Czytaj książkę: «По дороге к манговому дереву», strona 2

Надо ли её слушать? Вечером, заливаясь слезами, пишу гневное сообщение тёте: «Кто ты такая, чтобы советовать мне в личной жизни?! Я не собираюсь жить, как ты»! Но это не успокаивает. Мне всё равно тревожно.

Джаспер сказал, что любит меня. Это было вчера в итальянском ресторане. Он прошептал мне на ухо:

– Tu as le cœur innocent⁵, – а потом добавил, что не встречал девушек, подобных мне.

Неужели я люблю взаимно? Мы будем вместе? И вдруг меня осенило: может, правы те, кто говорит, что смысл жизни – любовь? Не профессия, как у мамы или бабушки, а сильное чувство и готовность пожертвовать собой? Может, смысл моего существования в том, что через какое-то время моя судьба тесно переплетётся с судьбой этого африканца, и я буду стареть не здесь, а в стране с тропическим климатом! Там я стану его женой, произведу на свет кучерявого ребёнка с кожей древесного цвета. У этого малыша будут чёрные глаза: серьёзные или игривые. И, вполне возможно, смысл моей жизни будет не в работе, а в материнстве и любви?

Стало хорошо, но одновременно тревожно: как будто предчувствие чего-то. Будем ли мы вместе? Так ли я поняла то, зачем мы снова встретились?

ТРЕВОЖНЫЙ ЦВЕТ ЯБЛОНИ

Всё тревожное в нашей семье случается, когда цветут яблони. В понедельник бабушка видела сон: её мама печёт пирожки и даёт ей. Пирожки – годы жизни, которые ей ещё предстоит прожить? Тогда сколько там пирожков: кажется, их было семь? С каждым днём она слабеет: и вот уже не может приподняться на кровати. Но, как-то в субботу, ударив кулаком по табуретке, бабушка чётко произнесла, собрав последние силы:

– Ещё пять лет проживу!

До ста ей не хватает восьми лет. Столько она не сможет. А вот пять – вполне! И врач так сказал, когда осматривал её. В ту ночь я ушла на городской праздник. Бабушка впала в агонию. Это длилось с вечера до трёх часов ночи.

– Даша пришла? – спросила она. И через некоторое время добавила, взяв мою маму за руку:

– Ты – хорошая дочь, – успела сказать она перед тем, как её сознание отключилось. Её тело ещё долго боролось: бабушка вздрагивала, её губы бессвязно шевелились. Но это был конец. То, что моя мама – хорошая дочь, она сказала впервые за всю мамину жизнь.

– В смерти вашей мамы не виноват никто: ни вы, ни ваша дочка. У вашей мамы было слабое сердце, – голос врача в коридоре. Тревожные шаги мамы. Свет.

С детства мне говорили: если сделать что-то не так, бабушка умрёт – у неё слабое сердце. Этого никогда не должно было произойти. А если произошло бы, виноваты мы с мамой: не уберегли. Но это произошло. Хуже всего то, что приближались выпускные экзамены.

***

Что-то ещё должно произойти. Три часа ночи. Ещё семь часов назад он нёс два пакета: один – с едой, другой – с одеждой в поезд для моей мамы. Потом он посадил меня в такси и уехал в языковой центр – у него работа.

В полночь он позвонил и спросил, как я проводила маму. Мама едет с урной, где прах бабушки. Бабушку нужно отвезти в Сибирь – где покоятся её родители. Больше всего на свете она любила родителей. И хотела бы оказаться с ними.

– Ужасно везти свою маму вот так, в сумке. Кажется, кругом происходит что-то нереальное, – она заговорила о том, как ей всё время кажется, что надо вернуться, чтобы накормить бабушку, измерить ей давление, найти лекарство.

Потом она вспомнила, как мы с ней уезжали на море. И как она возила меня на Байкал. Вспомнила и роман "Красное и чёрное", где героиня несла голову мужчины. Огни фонарей, смешивались с насыщенным оттенком неба. Поезд загудел так по-летнему. Кажется, кто-то из нас поехал отдыхать.

