Czytaj książkę: «Устал рождаться и умирать», strona 3

– На тебя, дрянь паршивая, смотрю – просто зуд напал, так и напрашиваешься, чтобы отшлепали! – вышел из себя Хуан Тун.

– Это кто, ты меня отшлепаешь? А ну попробуй хоть пальцем тронь, так отделаю, что кровью умоешься!

Хуан Тун, недолго думая, отвесил ей пощечину. Все на миг замерли. Я ожидал, что Цюсян, как обычно, устроит сцену, будет кататься по земле, угрожать самоубийством. Но ждал напрасно. Она никак не отреагировала, лишь сбросила с плеча коромысло, закрыла лицо руками и разрыдалась. Испуганные Хучжу и Хэцзо тоже расхныкались в своих корзинах. Поблескивая мохнатыми головками, они издалека походили на двух обезьянок.

Спровоцировавший все это Хун Тайюэ, чтобы сохранить лицо, превратился в миротворца, примирил Хуан Туна с женой и, не глядя по сторонам, вошел в здание, когда-то главный дом усадьбы Симэнь. Теперь у входа на кирпичной стене висела деревянная вывеска с корявыми иероглифами: «Правление деревни Симэньтунь».

Хозяин обнял меня за голову, почесывая большими грубыми руками за ушами, а его жена Инчунь промыла мне рану соляным раствором и обвязала белой тряпицей. В этот грустный, но в то же время трогательный момент я уже был никакой не Симэнь Нао, а осел, которому суждено вырасти и делить с хозяином радости и горести. Как об этом говорится в песенке, которую сочинил этот негодник Мо Янь для своей новой пьески для театра люй ⁴² под названием «Записки о черном осле»:

Ты черный осел, а душой человек. Облака прошлых лет уплывают вдаль. Шесть кругов воплощений проходит всяк, И мукам ужасным несть числа. Мечты напрасные чаю прервать, Забыть про жизнь, забыть про смерть И ослом веселым вокруг скакать.

Глава 4
Под гром гонгов и барабанов народные массы вступают в кооператив. Осел с белыми копытами получает подковы на все четыре ноги

1 октября 1954 года отмечали общенациональный праздник ⁴³, и в этот же день был организован первый в Гаоми сельскохозяйственный кооператив. А еще это день рождения паршивца Мо Яня.

Рано утром к нам прибежал его запыхавшийся отец и уставился на моего хозяина, ни слова не говоря, лишь вытирал слезы рукавом куртки. Хозяин с хозяйкой как раз завтракали и, увидев такое, торопливо отложили чашки с едой и приступили к нему с расспросами:

– Дядюшка, что случилось?

– Родился, сын родился, – слезливо отвечал тот.

– Так что, почтенная тетушка родила сына? – уточнила моя хозяйка.

– Да, – подтвердил отец Мо Яня.

– Что же тогда плачешь? – удивился хозяин. – Радоваться надо.

– А кто говорит, что я не радуюсь? – уставился на него тот. – Стал бы плакать, если не с радости?

– Верно, верно, – усмехнулся хозяин. – На радостях и плачут! Неси вино, – велел он хозяйке, – мы с братом опрокинем по паре стопок.

– Нет, сегодня не пью, – отказался отец Мо Яня. – Сперва нужно сообщить радостную весть. Через день-другой и выпьем. Инчунь, почтенная тетушка! – Тут отец Мо Яня отвесил хозяйке глубокий поклон. – Сын у меня появился лишь благодаря твоей мази из зародыша оленя. Мать ребенка собирается через месяц прийти к вам на поклон. Говорит, через вас столько счастья привалило – хочет принести ребенка, чтобы он стал вашим названым сыном. На коленях будет умолять, если не согласитесь.

– Ну и шутники вы оба, – усмехнулась хозяйка. – Ладно, согласна, только на колени чур не становиться.

– Так что Мо Янь тебе не только приятель, но и названый младший брат.

Не успел отец твоего названого брата уйти, как в усадьбе Симэнь – или, лучше сказать, во дворе деревенского правления – закипела бурная деятельность. Сначала Хун Тайюэ с Хуан Туном прикрепили на воротах дуйлянь ⁴⁴. Следом прибыла группа музыкантов, они уселись на корточки во дворе и стали ждать. Похоже, я этих музыкантов раньше видел. Воспоминания Симэнь Нао всплывали одно за другим, но, к счастью, хозяин принес корм и положил им конец. Я мог одновременно жевать и наблюдать за происходящим во дворе через приоткрытый вход под навес. Ближе ко второй половине утра примчался подросток с флажком из красной бумаги в руках.

