовать ножами, тихо и больше крови, так любимой демонами.

Человек, вызвавший бурное ликование и благословивший на разбой, так и остался стоять там, откуда произносил речь Сложив руки на груди, он спокойно наблюдал за эффектом своих слов. Он был доволен. Все награбленные деньги и драгоценности сносились к его ногам. И он абсолютно точно знал, никто ничего не возьмет из того, что он не позволит взять. В демонической иерархии все беспрекословно подчиняются вышестоящим, иначе наказание и смерть.

Время от времени он смотрел по сторонам, иногда его глаза застывали, и казалось, он ничего не видит перед собой. Но вдруг его взгляд поднялся выше двухэтажных домов напротив, где орудовали его люди, и стал бездумно рассматривать пятиэтажный дом, стоящий на возвышении, этаж за этажом и остановился на женщине в белом на балконе пятого этажа.

Душный день как-то быстро стал душными сумерками, а те незаметно сгустились в душную ночь. Но Ева уже давно не обмахивалась веером, он выпал из ее рук, пальцы судорожно вцепились в поручни. Они были слишком далеко друг от друга, чтобы видеть лица, но оба знали, что их взгляды встретились. Предводителю бесчинствующих людей и демонов был опасен не столько свидетель, сколько белый ангел, стоящий за женщиной. Он слегка повернул голову в сторону своего хранителя и отметил, что тот смотрит туда же, положив руку на меч. Затем он крикнул что-то резким лающим голосом. Из домов, где совершались погромы, торопливо выскочило несколько человек, подбежали к нему, глянули по направлению вытянутой руки, указывающей на силуэт женщины, четко вырисовывающийся на фоне освещенного окна с развевающимися занавесками, и, сломя голову, бросились по улице, подгоняемые бегущими рядом черными ангелами.

– Ленни, ты помнишь молитву, которой я тебя учила?

Ева хотела встать на колени, чтобы застегнуть пуговицы пиджака, как делала, когда сын был маленький.

Но он увернулся, не позволив ей этого, считая себя очень даже взрослым, чтобы одеваться самому, застегиваясь, буркнул:

– Мам, я уже не маленький.

– Знаю, сынок, знаю, – но ее чуткие пальцы продолжали поправлять воротник, рукава, одернули рубашку, полы пиджака.

И глядя на ее красивое лицо, в зеленые глаза, всегда излучающие любовь, а сейчас полные беспокойства, Ленни не понимал, зачем она в тысячный раз задает один и тот же вопрос.

– Да, мам, я помню.

– Повтори.

– Ну, мам…

– Леонард Голд, повтори. – Если мать говорила таким голосом, стало быть перечить нельзя. И Ленни монотонно начал бубнить ничего не значащую для него молитву с неизвестными словами, с трудно выговариваемыми звуками, при этом переводя взгляд с одного предмета на другой за ее спиной. Он видел хорошо знакомые часы с ходиками, картины, нарисованные мамой, странные, но почему-то захватывающие дух, вазоны на окне, с постоянно цветущими и благоухающими растениями, кружевную скатерть на столе. Все было чисто, свежо и приятно пахло.

– Хорошо, – сказала она после того, как Ленни закончил, – запомни: молитва сработает только тогда, когда ты будешь в безвыходном положении и в полном отчаянии. Это должен быть зов сердца, а не головы. Где бы ты ни был, что бы ни случилось, помни о матери.

– Но ты со мной?!

– До тех пор, пока это необходимо. Медальон на тебе?

Ленни вынул из-под ворота рубашки кожаный шнурок с подвеской в виде свастики, стилизованной под цветок, но заметив, как беспокойство на ее лице сменилось удовлетворенностью, засунул его обратно. Мать прищурив глаз, вспомнила:

– Твое свидетельство о рождении! На, положи на всякий случай во внутренний карман пиджака, пусть оно будет с тобой, а не в моих вещах.