***

Когда мы с Джаспером шли с покупками, он говорил мне своё неизменное "je t'aime"⁶, и ещё "je t'adore"⁷. Днём сказал: "tu es mon trésor"⁸ и ещё назвал меня "ma princes" – моя принцесса. И вот это его: «tu es ma pétale de rose»⁹. Значит, у нас с ним всё хорошо?

Воздух из окна – как прикосновение. Его прикосновение. Летом верится, что я в южной стране. Ведь там могло быть также. Если присмотреться к деревьям из окна и птицам и на время забыть, что за окном – яблони, то кажется: летит огромный попугай, пикирует на ветку и скрывается в листьях.

Предположим, в его стране всегда стоит такая погода, как теперь. Ну и что? Я же не погибаю от жары. Значит, смогу жить там, в Габоне.

Вчера он сказал, что я обрадуюсь, когда увижу его страну. Значит, он привезёт меня туда. Вопрос – когда? Может, сдаст сессию и сделает мне предложение? Может, он не говорит со мной о нашей поездке в его страну, потому что у меня не стало бабушки, и он считает, что это просто не тактично предлагать мне уехать?

На чёрной чугунной этажерке – словарь польского – с бабушкиными записями на корочке. Рядом разговорники – чешский, польский, чешский. Немецкий разговорник чуть крупнее остальных. Под ним серый карманный испанский разговорник. Я и раньше знала, что мои родители познакомились вот так, изучая испанский.

"Vаmos a dar un paseo" – «Пойдемте гулять», – страница разговорника пожелтела, особенно ближе к нижнему левому краю.

"¿Que hora es? Las cinco de la tarde» – «Который час? Пять часов вечера» – я представила, как моя мама оглянулась от звука шагов. Она рассказывала, что в тот день выпал первый снег. Октябрьский, который сразу тает.

Мой отец шёл за ней. Он спросил, как её зовут и написал ей своё имя – прямо у неё на ладони.

"He llegado" – я пришёл. И где-то в середине, на 117 – й – " Quiero ir" – хочу уйти.

Его увлечение испанским прошло через три года. Некоторое время после этого он ещё навещал нас и даже привёз мне мишку. Но какой-то немыслимый водоворот событий унёс его от всего, что связано с моей мамой и со мной.

Книга продолжилась. Но для мамы, уже без него. "¿Donde está la formaría?" – «где аптека», " hija" – «дочь», "yo trabajo en la escuela" – «я работаю в школе». Запах книги.

"¿Quién interpreta el papel principal?" – Кто исполнит главную роль? Её исполнила мама.

За окном на небе – розоватая полоса, там, за детским садиком и школьным стадионом. Джаспер не поступит, как мой отец!

Кстати, кто сказал, что в нашей семье никто не влюблялся в иностранцев до меня?

– Кларика, я принёс тебе булочку, – робко произнёс румын, постучавшись в комнату общежития. Так я представила себе сцену их общения.

Румын познакомился с моей бабушкой, когда она завтракала в кафе – напротив своей работы, в центре города. Он называл её Кларика, то ли специально, то ли нет, искажая её немецкое имя – Клара. Имя, которое дали на Отябринах – что-то вроде крещения, только по-революционному. Клара – в честь немецкой революционерки, чтобы бабушка всегда была такой же сильной. Так и случилось.

Румын шёл за ней: девушка забыла в кафе булочку. Улицы опустели, магазины закрылись. Как она теперь поест? Он принёс эту булочку в её общежитие и постучал в окошко.

– Мама, он же тебе нравился, – моя мама несёт ей тарелку с едой.

– Да никогда! – нарочито запрокидывая голову, объясняет бабушка: мол, случайно познакомилась с ним в кафе, куда ходила каждый день завтракать. Вдруг выяснилось: у парня, который сел за её столик, такая же фамилия! В те годы нельзя было даже думать о двойном гражданстве. А он спросил об этом в своём посольстве и, радостный, решил сообщить моей бабушке: можно! Ей можно уехать с ним. Наивный! Он решил за неё, куда она поедет.

– А помнишь, как он шёл по улице со своими друзьями, крича: «Кларика, разрешили, разрешили»? – мама помнит эту историю наизусть, каждый раз добавляя всё больше милых подробностей.