– Идут, идут, староста велел играть! – закричал он.

Музыканты торопливо вскочили – загрохотали барабаны, зазвенели гонги, полился разухабистый мотивчик для встречи гостей. Показался Хуан Тун; он бежал бочком, то и дело оборачиваясь, и кричал:

– Дорогу! Расступись, начальник района прибыл!

Под предводительством председателя кооператива Хун Тайюэ в ворота вошел начальник района Чэнь с вооруженными охранниками. Одетый в старую армейскую форму, худой, с ввалившимися глазами, начальник района шел, пошатываясь. За ним устремился целый поток вступивших в кооператив крестьян: они вели домашний скот, убранный красными лентами, несли инвентарь. Вскоре скотина и волнующаяся толпа запрудили весь двор, вокруг царило праздничное оживление. Стоящий на квадратной табуретке под абрикосом начальник района снова и снова махал рукой, и на каждый взмах народ отвечал радостными криками. Не отставала и скотина: ржали лошади, кричали ослы, мычали коровы, нанося, как говорится, новые узоры на парчу, подливая масла в огонь. И вот в эти торжественные минуты, еще до того, как начальник района раскрыл рот, чтобы произнести речь, хозяин повел меня, или, лучше сказать, Лань Лянь повел своего осла за ворота. Мы протискивались между людьми и животными, провожаемые их взглядами.

Выйдя за ворота, мы повернули на юг. На школьной спортплощадке рядом с Лотосовой заводью «подрывные элементы» нашей деревни таскали камни и землю под надзором ополченцев, вооруженных винтовками с красными кистями. Работники поднимали и расширяли земляное возвышение в северной части площадки, где проводили театральные представления и общие собрания. Именно там стоял и я, Симэнь Нао, там со мной «вели борьбу» и критиковали. Стоило копнуть поглубже в памяти Симэнь Нао, и оказалось, что все эти люди знакомые. Вот этот худой старик, например, что, расставив ноги, изо всех сил тащит большущий камень – это Юй Уфу ⁴⁵, он три месяца возглавлял в деревне отряд самообороны баоцзя ⁴⁶. А кряжистый коротышка с двумя корзинами земли на коромысле – Чжан Дачжуан. Когда пришли сводить старые счеты отряды Хуаньсянтуань ⁴⁷, он с винтовкой в руках перешел на сторону врага. У меня в доме пять лет возницей служил, его жена Бай Сусу – племянница моей супруги, урожденной Бай, она-то их брак и устроила. Когда проводилась «борьба» со мной, было заявлено, что первую ночь с Бай Сусу провел я, а уж потом она стала женой Чжан Дачжуана. Полный вздор и клевета, но когда ей предложили засвидетельствовать это, она закрыла лицо полой куртки и лишь горько плакала, так и не сказав ни слова. Своим плачем она обратила ложь в правду и отправила Симэнь Нао прямиком на дорогу к Желтому источнику ⁴⁸. А молодой человек с худым, как тыквенная семечка, лицом и кустистыми метелками бровей, что несет зеленую ветку акации, – это же У Юань, зажиточный крестьянин, мой закадычный приятель. Прекрасно играет на цзинху ⁴⁹, на сона ⁵⁰; в перерывах между сезонными работами любил, бывало, с группой ударных фланировать по улицам и переулкам. Не ради денег, а ради удовольствия. А вон тот малый с редкой, как мышиные усики, порослью на подбородке, с потертым заступом, что стоит на возвышении – делает вид, будто работает, а сам отлынивает, – это хозяин винной лавки Тянь Гуй. Преуспел в торговле крепкой водкой, скупердяй, в закромах десять даней ⁵¹ зерна, а жена и дети жили впроголодь. Смотри, смотри, смотри… Женщина, что ковыляет на маленьких ножках, тащит полкорзины земли и через каждые три-пять шагов останавливается передохнуть, – это же моя, Симэнь Нао, главная жена, урожденная Бай. А перед ней Ян Седьмой, начальник народного ополчения, – сигарета в зубах, в руке лозина – и строго так выговаривает:

– Ты, Симэнь Бай, чего отлыниваешь?

