Czytaj książkę: «Мышка-норушка. Прыжок в неизвестность.», strona 4

А вот это и, правда, показалось мне странным:

– Это не может быть случайностью? – не особо веря в то, что говорю, спросила я.

– Вряд ли. Госпиталь недавно инспектировали. Все системы были исправны.

– Думаешь, он действительно узнал что-то столь опасное, раз потребовалось убить его, а вместе с ним и других ни в чём не повинных людей?

– Я не знаю. Но одно известно наверняка. Если кто-то хочет что-то скрыть, он ни перед чем не остановится. А учитывая военный кордон у моста, это вполне может оказаться правдой.

Я слушала рассказ мамы и ощущала, как ледяные иглы страха медленно вонзались мне под кожу. Неужели такое действительно может быть? Ведь если это правда, опасность грозит всем: соседям, маме, мне, но особенно папе.

– Что нам делать?

Мама улыбнулась той тёплой, доброй улыбкой, что я помнила с детства:

– Я не знаю, дочка! В нашей семье только дедушке было известно всё наперед. Ну, или почти всё. Он много думал, анализировал, просчитывал. Должно быть, именно то, что происходит сейчас и случится в будущем он и записывал в дневник, который всегда носил с собой. Вполне возможно, он даже знал, когда умрёт.

– Как знал? – удивилась я. – Разве это можно предвидеть? И если знал, почему никому не сказал? Может, ему можно было помочь?

– Нет, родная! Люди над смертью не властны, – мама тяжело вздохнула и покосилась на окно. – Но никто из нас не поверил, что дедушка умер сам. Ни папа, ни я, ни бабушка. Я же говорила: если кто-то что-то решил… Но об этом лучше молчать.

Колючие мурашки забегали по спине.

– Но тогда нужно же что-то делать, иначе погибнут все!

– Да что мы можем? – мама перешла на шёпот. – От нас ничего не зависит. Твой папа всегда был осторожным человеком и никогда не лез в чужие дела. Я тоже буду молчать о том, что узнала от соседки. К тому же… Она только что потеряла единственного близкого человека. Сына! Кто знает, что ей там послышалось, и на какие бредовые умозаключения натолкнули скорбные мысли? Главное – не волнуйся. Мы с папой сделаем всё, чтобы ты выжила.

Мама грустно улыбнулась и тихо добавила:

– Рита! Дочка! Ты самое ценное, что у нас есть.

Глава 3

Шла вторая неделя с тех пор, как папу забрали на комбинат. Но чем ближе его выходной, тем больше меня охватывало странное волнение. Необъяснимое чувство тоски и унынья не покидали с тех пор, как он уехал. Просыпаясь, всякий раз ждала того, что неминуемо должно случиться, хотя и не понимал чего. Да и мама день ото дня становилась всё более угрюмой, замкнутой, молчаливой. Её всё чаще вызывали между сменами в госпиталь. Возвращаясь с работы, она долго хлопала дверцами шкафов на кухне, потом относила скромный запас продуктов соседке-учительнице. Ссылаясь на усталость, отказывалась от ужина или завтрака, предпочитая спать. От всего этого мне становилось совсем не по себе.

Чтобы как-то справиться с нарастающим чувством тревоги, я целыми днями пропадала в библиотеке. Чтение помогало отвлечься. Бабушка рассказывала, когда папа учился в школе, он всё лето проводил за книгами. В последний день весны они собирали на маленьком журнальном столике стопку. За три месяца она уменьшалась, и к началу учебного года столик пустел.

Бабушка с дедом рассказывали, что им в школе на лето задавали много читать. Нам не задавали. Совсем. Бумажных книг вообще не было в школьной библиотеке. Да и учителя не приветствовали любознательность и всё время повторяли:

– В учебниках есть всё, что вам нужно для того, чтобы сдать итоговые зачёты. Только то, что одобрено образовательной программой пригодится вам в жизни. Всё остальное бесполезная трата времени и сил учащихся.