Проследила, чтобы Ленни все сделал правильно, и только тогда сказала то, чего говорить явно не хотела:

– А теперь мы должны идти. И быстро.

Она накинула легкий платок на русые, отливающие золотом волосы, заплетенные в толстую косу, взяла узелок с едой, чемодан с самыми необходимыми вещами и документами, и они поспешили к выходу.

Ева, будучи честной женщиной, не могла оставить квартиру, не заплатив за проживание. Она сунула оторопевшей хозяйке деньги, и ничего той не объясняя, было некогда, кинулась через задний вход во дворы, таща за руку сына.

Дом, милый дом, такой родной и уютный, быстро исчез из виду.

Нанятый экипаж на выезде из города остановили и перевернули пьяные, смердящие алкоголем и табаком, чистокровные арийские молодчики. Они тупо ругались, проклиная жидовскую бороду какого-то Маркса, при этом обрезая поводья в упряжи. Пока они были заняты перепалкой с извозчиком, который доказывал, что он – чистый немец, мать и сын, скрытые крыльями ангела и потому невидимые для людей, поспешили уйти как можно дальше от опасного места.

Демон, внутри самого наглого типа, управлял его рукой с ножом и, криво усмехаясь, следил за действиями человека. А тот, вонзил нож в грудь кучера несколько раз, склонился над лицом умирающего и с нескрываемым наслаждением наблюдал, как из того вместе со струйкой крови изо рта, вытекает жизнь.

Лошадь увели, а ее хозяин остался лежать на мостовой узкой безлюдной улочки в кровавой луже.

Но Ева и Ленни этого не видели. Вскоре и ночной город скрылся за деревьями.

Теперь добираться до пункта назначения, тупиковой железнодорожной станции, придется пешком и без денег, отданных за перевозку вещей.

Они шли всю ночь и весь день по тропинке вдоль главной дороги и при появлении чернорубашечников прятались в зарослях, останавливались только, чтобы наскоро поесть и немного передохнуть, избегая заходить в близлежащие деревушки. Идти прямо по ней, не таясь, и отдыхать на ее обочине уже было слишком опасно. На ней уже вовсю хозяйничали наци, упоенные безнаказанностью и непротивлением загипнотизированных неариев. Они носились по ней на лошадях или шли небольшими группами, не строевым шагом, но и не как гражданские.

Ева переживала, что сын не сможет осилить столь напряженное передвижение, но Ленни оказался настоящим маленьким мужчиной, не позволяющим себе ни слова недовольства, ни упреков, ни капризов.

– Мама, куда мы идем?

– Мы должны сесть на поезд, который увезет нас из этой страны, здесь для тебя слишком опасно.

– Почему только для меня? А для тебя?

– Для всех опасно, но ты должен остаться живым, даже ценой моей жизни.

– Почему ты так говоришь? Я не понимаю.

– Поверь мне. И смотри под ноги, пожалуйста, у нас нет времени даже на то, чтобы спотыкаться.

Это был чуть ли не единственный диалог за весь путь. Говорить было некогда, это сбивало дыхание, но отсутствие разговоров заменяли нежная забота и участие. Когда мать спотыкалась, сын поспешно протягивал руку, на которую она могла опереться. Когда стало прохладно, мать прижала сына к себе, накрыв своей шалью. Они делили поровну всю еду. По очереди несли чемодан.

Мать вела Ленни куда-то, ориентируясь по только ей известным приметам и слушая ведение ангела.

В конце дня, чтобы переночевать, они свернули с тропинки на еле заметную, заросшую травой колею, которая вывела их к маленькому хуторку из трех домов. Он приютился на берегу небольшой речушки у подножия невысокого холма. Он так густо зарос деревьями и кустарником, что казался сплошной ярко-зеленой массой.