Урожденная Бай от страха чуть не упала, уронив тяжелую корзину на свои крохотные ножки. Вскрикнула от боли, потом тихо заплакала, всхлипывая как маленькая. Ян Седьмой замахнулся и с силой хлестнул ее лозиной. Я яростно рванулся к нему с веревки, которую держал Лань Лянь. Лозина со свистом рубанула в каком-то цуне от переносицы урожденной Бай, не нанеся ей никакого вреда. Набил руку, ублюдок вороватый. И поесть всегда был не дурак, и поблудить, и азартных игр любитель, и трубочку опиума выкурить не прочь – ко всему имел слабость этот Ян Седьмой. Хозяйство отца свел на нет, мать из-за него повесилась – но вот, пожалуйста, беднейший крестьянин, авангард революции. Кулаком бы ему заехать – да вот кулаком никак, если только копытом двинуть или цапнуть большими ослиными зубами. Погоди, ублюдок, со своими усиками, сигареткой и лозиной, – дай срок. Я, Осел Симэнь, так тебя хватану, что попомнишь.

Хозяин вовремя удержал меня, иначе этому гаду худо бы пришлось. Я инстинктивно задрал зад и лягнул задними ногами. Удар пришелся в мягкое, это было брюхо Яна Седьмого. У осла обзор гораздо шире: видно и то, что позади. Этот пес шелудивый хлопнулся задом на землю, личико пожелтело. Долго не мог отдышаться, а потом завопил: «Мама!» Довел мать до самоубийства, а еще зовешь ее, ублюдок!

Хозяин бросил веревку и поспешил помочь Яну подняться. Тот подобрал лозину и, выгнув спину, замахнулся, чтобы вытянуть меня по голове. Хозяин схватил его за запястье, и лозина замерла в воздухе.

– Прежде чем бить осла, нужно тоже смотреть, кто хозяин ⁵².

– Мать твою, Лань Лянь, Симэнь Нао сынок названый, подрывной элемент, затесавшийся в классовые ряды, сейчас и ты у меня получишь! – заорал Ян.

Его запястья хозяин не отпускал, а незаметно сжал покрепче, да так, что этот молодчик, растративший себя на развлечения с потаскухами, заскулил от боли, а лозина выпала из руки. Хозяин отпихнул Яна со словами:

– Скажи спасибо, что мой осел еще не подкован.

Лань Лянь вывел меня за южную границу деревни, где на валу покачивались под ветерком заросли пожухлого щетинника. Сегодня, в день основания кооператива, свершился и обряд моего, Симэня Осла, совершеннолетия.

– Ну что, ослик, – сказал хозяин, – веду тебя подковывать. С подковами будешь как в обувке, не натрешь ноги камнями и копыта о что-нибудь острое не порежешь. В подковах будешь уже большой, пора помогать мне в работе.

Разве работать на хозяина не удел каждого осла? «И-а, и-а!» – закричал я, задрав голову. Это был мой первый звук после рождения ослом; он прозвучал так грубо и звонко, что на лице хозяина отразилось приятное удивление.

Мастером по ковке был местный кузнец. Дочерна закопченное лицо, красный нос, надбровные дуги без единой волосинки, воспаленные глаза без ресниц, три глубокие морщины на лбу в угольной пыли. Его подмастерье, белокожий юноша, просто обливался потом, я даже забеспокоился, что этак вся вода из него и вытечет. А старик-кузнец не потел нисколько, будто за долгие годы работы в жаркой кузнице влага из него давно испарилась. Парнишка левой рукой работал мехами, а правой орудовал щипцами, поворачивая заготовку в огне горна. Как только она раскалялась, он вытаскивал ее, дышащую огнем, и вдвоем с кузнецом они принимались ее отбивать – сначала большим молотом, потом малым. Тяжелые удары, звонкое постукивание, летящие во все стороны искры – все это действовало на меня, Симэня Осла, завораживающе.