Бабушка нетерпеливо поворачивается на кровати:

– На работе сказали: прекратить общение с иностранцем. И я прекратила, потому что работа – важнее. Тем более, как я могла поехать в другую страну, чтобы больше не приехать к маме и папе? Нееет. Я не была влюблена, – снова нарочито смеётся бабушка.

Но ведь кто-то же в нашей семье приехал издалека? Когда у бабушки спрашивали, какое её любимое блюдо, она без колебаний отвечала: луковый суп!

– Il faut être française pour animer çà¹⁰, – предположила одна француженка, когда после семинара они сидели с моей мамой за столом. Уроженка Парижа посчитала, что любительница лукового супа точно была в прошлой жизни её соотечественницей.

А пробовала ли бабушка этот самый луковый суп? И когда: во время голодовки – первой или второй? Или, приехав работать на Урал, в город, где не было родственников? Этот город она выбрала по одному единственному принципу: а там есть Оперный театр? Есть. Точно? Тогда – поеду.

Ничто не предвещало новых событий. Я готовилась к выпускным экзаменам. И – вступительным в магистратуру. Как вдруг…

***

«Настоящая Женщина никогда не пытается узнать, почему мужчина её бросил. Ей это неважно, ведь она всегда наполнена…», – так говорилось в книге с названием, обещающем изобилие «в любви и в жизни». Но я не была настоящий Женщиной. И не была наполнена, более того – опустошена.

Вчера мы с Джаспером поднимались на небоскрёб, чтобы с высоты полюбоваться городом. Как обычно, я ждала его после наших зачётов, сначала на третьем этаже возле кабинета, потом в фойе университета, а затем и на крыльце, где расцвела сирень. Он вышел, элегантный, на этот раз в тёмно-синем костюме, и зашагал, словно опираясь на невидимую тросточку. Показав на кусты сирени, я спросила Джаспера, какие деревья расцвели сейчас в Габоне. Может, не надо было спрашивать? Он болезненно поморщился, словно вспомнил о чём-то тревожном, но затем принялся рассказывать о зачёте по философии и Блаженном Августине. В тот день у него, на первый взгляд, было шутливое настроение, однако сквозь смех чувствовалось какое-то напряжение. Я списывала всё на усталость из-за подготовки к зачётам, но сейчас вижу: здесь было что-то ещё. Видимо, идя со мной на смотровую площадку, он знал, что мы расстанемся.

Очередь была не такой большой, как обычно. Мы стояли, держась за руки, а когда вошли в лифт, посмотрелись в зеркало. Я заметила, что мы с Джаспером похожи, несмотря на различие в расах. Например, у нас практически одинаковые носы, чёрные глаза, да и форма губ даже как-то совпадает. Он согласился, сообщив: «Tu es très belle» (ты такая красивая). Эти слова звучали так, словно он сделал какой-то вывод в глубине души.

Когда мы поднялись на самую высоту, мой возлюбленный отметил, что не был здесь раньше, хоть и живёт в городе почти пять лет. Мы стали фотографироваться, и он чаще снимал меня одну, да и себя отдельно. Что-то кольнуло мне в грудь: показалось, ему важнее запечатлеть себя для кого-то другого. Когда, по его просьбе, я поднесла камеру телефона к его лицу, оно почему-то стало напряжённым: взгляд выдавал тревогу. Джаспер что-то скрывал? Заметив подозрение в моём взгляде, он заверил: никогда не стоит выкладывать совместные фотографии, особенно с тем, кого любишь, ведь такое чаще всего делают напоказ, а это – дурной тон. Под конец прогулки он подытожил, что никогда не забудет, как был счастлив, а потом не писал мне несколько дней. Когда мне всё же захотелось узнать, как у него дела, и я набрала: «Ça va?», он попросил, чтобы я больше никогда не писала и не звонила ему. Вот так, без объяснения причин. Чем я обидела его там, на высоте?

– Tu ramplis mon cœur et mon âme. Je t'aime¹¹, – я вспомнила, как он положил шляпу на диванчик в ресторане, посмотрел на меня и аккуратно, словно боясь навредить, принялся целовать мою руку.