Мне как-то даже пригрозили переводом в общий класс, если я и дальше в домашних условиях буду пользоваться «запрещённой» литературой.

Запрещённой! Как можно запрещать Пушкина, Достоевского, Толстова? Как можно запретить читать? Запретить стремиться к знаниям? Я этого никогда не понимала и потому читала. Много. Запоем. Всё, что в своё время бабушка давала папе. Благо списки она умудрилась сохранить. И чем больше я читала, тем больше вопросов к учителям у меня возникало.

Однажды маму вызвали в школу, чтобы отчитать за недосмотр. На уроке истории я в очередной раз поспорила с учителем о том, что он неверно трактует события прошлого. Директор долго выслушивал мои доводы. Его лицо становилось всё более мрачным и отстранённым. А когда я закончила, он повернулся к маме и бесцветным голосом произнёс:

– Яна Игоревна! Я понимаю, работа в госпитале занимает всё время и на дочь его совсем не остаётся. Но хочу предупредить: это наш первый и последний разговор. Если вы не примите меры, я переведу Маргариту в общий класс. И тогда, при всём моём уважении к вам и Юрию Матвеевичу… При всём добром отношении ко всей вашей семье, о дальнейших перспективах для дочери можете забыть. Для ученицы общего класса я просто не смогу подписать положительную характеристику и рекомендовать в учебное заведение, куда мы планировали направить Маргариту после окончания школы. Надеюсь, вы меня понимаете?

Выйдя из административного корпуса, мама молча пошла к воротам. Я ждала, что меня будут ругать. Но… Она быстро шагала впереди, почти бежала, словно старалась поскорее убраться со школьного двора.

В тот вечер мне сказали, чтобы я перестала говорить в школе о том, что читаю. А ещё строго-настрого запретили спорить с учителями…

***

Когда после начальной школы нас пригласили на тестирование, чтобы распределить по классам, я недобрала трёх баллов для поступления в профильный гуманитарный. Надежда учиться у преподавателя-человека в числе избранных 25–30 учеников растаяла, как дымка поутру над рекой. Впереди ждали занятия с искусственным интеллектом в помещении на 150 школьников, больше похожем на спортзал с электронными досками-дисплеями, развешенными по стенам, да неопределённые перспективы по окончании школы.

Но на следующий день меня и ещё нескольких ребят пригласили на дополнительный тест. Удивительно, в этот раз я набрала максимальное количество баллов и теперь могла выбирать, где учиться. И не только в физико-математическом, лингвистическом, технологическом или гуманитарном классе. С дополнительными баллами я могла выбрать любой из профильных, даже тот, где обучали будущих управленцев – детей чиновников, военных и прочей элиты.

И всё же я выбрала гуманитарный. В его программе истории, риторики и прочих дисциплин было в разы больше, чем во всех остальных. К моему счастью, нас оказалось только 20 учеников. Это радовало, ведь в малочисленном классе учитель может уделить внимание каждому, ответить на все вопросы и разъяснить, если непонятно.

Но и в профильных классах были свои жёсткие нормы. Нам запретили пользоваться дополнительными материалами сверх школьной программы. Разрешены лишь учебники и пособия, выданные перед началом учебного года. За неподчинение – перевод в общий класс без права возврата.

Лишиться перспектив на будущее не хотелось, хотя я быстро осознала, что учиться по таким книгам и правилам мне неинтересно.

А правила были жёсткие! Сначала изменили график тестирования. Трижды. Мы сдавали зачёты по всем предметам два раза в год. Потом каждые два месяца. Затем раз в месяц и, наконец, раз в неделю. Для учеников профильных классов не сдать зачёты три раза подряд по одному предмету означало безоговорочный перевод в общий класс. Этого все очень боялись и потому учились со всей прилежностью.

Я тогда и подумать не могла, что перспектива оказаться в общем классе снова замаячит передо мной назойливой мухой. И вот теперь потеря будущего стала для меня осязаемой и реальной.