«Этот белолицый парнишка, судя по всему, талантлив, – подумал я. – На сцену бы ему, с девицами заигрывать, в любви объясняться, изливать нежные чувства, проводить счастливые часы, как во сне. А заставлять его с железом работать никуда не годится». Я и представить не мог, что в теле этого способного юноши, похожего на Пань Аня ⁵³, таится такая сила. Большим восемнадцатифунтовым молотом, с которым, казалось бы, непросто управиться даже буйволоподобному мастеру-кузнецу, он орудовал так легко и свободно, будто этот молот продолжение его самого. Словно кусок глины, сталь на наковальне принимала под ударами форму, какую хотели придать ей кузнец с подмастерьем. Из подушкообразной заготовки получился резак для соломы, самый большой инструмент в крестьянском хозяйстве. Во время перерыва в работе к ним подошел хозяин:

– Осмелюсь побеспокоить, мастер Цзинь, хочу попросить вот осла подковать.

Старик затянулся сигаретой и выпустил дым через нос и уши. Подмастерье жадными глотками пил из большой фаянсовой чашки. Выпитое, казалось, тут же выходило потом, и до меня донесся необычный аромат этого прекрасного, непорочного, трудолюбивого юношеского тела.

– Славный «белокопытка», – оценил старик-кузнец, смерив меня взглядом, и вздохнул. Я стоял возле навеса, рядом с широкой дорогой, которая вела в уездный город, и, покосившись, впервые глянул на свои белоснежные копыта. Надо же, «белокопытка» – это почти что «великолепный скакун»! И поток воспоминаний, связанных с Симэнь Нао, иссяк. Но от последующих слов будто холодной водой окатило. – Осел вот только, была бы лошадь…

– От лошади тоже толку мало, – перебил юноша, поставив чашку. – Вон в госхозе только что получили пару тракторов «дунфанхун» ⁵⁴, сотня лошадиных сил каждый. Здоровенный тополь в два обхвата обмотали железным тросом, трактор газанул и вырвал. С корнем вырвал, а корни будь здоров, на пол-улицы!

– Много ты понимаешь! – сердито буркнул старик и повернулся к Лань Ляню. – Старина Лань, он хоть и осел, но смотрится так, что цены ему нет. А ну как чиновникам прискучат первоклассные скакуны и они вдруг вздумают пересесть на ослов – тут, Лань Лянь, час твоего осла и придет.

Юноша презрительно усмехнулся, а потом и вовсе расхохотался. Прекратил он смеяться так же внезапно, как и начал, будто и смех, и мгновенно появившееся на лице и так же резко исчезнувшее выражение касались лишь его одного. Старик был явно поражен этим диким хохотом подмастерья; он вроде бы растерянно смотрел на него, но на самом деле о чем-то размышлял. А потом произнес:

– Цзинь Бянь, подковы есть еще?

– Полно, только все лошадиные.

– Тогда давай их в горн, расплавим и выкуем ослиные.

Времени прошло – лишь трубку табаку выкурить, а у них из комплекта лошадиных подков уже ослиные были готовы. Подмастерье вынес табуретку и поставил позади меня, а старик острым резаком подровнял мне копыта. Закончив, отступил на пару шагов, глянул на меня и восхищенно сказал:

– Добрый осел, в жизни не видел такого красавца!

– Да будь он еще красивее, все одно с комбайном не сравнится. В госхозе есть один импортный, советский, красный такой, так одним махом десять рядов пшеницы убирает. Впереди колосья захватывает, сзади зерно сыплется, пять минут – и мешок готов! – зачарованно произнес юный Цзинь Бянь.

Старый кузнец вздохнул:

– Похоже, Цзинь Бянь, ты у меня не задержишься. Но даже если завтра соберешься уходить, этого осла надо подковать сегодня.

Прислонившись ко мне, Цзинь Бянь левой рукой брал мою ногу, в правой держа молоток, а в зубах пять гвоздиков. Левой налаживал подкову на копыто и парой ударов загонял каждый гвоздик быстро и точно. Подковать четыре ноги у него заняло каких-то десять минут. Закончив, бросил инструменты и зашел под навес.

– Лань Лянь, – обратился к хозяину старик-кузнец, – проведи-ка его пару кругов, посмотрим, не хромает ли.