Это место выглядело безлюдным, хотя лаяли собаки, мычала корова, где-то кудахтали куры, мостясь на ночлег. Но когда Ева и Ленни начали стучать во все дома по очереди, то обнаружили, что те действительно пусты. Двери открыты, но внутри ни души. Было похоже, что их покинули неожиданно и в спешке.

Мать, не обсуждая странную ситуацию, но с очень обеспокоенным видом повела Ленни в последний дом, что стоял в отдалении от дороги и вплотную упирался в заросли. Он был настолько поспешно брошен хозяевами, что табуреты грубой работы валялись в беспорядке, а на столе все еще стояла посуда и еда, приготовленные для трапезы.

Сваренный в мундире картофель в котелке, чуть зачерствевший, нарезанный толстыми ломтями хлеб на разделочной доске, кислое молоко в кувшине и растаявшее сливочное масло в миске дожидались своей участи на скатерти из грубой самодельной ткани. Еда еще не испортилась. Можно было поесть и не быть обвиненным в воровстве. Ну, а после отдохнуть, не опасаясь быть выгнанным.

Что случилось, что хозяева бежали, забыв обо всем, кроме своей жизни?

Да, Еве не пришлось никому ничего объяснять, ни упрашивать пустить переночевать и поесть. Им было предоставлено все: и еда, и постель и… страх, и гнетущее ощущение опасности.

Они поели в сумерках, благодарные неизвестным хозяевам, не зажигая света, хотя на столе в глубокой тарелке стояла толстая восковая свеча, и рядом лежали приготовленные спички.

Пока окончательно не стемнело, мать обошла дом в поисках укрытия на случай нежданных гостей, постучала по доскам на полу, заглянула под кровать и в громоздкий шкаф, но единственно возможным вариантом убежища был лес за окном.

Они легли на широкую постель, укрывшись грубым самодельным покрывалом. Ленни мгновенно заснул, а к Еве сон долго не шел, хотя она очень устала. А вставать нужно было засветло.

Ветер насвистывал ночную мелодию в трубе, ветви кустов рядом с домом стучали в окна, внутри стояла жутковатая тишина. Далеко за полночь она забылась тяжелым, но чутким сном, готовая в любое мгновенье проснуться.

Вдруг тишина за окнами разбилась вдребезги и вонзилась в их сердца осколками страха. Ангел Евы разбудил ее. Она соскочила с кровати, спросонья напряженно вслушиваясь в происходящее снаружи. Множество голосов, звуки бьющегося стекла, дикий хохот, непристойная ругань и вспышки яркого пламени за окнами. Она затормошила сына:

– Ленни, вставай, надо уходить, быстро. Ленни!

Подвела сонного, теплого и испуганного мальчика к окну, которое выходило в лес, распахнула его и горячо зашептала прямо в ухо:

– Иди вверх по холму, сразу под ним должна быть тупиковая железная дорога с нашим поездом. Он формируется в Швейцарию, отправляется рано утром, ходит два раза в неделю. Если не успеешь завтра, сядешь через пару дней, там же на вокзальчике и заночуй. Но ты должен пробраться в него. Только не садись в вагоны, а иди к паровозу. О нас договорились с машинистом, у него усы, закрученные в колечки. Ему заплатили, поэтому ты ничего не должен говорить ему, ничего не должен платить, только покажи медальон у себя на груди. Он высадит, где нужно, там тебя встретят, все расскажут, дадут жилье, позаботятся. И еще. Не забудь молитву. Верь себе.

– А ты?

– Я… – Она положила руку на сердце и тихо застонала.

В это мгновение дверь распахнулась от сильного удара. Единственная комната ярко осветилась заревом горящего рядом дома.

– Здесь кто-то есть! – Раздался крик. – Стой!

Ева закрыла собой Ленни, при этом вытолкнув его за окно.

– Беги же уже.

– Мама! – С ужасом в глазах и немым криком на губах Ленни выпал, даже не почувствовав удара, и пополз в темноту.