Когда мы вернулись домой, я решила поговорить:

– Мама, пойми, мне не нравится школьная программа, не нравятся те ограничения, что вводятся из месяца в месяц. Именно потому я прошу у деда дополнительную литературу и если учитель говорит не то что написано в книгах, стараюсь поправить.

– Тише, Рита! Замолчи! – зашипела она.

– Почему нам запрещают читать? В книгах столько всего интересного! В учебниках лишь цифры и общие фразы. Они не дают представления ни о чём из того, что написано во всех тех справочниках, энциклопедиях и сборниках на полках дедовой библиотеки. Я уже многое прочла. Так вот, в наших учебниках об этих событиях даже не упоминается. Там многие факты искажены, ничего нет ни о мировых войнах прошлого, ни о том, что рассказывали бабушка и дед, понимаешь? В учебниках ничего не пишут очень о многом.

– О чём, например?

– О том, что происходит сейчас. Что было в начале века. Кризис. Война. Этого нет в учебниках! Почему у нас всё не так, как пишут в книгах? По-твоему, нашу жизнь можно назвать счастливой? Что происходит, мама?

Она тяжело вздохнула:

– Кризис! Война!.. Всё, что описано в учебниках нужно просто заучить, чтобы сдать итоговый зачёт, – оглядываясь по сторонам, будто кто-то мог увидеть нас внутри дома, отмахнулась мама. – Лучше не думать и не обсуждать это. Что случилось на самом деле начиная с первых годов нашего столетия, никогда не скажут. И ты не вздумай спрашивать в школе – будет только хуже. Всем нам, и прежде всего тебе, понимаешь?

Я понимала. Видела, как напугана мама, как качал головой папа, в очередной раз повторяя, что правила нарушать никому не дозволяется. А ещё я видела, как редели профильные классы, как выбегали из кабинета директора зарёванные ученики и их бледные, угрюмые родители. И потому дала себе обещание, что со мной такого никогда не случится. Я стану незаметной, тихой как мышка. Буду отвечать только то, что спрашивают, даже если знаю больше того, о чём пишут в школьных пособиях. Буду прилежно учиться и обязательно сдам выпускные тесты.

Мне удалось! На итоговом испытании я набрала максимальное количество баллов и одна из первых получила распределение в городской университет. И хотя обучение в нём было не такое строгое, а правила не столь жёсткими, продолжала придерживаться школьных привычек. Когда мне вручали диплом и направление на работу, декан даже удивился:

– Надо же, какая студентка у нас училась! У вас, Маргарита Юрьевна, потрясающие достижения! Почему я не замечал вас раньше?

О любвеобильном декане в университете ходили легенды. Хотя обучение было в основном дистанционным, время от времени мы появлялись в стенах заведения. Становиться очередной победой смазливого ловеласа мне не хотелось. И тут моя привычка быть незаметной оказалась как нельзя более кстати.

К тому же я слышала, что одно правило соблюдалось очень строго: студентам запрещалось использовать для обучения любую литературу, кроме той, что предоставлялась университетом. За этим следил лично декан. Особенно он не любил тех, кто задавал много вопросов и пытался понять суть. А я была именно из таких, но быстро нашла выход: зазубривала то, что было в учебных пособиях, и штудировала библиотеку деда, надеясь докопаться до истины. Так что поводов не показываться декану на глаза у меня было предостаточно.

Вспоминая годы учёбы, я с благоговением глядела на книги. Местами потрёпанные корешки стояли «по стойке смирно» на полках за стеклом. Дед любил, чтобы везде был, как он часто повторял, «армейский порядок», хоть я и не понимала, какое отношение к армии имел дед-инженер. А он не рассказывал. Зато книги выстраивались стройными рядами по темам, авторам и цветам. Не сами, конечно. Как главнокомандующий, дед лично наводил порядок в библиотечных войсках и строго следил, чтобы всякая книга непременно возвращалась на своё место.