Хозяин сделал со мной круг по улице от торгово-снабженческого кооператива до скотобойни, где как раз резали черную свинью. Р-раз – нож вошел белый, р-раз – вышел красный, жуткое зрелище. Забойщик в бирюзовом халате, и контраст с красным бросается в глаза. Дойдя до районной администрации, мы столкнулись с начальником Чэнем и его охранником, и я понял, что церемония основания сельскохозяйственного производственного кооператива в деревне Симэнь закончилась. Велосипед начальника сломался, и охранник тащил его на плече. Завидев меня, районный долго не мог отвести глаз. Каким же молодцом я смотрелся, если так привлек его внимание! Стало ясно, я – осел, каких поискать. Должно быть, владыка ада все же чувствовал вину перед Симэнь Нао, раз одарил меня самыми красивыми ослиными ногами и великолепной головой.

– Вот уж действительно красавец осел, копыта – будто по снегу идет! – услышал я восхищенный голос районного.

– Можно племенным определить на животноводческую ферму, – откликнулся охранник.

– Ты ведь Лань Лянь из Симэньтуни? – уточнил начальник.

– Да, – подтвердил хозяин и хлопнул меня по заду, спеша пройти мимо.

Но районный остановил его и погладил меня по спине. Я тут же взбрыкнул.

– Этот осел с норовом, – предупредил хозяин.

– Надо обламывать помаленьку, раз с норовом – нельзя, чтоб горячим оставался. Иначе такого дикого ни к чему не приучишь, – поучал районный с видом знатока. – Я до того, как примкнул к революции, ослами приторговывал – тысячи через руки прошло, так что я их как свои пять пальцев знаю! – рассмеялся он. Глупо улыбнулся вслед за ним и хозяин. А районный продолжал: – Про тебя, Лань Лянь, мне Хун Тайюэ рассказал, и я им остался недоволен. Лань Лянь, сказал я, упрямый, как осел, его надо по шерстке гладить, иначе таким норовистым и останется, и тогда может начать и лягаться, и кусаться. Ты, Лань Лянь, пока можешь в кооператив не вступать, давай посоревнуйся с ним. Тебе, я знаю, выделено восемь му земли – вот и поглядим будущей осенью, сколько зерна ты соберешь в среднем с каждого му и сколько кооператив. Ежели у тебя урожайность будет выше, чем в кооперативе, оставайся и дальше единоличником. Ну а если кооператив тебя перещеголяет, тогда нам предстоит еще одна беседа.

– Ну гляди, начальник, попомни свои слова! – обрадовался хозяин.

– Да, что сказано, то сказано, вот они могут подтвердить. – И он указал на охранника и окруживших нас зевак.

Хозяин привел меня обратно к кузнице.

– Не хромает, – сообщил он старику, – ступает твердо, сделано на совесть. Вот уж не думал, что младший мастер Цзинь такой молодой, а сработает без сучка и без задоринки.

Старый кузнец криво усмехнулся и покачал головой, будто с тяжестью на душе. И тут я увидел выходящего из-под навеса Цзинь Бяня – скатка постели за спиной, серое одеяло, завернутое в собачью шкуру.

– Пошел я, мастер.

– Ступай, – печально проговорил старик, – поспешай в свое светлое будущее!

Глава 5
Урожденную Бай подвергают пыткам из-за вырытого клада. Осел скандалит в судилище и прыгает через стену

Меня переполняла радость от новеньких подков и стольких восхвалений в свой адрес; хозяин был рад услышанному от районного. И вот хозяин и его осел – Лань Лянь и я – несутся вприпрыжку посреди одетых золотом осенних полей. Это самый счастливый день с тех пор, как я стал ослом. Разве не лучше быть ослом, который всем нравится, чем незаслуженно обиженным человеком? Как пишет твой названый братец Мо Янь в пьеске «Записки о черном осле»:

Легки подковы, мчат меня как ветер. Забыл никчемность прежней жизни Осел Симэнь, он рад и беззаботен. И, голову задрав, кричит: «Иа-иа».