«Настоящая Женщина никогда не влюбится сразу. Она долго смотрит, оценивает поступки мужчины. Ей важно, как он к ней относится и, в первую очередь, что он для неё делает».

Что он для меня сделал? Я встретила его и … захотела учиться в магистратуре, как он. Стала готовиться. Поступила. "Ma princesse", "mon trésor" – после этих слов («принцесса» и «сокровище») уже не пойдешь в университет или на работу в мятом свитере. И как-то вдруг найдёшь время, чтобы вымыть и расчесать волосы… И даже сделаешь стрижку. Мои волосы завились и заблестели после того, как парикмахер укоротила их до плеч. Что ещё он для меня сделал? Я стала чаще писать стихи, потому что стала больше чувствовать.

А главное – мне захотелось снова говорить на французском языке! Это язык, который я слышу с детства от мамы. В нём для меня, может быть, – больше родного, чем в своём, таком понятном, русском. Что ещё мог для меня сделать Джаспер?!

«On ne peut jamais être ensemble. Tu dois t'éloigner de moi, si tu me vois¹²». Он бросал трубку. В пятый раз.

Книга для «настоящих Женщин» обещала помочь раскрыть мужскую душу. Но вот уже половина прочитана, а мой случай, наш случай – до сих пор не описан.

«Настоящая Женщина способна сразу забыть мужчину, если он не отвечает на звонки. Потому что она не привязывается»! Нет она не человек – ваша «настоящая Женщина», а какой-то робот! Джаспер – что его беспокоит?

Однажды я спросила: что это значит – быть человеком его страны.

Он заговорил, играя французскими гласными. Его страна много страдала. Франция до сих пор пользуется всеми ресурсами, «ничего не давая взамен». Его преподаватель из Либервиля написал диссертацию: «Повторная колонизация Африки Европой».

– Но главная задача, – он вздохнул, – приручить технологии.

– Приручить? Технологии – это животное?

Он стал доказывать, почему-то настаивая именно на термине приручения: всё, что мы видим – технология. Только не надо думать, что в его стране – сплошные бедность и голод! Там есть крупные магазины и высотные здания. Но всё равно – не все технологии.

Я представила антилопу. Только вся она состояла из каких-то винтиков, её тело – из ноутбуков и шестеренок. Она мчалась по саванне. А за ней – не поспевая, неуклюже падая, гнались африканцы в длинных национальных одеждах. Темнокожие люди пытались набросить на её шею верёвку, и кто-то из них вот уже почти поймал её. Но верёвка каждый раз проходила сквозь шею антилопы, лишь слегка задев какие-то винтики. И зверь снова оказывался далеко впереди своих неуклюжих преследователей.

Что беспокоит Джаспера, кроме бедствий его маленькой страны? Кроме поступления в аспирантуру и кандидатской диссертации? Что заставило его признаваться мне в любви, а затем исчезнуть?

– Мы, иностранцы здесь – одна семья. Я есть, потому что мы есть – вот наша африканская философия, – сказал он однажды почти что без акцента. Семья, то есть другие иностранные студенты. Вот, кто поможет мне узнать его душу!

Я подружусь хоть со всеми африканцами в городе, но узнаю его получше! Благо, в университете как раз набирают волонтёров, чтобы те помогали иностранным студентам адаптироваться. Завтра надо записаться! Не забыть бы эту книжку про то, как стать настоящей Женщиной. Чтобы сдать её в макулатуру.

***

Чувство боли – почти физическое: как будто в груди и в горле что-то есть, но неосязаемое. Подушка то кажется слишком маленькой, то давит на правое плечо. Экран телефона послушно высвечивает в темноте почту. «Работодатель не готов предложить вам вакансию». Зачем это писать? Если бы он был готов, вот это и надо написать! Чтобы человек, который думает, что будет есть завтра, прочитал это среди ночи и смог, наконец, уснуть.