В простенке между окнами позади массивного письменного стола примостился шкаф, куда строго–настрого запрещалось заглядывать всем без исключения. Это был личный архив деда, его дневники, заметки, чертежи и книги, которые он часто перечитывал. До недавнего времени этот шкаф запирался на ключ, который дед, а потом бабушка всегда носили с собой. И хотя после её смерти папа стал полноправным хозяином дома, в шкаф по-прежнему никто не заглядывал.

Только недавно я узнала, что, оказывается, всё это время ключ лежал в верхнем ящике стола. Протирая пыль, зацепилась тряпкой за ручку, потянула, и ящик открылся. Старинный витой ключ, такой же массивный, как шкафы и вся мебель в библиотеке, лежал на бабушкиной потрёпанной записной книжке. Туда она старательно заносила все адреса и телефоны друзей и знакомых. Не знаю, почему родители не отправили его в утилизацию? Пользы от блокнота никакой. Больше половины адресатов они не знали, да и вряд ли те люди были живы, столько лет прошло. Телефонов давно ни у кого в личном пользовании нет. Но шершавая поверхность блокнота хорошо удерживала предметы и не позволяла им соскальзывать. Вот и служил блокнот подставкой.

Я открыла ящик, достала ключ, вставила в замочную скважину и повернула. Протяжно скрипнув, дверки раскрылись. Из шкафа пахнуло пылью, старой бумагой и чем-то ещё, незнакомым и оттого таким манящим. Новые запахи медленно наполняли библиотеку, щекотали в носу и разжигали успевшее задремать за последнее время любопытство.

Две верхние полки шкафа занимали толстые высокие книги в ветхих переплётах – дедовы энциклопедические словари и справочник, которые он очень берег. На средней полке разместилась разношёрстная по высоте, толщине и переплёту техническая литература. Странно, что дед не построил эти книги по росту. Но именно их он читал чаще остальных. Даже перестав работать, он продолжал консультировать и делиться знаниями, всё время что-то изобретал и конструировал. А потом они с папой долго возились в мастерской или подвале.

– Что ты изобретаешь? – увидав однажды деда за работой, спросила я.

– Конструирую «улучшители домашнего быта»! – отложив в сторону карандаш, с гордостью произнёс он. – В моей молодости в ходу была поговорка: «Мой дом – моя крепость». Так вот наш дом – тоже крепость, а точнее – Ковчег. Здесь есть всё, чтобы выжить при любой ситуации. Что бы ни случилось, верь этому дому. Только он и спасёт тебя!

Он говорил с таким вдохновением и такой уверенностью! Я поверила в то, что дом бабушки и деда самое безопасное место не только в нашем городе, но и во всей агломерации, а может, и в целом свете. Эту веру я хранила в себе почти до конца школы. Но когда деда не стало, я долго отказывалась принимать случившееся. Просто не могла понять, отчего дом, который он так любил, куда вложил столько души, времени и сил, не спас его. Почему он не укрылся в нём, если верил, что дом способен защитить от всего? В чём тогда смысл Ковчега? Эта мысль долго терзала меня. Да и теперь, хотя прошло уже много лет, она всё ещё не отпускает, заставляя сомневаться.

На нижней полке под задней стенкой стопочкой лежали папки с чертежами. Я как-то видела их на дедовом столе, рассматривала, пытаясь сообразить, что там да как, но ничего не поняла. Без специального образования все эти чёрточки, кубики, кирпичики и трапеции выглядели как хаотично или упорядочено расположенные геометрические фигуры. И лишь специалист в состоянии распознать, что за строение или агрегат изображены в разрезе.