У околицы Лань Лянь нарвал на обочине трав и златоцвета, сплел венок и водрузил мне на ухо. По дороге нам встретилась Хань Хуахуа, дочка каменотеса Хань Шаня с западного края деревни. Их ослица несла на спине две корзины: в одной сидел ребенок в кроличьей шапочке, в другой – беленький поросенок. Лань Лянь заговорил с Хуахуа, а я переглянулся с ослицей. Люди общаются по-человечьи, ослы тоже умеют передать весть друг другу. Для этого есть и запах, и язык тела, и данный нам инстинкт. Из короткой беседы хозяин узнал, что Хуахуа возвращается в дом мужа в дальнюю деревню после празднования шестидесятилетнего юбилея матери. Ребенок в корзине – ее сын, а поросенок – подношение от родителей. В те годы люди предпочитали дарить живность – поросят, козлят, цыплят, а власти в виде поощрения давали жеребят, телят, длинношерстных кроликов. Заметив, что отношения хозяина и Хуахуа не сказать чтобы обычные, я вспомнил, что в мою бытность Симэнь Нао Лань Лянь пас коров, а Хуахуа – коз, и они часто забавлялись, валяясь на траве, как ослы. На самом деле у меня и в мыслях не было соваться в чужие дела. Меня, могучего самца-осла, больше всего занимала самка, стоявшая передо мной с младенцем и поросенком на спине. Постарше меня, на вид лет пяти-семи. Возраст можно было приблизительно определить по глубокой впадинке лба над глазами. Конечно, и она могла определить, сколько мне лет, с еще большей легкостью. Какое-то время у меня было ошибочное представление, что я самый умный осел в поднебесной. Но не надо так считать только потому, что я – перевоплощение Симэнь Нао. Может, в этой ослице воплотился кто-то поважнее. Сероватая при рождении, моя шкура со временем все больше чернела. Не будь я таким черным, мои копыта не привлекали бы столько внимания. Ослица же была серенькая, стройная, довольно изящной внешности, с аккуратными зубками. Когда ее морда оказалась рядом, я учуял исходящий от нее аромат бобовых лепешек и пшеничных отрубей. Услышал ее возбуждающий запах и ощутил, какое сильное ее снедает желание. Такое же желание охватило и меня.

– У вас тоже все носятся с этим кооперативом? – поинтересовался хозяин.

– Так уездное начальство одно, как им не носиться? – с грустью ответила Хуахуа.

Я подошел к ослице сзади, возможно, она сама подставила мне зад. Возбуждающий запах крепчал. Я вдохнул, и в горло будто потекло крепкое вино. Непроизвольно задрав голову, я оскалил зубы и закрыл ноздри, чтобы не пахнуло зловонием, в настолько выразительной позе, что ослицу охватило волнение. Тут же отважно выпросталась черная «колотушка» и несгибаемо твердо хлопнула по брюху. Возможность на редкость благоприятная, упускать ее нельзя, и я уже стал было задирать передние ноги, чтобы взобраться на нее, но заметил сладко спящего в корзине ребенка и повизгивающего поросенка. Исполни я свое намерение, только что подкованными копытами я мог запросто лишить жизни и того, и другого. И тогда тебе, Осел Симэнь, оставаться в аду на веки вечные, даже скотиной не переродишься. Пока я колебался, хозяин дернул за веревку, и мои передние ноги опустились рядом с крупом ослицы. Испуганно вскрикнувшая Хуахуа торопливо оттащила ее вперед.

– Ведь предупреждал отец: ослица в течке, за ней глаз да глаз нужен, а у меня вот из головы вылетело, – призналась она. – Говорил, чтобы именно осла семьи Симэнь Нао поостереглась. Представляешь, Симэнь Нао уже столько лет как нет в живых, а для отца ты все его батрак, а твой осел для него – осел семьи Симэнь Нао.

– Хорошо еще, что не считает его перерождением Симэнь Нао, – хмыкнул хозяин.

Я остолбенел: неужели он прознал мою тайну? Если он знает, что я – воплощение его хозяина, чем это может обернуться для меня? Красный диск солнца уже клонился к западу, и Хуахуа стала прощаться.

– В другой раз поговорим, брат Лань, мне пора, до дому еще пятнадцать ли ⁵⁵.

– Значит, ослица сегодня уже не вернется? – участливо спросил хозяин.

Усмехнувшись, Хуахуа заговорщицки прошептала:

– Наша ослица – скотинка сметливая, я ее накормлю, дам попить вволю, поводья сниму, и она сама домой возвернется. Всякий раз так делает.

– А поводья зачем снимать?

– А чтобы лихие люди не увели. С поводьями она бежит не так быстро. А ну как волки случатся – с поводьями тоже неудобно.