Деньги кончились ещё вчера. Проводы бабушки, транспортировка её праха в Сибирь израсходовала всё, что у нас оставалось. Услышав об этом, родственники возразили:

– Зачем везти урну так далеко? Оставьте её у себя… у вас же наверняка есть место на балконе, – если бы они читали «Сто лет одиночества», то могли бы сослаться на этот роман, ведь там есть подобная практика.

– Вы что не копили деньги на её… кончину? А сама бабушка думала, что будет жить вечно? – возражали они, отказав помочь.

– Вот я не хочу быть обузой для своих близких! – с гордостью сообщила моей маме одна родственница, когда та решила встретиться с ней. И добавила: – Сколько лет жила ваша мама? Кто-то из классиков сказал: аморально жить слишком долго!

Бесполезно оказалось просить денег и на маминой работе. Работой был языковой центр. Директор решила закрыть его, чтобы вложить деньги в собственную ферму и делать сыр. Перед тем, как уйти, эта женщина стала доказывать, что преподавать французский, испанский и немецкий – бесполезное занятие. Другое дело – работа на ферме. Она даже предложила моей маме поехать туда – помощницей. Правда за очень низкую плату: зачем маме деньги, если она будет её кормить? Мама чуть было не согласилась, но я настояла: в городе есть русские немцы. Они наверняка хотят учить исторически свой родной язык. Французский с испанским… таких учеников найти сложнее, но можно. Надо лишь знать, где искать. Я ни за что не разрешила ей приступить к работе на ферме: верилось, что мы найдём выход.

Но при этом мои подработки как-то сами собой свелись к нулю. Я искала работу, рассылая резюме во все редакции города. Пробовала устроиться в турфирмы. Но… любые действия лишь усугубляли положение. Я тратила деньги, чтобы доехать до собеседования – напрасно! Я проводила экскурсии, выполняла тестовые задания, участвовала в очередном проекте – напрасно! Все, с кем я работала, словно чувствовали что-то и … не платили.

Ночью стало неестественно тихо. Никто не требовал тонометр, таблетку, шоколадку, чаю. Мама лежала без сил, опустошённая. Она не могла подняться и днём. Годы ухаживаний за бабушкой сказались на ней.

«Tu ramplies mon ame» – вспомнила я слова Джаспера. Его образ, такой яркий и осязаемый, возник снова. В горле защемило: я не увижу его. Он не напишет. Что-то другое сейчас наполняет его душу.

Круглая диаграмма на сайте с красной чёрточкой сверху сообщила: «вы отправили 170 резюме». Отклики есть: одна компания предлагает «реализовать амбициозные задачи». Что за задачи, обещают рассказать на третьем семинаре. Другая фирма ищет «организатора ярких событий». Её сотрудники – это ребята, которые ходят по городу с большой стеклянной коробкой и просят бросить туда деньги в фонд помощи больным, не помню, чем. Ходить со стеклянными коробками по улицам, заходить в автобусы и трамваи – это и есть «яркие события». Так пояснила девушка, проводившая собеседование.

Ещё одна фирма требует, чтобы я посмотрела их видео. Только там рассказывается, что надо делать. Без этого они не хотят общаться. На заставке видео – логотип косметики. Это та самая косметика, которую обычно просят купить с рук.

– Надо на всё соглашаться, быть скромным, и тебя везде возьмут, – любил говорить Джаспер. Его действительно брали везде: преподавать английский и французский; его статьи публиковали на сайте университета и за это, он так говорил, ему что-то платили. А ещё его звали в университет на его родине, где он должен был стать преподавателем сразу после аспирантуры.

«Вы не можете забыть человека, потому что просто не хотите. Вы упиваетесь своей несчастной любовью», – начиналась статья на психологическом сайте. Я не упивалась. «Займитесь делом, помойте пол», – гласили советы.

За окном светлело. Луч солнца – розоватый и обнадёживающий. Экран телефона услужливо высветил: шесть часов, тридцать минут. Утро – самое время … наконец уснуть.

Лето тянулось, как безрадостная голодная пустыня. Конец августа внёс в эту пустыню свежесть: меня взяли в редакцию местного новостного портала! Вместе с работой, началась учёба в магистратуре на факультете международных отношений.