Чертежи мне были неинтересны. Я искала дневники деда, точнее, один из них, бордовый толстый блокнот в кожаном переплёте, перехваченный витым шнурком. Именно в нём дед делал последние записи, с ним никогда не расставался, нося в большом кармане вязаной и, как мне казалось, неудобной тяжёлой кофты. Его он старательно прятал ото всех, кроме папы. Вот и теперь дневник нашёлся не в стопке тетрадей и блокнотов с заметками, набросками и таблицами, а между папками с чертежами, куда, по его мнению, вряд ли кто-то из нас полезет. К тому же для этого надо было отыскать ключ, который дед носил в кармане, и открыть шкаф. И эта скрытность, эта таинственность настораживали куда больше, чем простое нежелание что-либо объяснять.

Отчего в последние месяцы жизни дед не расставался с дневником и почему так тщательно прятал ото всех, стало понятно, едва я прочла первые страницы. То, что мы с мамой и бабушкой принимали за паранойю, было не чем иным, как желанием уберечь нас, защитить, обезопасить нашу жизнь.

«17 марта 2050 года.

Выезжал на комбинат. Не могу понять, зачем понадобилось расконсервация подземных этажей? Надо аккуратно расспросить главного инженера. Странный он! Пока спускались в лифте и осматривали ЦПУ⁴, оглядывался, суетился. Мне говорили, он уравновешенный человек. Отчего тогда этот страх? Выяснить».

«24 марта 2050 года.

Главный инженер задавал вопросы о системе вентиляции на нижних этажах комбината. Интересовался, соединена ли она с вентиляционной системой сети тоннелей. Спрашивал, есть ли копии документации из архива? Сколько? У кого? Выражал сомнение, существуют ли тоннели на самом деле. Похоже, что вход они ещё не нашли. На вопрос: зачем ему построенные немцами более ста лет назад отходные пути, отвечал уклончиво. Спрашивал, знаю ли я, где вход. Срочно выяснить, зачем им понадобились тоннели, и что из чертежей у них есть».

«30 марта 2050 года.

На комбинат прислали нового начальника. Не слышал про него ранее. Фамилия противная, как и он сам. Попытаться выяснить, кто такой.

Новый начальник допытывался, верно ли то, что заваренные массивные ворота на нижнем уровне подземных этажей, и есть вход в заброшенные немецкие тоннели. Требовал сказать, бывал ли я в них.

Спрашивал, известно ли мне что-то про военный архив немцев, который они якобы не успели вывезти, про тайные выходы на поверхность, их количество, местоположение, особенно тех, что завалены снаружи. Интересовался, есть ли у меня чертежи тоннелей. Просил разрешения порыться в моём архиве. Уговаривал. На отказ – угрожал.

Попытался уверить его, что все архивы и прочую документацию мой отец передал в особую часть комбината ещё в прошлом веке, откуда их изъяли спецслужбы. Не думаю, что поверил. Что-то не так с этим начальником. Попробовать выяснить, но прежде спрятать архив и подготовить бункер для длительного пребывания».

– Бункер?

Я уставилась на последнее предложение. Какой бункер дед собирался готовить? Где?

В детстве мы с Ромкой и Витей облазали весь остров вдоль и поперёк, но ничего похожего на укрытие или тем более подземное жилище не находили. Не может же дед называть бункером бетонные полуразрушенные укрепления на берегу? Мы там играли, но жить в продуваемой ветрами бетонной коробке без света, удобств, воды и отопления, это вряд ли. Да и старая водяная мельница по ту сторону реки мало походила на пригодное для жилья строение. Не может же этот бункер находиться на территории комбината? Или может?

Предчувствие беды липким холодным потом заструилось по спине. Меня передёрнуло. О каком бункере всё же писал дед? Я перевернула страницу дневника.

«31 марта 2050 года.

Перенесли с Леной архив и ценности вниз. Вечером приедет Юра с семьёй. С утра отправить Риту на весь день в кофейню, пока не закрыли. Ни к чему ей эти хлопоты. Успеет ещё повзрослеть. Да и про бункер ей пока знать не нужно. Мало ли, ещё проболтается.