– Вот оно что, – почесал подбородок хозяин. – Так, может, проводить тебя?

– Не надо, – сказала Хуахуа. – Сегодня вечером в деревне театральное представление, поторопись, а то не успеешь. – Она стегнула ослицу и зашагала вперед, но через пару шагов обернулась. – Брат Лань, отец говорит, лучше не упрямься, а давай вместе со всеми, так оно вернее будет.

Хозяин ничего не ответил, лишь помотал головой и повернулся ко мне:

– Ну, пойдем, что ли, приятель. И ты не прочь поразвлечься, чуть до беды меня не довел! Гляди, свожу к ветеринару, чтобы он тебе хозяйство отчекрыжил. Или не надо?

Услышав эти слова, я весь задрожал, от охватившего ужаса яички аж свело. Хотелось завопить – не надо, хозяин, но из глотки вылетел лишь ослиный рев: «Иа… иа…»

Мы уже шагали по главной улице, мои подковы звонко и ритмично цокали по булыжникам. Думал я о другом, но из головы не шли прекрасные глаза ослицы, ее нежные розовые губы, а от благоухавшего в ноздрях такого желанного запаха ее мочи просто свихнуться можно. Из-за опыта прежней жизни человеком осел из меня все же необычный получился. Страшно привлекало все, происходящее в жизни людей. Вот и теперь они толпами чуть ли не бегом направляются в одно место. Из слов, которыми они перебрасывались на бегу, я понял, что во дворе усадьбы Симэнь, то есть во дворе деревенского правления, а также правления кооператива и, естественно, во дворе моего хозяина Лань Ляня и Хуан Туна, выставлен на всеобщее обозрение кувшин из цветного глазурованного фарфора, набитый золотом и серебром. Его обнаружили после полудня при земляных работах на возведении сцены для представлений. Я тут же живо представил, с какими чувствами в душе народ наблюдает, как вытряхивают из этого кувшина ценности. Любовное томление Осла Симэня свели на нет нахлынувшие воспоминания Симэнь Нао. Не помню, чтобы прятал там ценности. Ведь тысячу даянов ⁵⁶, закопанных в хлеву, а также заложенные в простенке фамильные украшения и ценные вещи уже нашли и унесли при повторном обыске во время земельной реформы члены дружины деревенской бедноты. Настрадалась при этом моя жена, урожденная Бай.

…Сначала Хуан Тун, Ян Седьмой и другие заперли урожденную Бай, Инчунь и Цюсян в одной из комнат для допроса, командовал всем этим Хун Тайюэ. Меня заперли в другой комнате, как проходил допрос, я не видел, но все слышал. «Говори! Где Симэнь Нао спрятал ценности? Говори!» Слышится удар плети и палки по столу. Потом понеслись слезные вопли потаскухи Цюсян:

«Староста, командир, дядюшки, братцы, я росла в нищете, в семье Симэнь жила впроголодь, меня за человека не считали, Симэнь Нао изнасиловал, урожденная Бай мне ноги держала, а Инчунь – руки, а этот осел мной пользовался!»

«Чушь собачья!» – выкрикнула Инчунь. Донеслись звуки потасовки, потом их, видимо, растащили. «Врет она всё!» – подала голос урожденная Бай.

«Дядюшки, братцы, я у них в доме хуже собаки жила, я же труженица, из ваших рядов, я ваша сестра по классу, именно вы спасли меня из моря страданий, я так признательна, нет у меня большего желания, чем вынуть у Симэнь Нао мозги и подать вам к столу, вырвать у него сердце и печень вам под выпивку на закуску… Вы только подумайте, разве могли они доверить мне место, куда запрятали ценности? Вы же братья по классу, подраскиньте умом, дело говорю», – всхлипывала Цюсян.