В университет стали приезжать студенты из разных стран. Их надо встретить, пройти с ними по всем инстанциям, помочь правильно заполнить документы, поселить в общежитие, показать место учёбы. Маме тоже предложили работу – в другом языковом центре. Именно сейчас всё должно встать на свои места.

Всё шло на лад, если бы не … те книги.

Что-то шевельнулось на полке. Или показалось? Край книги сполз и задел маленькую пастмассовую игрушку из «киндер-сюрприза». Снова этот домик из спичек.

Я вдруг ясно вспомнила: бабушка – на кухне. Я хочу рассмотреть предметы на этой самой полке. Игрушки, которые были в шоколадном яйце. Этот домик из спичек, каштаны, привезённые из Крыма в мамином детстве.

– Отойди! – бабушка хватает меня резко, грубо.

– Но я хочу посмотреть! – стул подо мной начинает качаться.

– Здесь нет ничего твоего! Квартира моя! – выкрикивает бабушка из кухни. Видимо, у неё что-то на плите, раз она не стаскивает меня со стула. Сейчас она прибежит и что-то сделает. Но я стою и не ухожу – теперь из принципа! Главное – не заплакать, чтобы она не поняла, как я напугана.

– Но я уйду от тебя! И у меня будет всё своё! И здесь есть моё! – моя тетрадка! – я стараюсь не выдать слёз в голосе.

Спор продолжается. Бабушка ещё долго доказывает мне, что у меня не может быть ничего своего, потому что она родила мою маму, а значит мы обе принадлежим ей. Наконец, она влетает в комнату:

– Давай, ломай, круши! Но имей в виду: если я умру, виновата в этом будешь ты!

Полочка – такая же, как тогда. На ней никогда не стояло ничего, что можно было бы разрушить: ни стеклянных статуэток, ни дорогих фарфоровых чашечек. Только какие-то незамысловатые сувениры из поездок, да маленькие пластиковые игрушки. Стоило ли всё это моих детских слёз, чувства вины, что бабушка умрёт из-за моего упрямства? Я вдруг отчётливо вспомнила другой эпизод.

Лестница в подъезде. Мы возвращаемся с прогулки по лесу: мама, бабушка, наш пудель Джанни, названный в честь Джанни Маранди. И я.

– Я первая! – радостно бегу по ступенькам к дверям нашей квартиры.

– Не лезь впереди бабушки! Ты ещё не родилась, чтобы быть первой! – она хватает меня и отталкивает вниз. Я отлетаю и повисаю на её руке. Она держит меня мёртвой хваткой. Другой человек на её месте мог бы пошутить, сказав что-то вроде: какая ты быстрая! Как быстро бегаешь. Но бабушка так сказать не могла. В этом детском порыве она усмотрела неуважение к старшим.

– Она всегда должна быть первой. У неё такой характер, – объясняет мне мама, сидя со мной в ванной комнате. Рука болит, на ней – синяк.

Я пошла в другую комнату. Мне захотелось посмотреть на все эти воспоминания словно со стороны.

Девочка сидит в комнате. На столе – книги, какие-то нитки. Она держит лохматого белого медведя – почти такого же по размеру, как она сама. Солнце скользит по этажерке. Девочка поднимает глаза, встаёт, берёт с этажерки тетрадь с грубой коричневой коркой. На столе – ручка, которая нещадно мажет. Девочка садится на пол к мишке с тетрадью и ручкой. Она о чем-то задумалась, и ей хочется закрыть дверь.

–Что ты делаешь?! – тревожный голос из коридора. Дверь распахивается.

– Почему закрываешь дверь?! Что ты прячешь от бабушки? – На пороге – бабушка в халате, тапочках и книгой в руках.

– Я хочу побыть одна, – произносит девочка. Но эта фраза как будто взрывает всё вокруг. Её бабушка раскатистым голосом произносит:

– Что значит "побыть одна"?! Вдруг у тебя что-то нехорошее? У тебя не может быть секретов от бабушки! Я родила твою маму, у вас обеих нет от меня никаких секретов!

– Есть! – девочка начинает упрямиться. Она откладывает тетрадку в сторону.