Инчунь слезных сцен не устраивала, а лишь повторяла раз за разом: «В мои ежедневные обязанности входило ведение хозяйства и уход за детьми, об остальном я и знать не знала». Что верно, то верно, эти двое не знали, где спрятаны ценности, – об этом знали лишь я и урожденная Бай. Наложница есть наложница, довериться можно лишь жене. Урожденная Бай хранила молчание и заговорила, лишь когда на нее насели: «В семье только вид напускали, что, мол, сундуки полны золота и серебра; на самом деле давно уже концы с концами не сводили, даже на мелкие текущие расходы муж денег не давал». Тут я четко представил себе, что она наверняка ненавидяще глянула своими большими, бездонными глазами на Инчунь и Цюсян. Я знал, что Цюсян она недолюбливает, ну а Инчунь сама привела из родительского дома, как собственную служанку – тут уж, как говорится, кость перешибешь, сухожилие останется. Ее затеей было и уложить Инчунь ко мне в постель для продолжения рода – вот Инчунь и показала, на что способна, через год родила двойню. А вот принять в дом Цюсян – блажь моя. Когда в жизни все как по маслу, себя не помнишь от радости: у довольного кобеля хвост трубой, у довольного мужика – дрючок торчком. Да и обольстительница эта попутала, конечно: что ни день глазками в мою сторону постреливала да титьками терлась. А я, Симэнь Нао, не святой, вот и не устоял против искушения. По этому поводу урожденная Бай еще злобно бросила: «Ох, хозяин, возьмет над тобой верх эта пройдоха рано или поздно!» Так что слова Цюсян о том, что урожденная Бай держала ей ноги, когда я ее насиловал, – выдумка чистой воды. Поколачивать ее урожденной Бай случалось, это правда, но от нее и Инчунь доставалось. В конце концов, Инчунь и Цюсян отпустили, и через окно комнатушки в западной пристройке, где меня заперли, я видел, как обе вышли из дома. Цюсян, хоть растрепанная и неприбранная, но глазки светятся тайной радостью, аж бегают из стороны в сторону. Видать, вся испереживавшаяся Инчунь помчалась в восточную пристройку, где уже обревелись Цзиньлун и Баофэн. «Эх, сыночек мой, моя доченька, – горестно вздыхал я про себя, – что я сделал не так, чем прогневал небеса, чтобы на меня свалились такие напасти, чтобы страдал не только я, но и жена с детьми!» Подумать только, ведь в каждой деревне есть богачи, с которыми ведут борьбу, сводят счеты, у которых отбирают землю и вышвыривают из домов, которым разбивают их собачьи головы. Но ведь недаром их столько в Поднебесной, тысячи и тысячи, неужели все только злодеяния и творили, чтобы подвергнуться такому возмездию? Это судьба. Все в мире меняется, вершат свой ход по небу солнце и луна, от судьбы не уйдешь, и моя, Симэнь Нао, голова еще на плечах лишь благодаря покровительству предков. В такие времена, если удалось остаться в живых, – считай, крупно повезло, на большее и рассчитывать нечего. Но я переживал за урожденную Бай. Если она не выдержит и раскроет место, где спрятаны ценности, вина моя ничуть не уменьшится, это будет смертный приговор. Эх, Бай, женушка моя, ты всегда отличалась глубокомыслием, у тебя было полно идей, не сотвори глупость в этот решающий момент! Стороживший меня ополченец – а это был Лань Лянь – загородил спиной окно, и уже ничего не стало видно. Но все было слышно. Допрос в доме возобновился, и на этот раз за дело взялись по-настоящему. Крик стоял такой, что оглохнуть можно, раздавались удары лозы, бамбуковых палок, плетей, ими колотили и по столу, и по телу жены – бац! Бац! Бац! От ее воплей сердце кровью обливалось и мороз продирал по коже.

«Говори, где ценности спрятаны?!»

«Нету никаких ценностей…»

«Эх, урожденная Бай, ну и упрямая ты, оказывается. Похоже, пока мы не покажем ей, что почем, она не расколется». По голосу вроде Хун Тайюэ, а вроде и не он. На какой-то миг стало тихо, а потом Бай взвыла, да так, что у меня волосы дыбом встали. Что они с ней делают, отчего женщина может издать такой жуткий звук?

«Скажешь, нет? А то еще схлопочешь!»

«Скажу… Скажу…»

С души словно камень свалился. Давай, скажи, двум смертям не бывать, одной не миновать. Лучше умру, чем она будет страдать из-за меня.

«Ну и где же они, говори!»

«Спрятаны… То ли в храме бога Земли на востоке деревни, то ли в храме Гуань-ди на севере, то ли в Лотосовой заводи, то ли в коровьем брюхе… Я правда не знаю, их правда нет, этих ценностей. Мы еще в первую земельную реформу отдали все, что было!»