– Здесь в этом доме нет ничего твоего! – Звонко произносит бабушка, обходя комнату. – Вы с мамой обе живёте в моём доме!

– Мы от тебя уедем! – уже кричит девочка.

– Куда это вы уедете! Твоя мама никому не нужна! Она ведь ничего не умеет. Вы без меня ничего не сможете. Вы даже еду себе сварить не в состоянии. Если я умру, вы сразу обе умрёте, на следующий же день! – бабушка выходит из комнаты. Девочка бросается к двери, закрывает её, подпирает стулом и собой изо всех сил.

– Я сейчас выломаю дверь. Ты знаешь, что я сильная, – из-за двери чувствуются глухие удары.

Девочка плачет, но старается не разжимать рот, чтобы не зарыдать в голос: тогда бабушка поймёт, что ей страшно, и тогда она будет торжествовать.

– Ты там стихи писала. Твои стихи никому не нужны, поэтесса сраная, – четко произносит бабушка.

Девочка выкрикивает самые ужасные слова, которые только слышала: сволочь – а сама замирает от страха. Мама так кричит, когда ссорится с бабушкой. Девочка старается кричать так, чтобы слёз в голосе не чувствовалось. Для этого надо успевать выдыхать.

Из-за двери раздаётся глухое нарочитое рыдание:

– Неблагодарная тварь! Доводишь бабушку! Ты сейчас меня доведешь, а у меня сердце! – бабушка нарочито вздыхает. Но девочка ещё не понимает, что это нарочито. Она пугается и замирает. Бабушка продолжает развивать свою мысль, как она умрёт из-за своей неблагодарной внучки, которая жестоко с ней обходится: хочет сидеть одна в комнате!

Затем что-то сильно ударяется в дверь, и девочка отлетает вместе со стулом и мишкой. Это бабушка входит в комнату.

Очевидно, эта бабушка, Клара панически боялась тишины и одиночества! Ей нужны были громкие звуки: радио, телевизор, детский смех, компания, где она обращала бы внимание людей на себя. А ей, как на зло, досталась тихая внучка, погруженная в себя, глубокий интроверт, созерцатель.

С тех пор наша квартира почти не изменилась. Мне вдруг захотелось, чтобы бабушки никогда не существовало: вычеркнуть её из жизни и забыть, как страшный сон!

Её словари – под столом. Прочь! Я положила их в мешок и уже через час выгрузила на полку с надписью «книгообмен» в фойе городской библиотеки.

Вернувшись, я застала маму в поисках этих книг: там, на корочке было написано что-то важное. Что, она не помнит. Но теперь это надо найти и принести обратно. Кажется, это единственное, откуда можно узнать о мамином отце. Бабушка никогда о нём не говорила. Но написала что-то на корочке одного из словарей. Может, это был его адрес, по которому теперь можно что-то узнать? Может, какая-то характеристика его как человека: бабушка в тот период изучала почерк и писала характеристики на людей по почерку. Мама хотела прочитать это, но не решалась. Так длилось несколько лет.

Следующий день оказался последним четвергом месяца – днём, когда библиотека закрыта. Потом я заболела и болела неделю. Потом я приехала в библиотеку, но книг уже не было. Их мог забрать, кто угодно. Так в порыве обиды я потеряла какую-то семейную тайну.

Моя мама получила имя – Эмилия, в честь одной из бабушкиных сестёр. Как же она его стеснялась, когда её вызывали к доске в школе или окликали при всех! Учителя, да и все, наверное, требовали от неё быть типичной. Нетипичное высмеивалось. Но ни с её внешностью, какой-то мексиканской, ни с любовью к французскому языку быть незаметной не получалось. А гордиться своей индивидуальностью она не умела. Вот и отворачивалась, ловя на себе чьи-то взгляды.

Думая, куда переложить бабушкины тетради, мама как-то нашла среди них свои рисунки – их было некуда деть в своё время, вот они и лежали среди бабушкиных старых записей. Там, на рисунках простым карандашом глазам открывались другие страны и морские пейзажи, задумчивые девушки с гитарой на фоне солнца. Из-за этого маме когда-то пришлось бросить художественную школу. Там от неё требовали живописать советский быт. Усталая учительница просила её рисовать что-то знакомое и понятное всем. Но мама этого не хотела.

– Мне кажется, что она не умерла, а уехала, – мама снова заговорила о бабушке.

Вся мамина жизнь – сплошная любовь. Прежде всего – любовь к её сложной, порой деспотичной родительнице. Нет, ни один мужчина не занял бы это место. Даже будь он самим капитаном Греем из «Алых Парусов».

– Моя мама родила меня для себя, – проговорила она. – А я… – она принялась перечислять, как ухаживала за бабушкой, соотнося это с тем, как это делала бы некая идеальная дочь. Она вспомнила, какой была в детстве. Почему её мама не ценила её тихую тактичную манеру – не беспокоить? Зато как раздражалась из-за её медлительности и робости. Может, надо было жить только для мамы?

– Ты хоть понимаешь, что говоришь?! – в этот момент она вызывала у меня и жалость, и раздражение. Хотелось в очередной раз объяснить ей, что она не могла родиться для кого-то.

Умом она это понимала. – Мы с тобой обе как будто боимся, что без неё нам обеим намного лучше. Мы словно в глубине души верим, что не заслужили ничего хорошего, и поэтому нам сейчас якобы нужны трудности. Может, поэтому нам так тяжело с работой, – я вывела её из комнаты. Хватит уже перебирать бабушкины вещи. Впрочем, а есть ли у нас что-то своё в этой квартире?

Мы стали говорить в очередной раз… о бабушке. В детстве меня никогда не удивляла одна нестыковка в её истории. Но в тот момент мы вдруг подумали об этом.

Чёрно-белые снимки эффектно обрисовывали бабушкино строгое лицо с чертами, словно начерченными точно по чертежу. Её, одетую в элегантные платья, купленные на последние деньги, её, сложную в общении, можно было увидеть на этих фотографиях. В юности она могла есть только хлеб, но достать себе туфли на шпильках. Причёска, сделанная её личным парикмахером – сухонький уроженкой Шанхая. В моей бабушке, в этой даме по имени Клара, не было ничего советского, измученного бытом. Она им и не занималась.

После работы, такой желанной и любимой, на которой тексты и ощущение нужности всего, что делаешь, после текстов она шла в кафе – перекусить. Затем – в оперный театр, где во время спектакля не сидела, а стояла возле балкончика. На сидячее место не хватало денег. А когда начинался антракт, она присаживалась на свободные кресла, чтобы отдохнуть. Бабушка рассказывала нам с мамой шутки о своих кавалерах, которые, по её словам, то и дело приглашали её на танцы. Как-то раз она даже забыла о назначенном свидании, зачитавшись книгой.

Клара, выросшая с любящими родителями, так дорожившая своим отцом, никогда не задумывалась, что может выйти замуж? Она со смехом рассказывала о неудачных попытках мужчин свататься к ней. Словно сама мысль о браке не представлялась возможной. Почему?

Помню, как в детстве я возмутилась. Она сказала, что настоящая любовь – это та, которая есть между родителями и детьми, а все остальные – чужие люди. Как она может так говорить, думала я: как же истории из великих произведений?!

А теперь я думала: может, она говорила так, потому что её чувства не нашли ответа, и она решила опереться обо что-то понятное? «Вы меня не знаете и никогда не узнаете», – повторяла она. Хуже всего, что эта мысль не отпускала маму. Что-то неизвестное мешало нам обеим.

Ещё при её жизни мы ощущали бесконечное напряжение рядом с ней. В детстве самое желанное – чтобы бабушка куда-то ушла. Она критиковала, высмеивала и наполняла всё пространство своими громогласным замечаниями. У мамы от них болела голова. Она пыталась защищаться, но тщетно.

Мама пыталась доказать ей изо всех сил: и у неё тоже важная работа! И она устаёт, и она что-то может. Но всё это разбивалось, как о скалу, стоило бабушке открыть рот. Мы чувствовали себя какими-то лилипутами рядом с громогласной великаншей. Она – главная героиня книги под названием жизнь.