Попросить невестку помочь Лене с консервацией и продуктами длительного хранения. Удивительно, но Яна мастер компактной упаковки! Впихнёт на полки в три раза больше, чем туда может поместиться, на первый взгляд. Да, и не забыть дать поручение Яне проверить медикаменты и укомплектовать аптечку.

С Юрой – подключить и проверить систему жизнеобеспечения. Сделать пробный запуск насосов, генераторов, испытать механику светозащиты и дежурное освещение.

Уговорить Лену расстаться с частью «стратегических запасов на всякий пожарный». Лучше со всеми запасами. Думаю, согласится. В свете последних событий топливо ценнее. Сделать брикеты для системы жизнеобеспечения, насколько хватит ресурсов. Напомнить Юре выписать дополнительные реагенты для утилизатора, сколько возможно.

При экономном планировании энергии, бережливом расходовании продуктов и средств выживания, в бункере можно продержаться года два, не меньше».

Отложив дневник, я задумалась. Слишком много информации сразу. Выходит, то, что лежит в шкафу, это не дедов архив? Ещё раз посмотрела на дату. 31 марта 2050 года.

Как ни странно, но этот день и следующий я помнила очень хорошо. Дед расщедрился и дал мне карточку с остатками платёжных средств. Отправил в кофейню, единственную на острове, что ещё работала и обслуживала посетителей не только за кредиты, но и за деньги, которых у населения к тому времени почти не осталось. Он велел пригласить туда друзей, подруг и хорошо повеселиться. Как чувствовал, что вскоре произойдёт нечто, из-за чего наша жизнь изменится раз и навсегда.

Так и случилось. Очень скоро деда не стало. Он умер 9 мая 2050 года, в день юбилея Победы в Великой войне. Бабушка рассказывала, в прошлом веке этот день отмечали очень торжественно, военным парадом и салютом. По телевизору показывали фильмы о подвиге народа, из громкоговорителей на улицах неслись песни тех лет…

Теперь всё иначе. С того времени прошло более века. 9 мая обычный день, такой же как и другие 364 дня в году. О былом никто не вспоминает. Мир изменился. Да и кому вспоминать, когда население на планете сократилось на две трети против того, что было на рубеже столетий? От одних стран остались лишь названия. От других – осколки. Как и от нашей.

Дед часто говорил: то, как мы живём – не «худо». Будет ещё хуже. Говорил, и очень расстраивался, что не может ничего изменить. Он оказался прав. В конце зимы 2050 года всё рухнуло. Наверное, хорошо, что дед этого не узнал…

Я ещё раз перечитала запись за 31 марта. Что же получается? Бункер под домом? Но где?

«4 апреля 2050 года.

Дети уехали за реку.

Всё, что запланировал – сделали. Даже маскировку входа в бункер проверили. Работает как часы. Стук. Стук. Стук, чтоб не сглазить. Если не знаешь, где дверь – ни за что не найдёшь.

Днём вышел в сад подышать свежим воздухом. Всё время, пока сидел на лавке, над двором висел дрон-охотник. Сказал Лене. Говорит, что у меня паранойя».

Значит, всё же бункер здесь, в доме. И вход в него, судя по всему, из подвала.

Отложив дневник, я встала. Но дойдя до лестницы, вернулась, взяла со стола дневник и сунула подмышку.

«Ну вот! Дедова паранойя накрыла и меня», – мелькнуло в голове.

Спустившись, я несколько раз прошлась по коридору взад и вперёд. Внимательно вглядываясь в стены, обшарила все подсобные помещения… Ни-че-го! Нигде никакого намёка на дверь. Как дед и писал: «Если не знаешь – ни за что не найдёшь!»

Дольше всего я искала в котельной, ведь именно там находились основные агрегаты жизнеобеспечения. Смеркалось. В узком окошке под потолком погасло солнце. Спряталось за деревья и дома, готовясь нырнуть в чёрные воды реки. Я вернулась в библиотеку, плотно прикрыла за собой дверь и уселась в дедово кресло читать дневник. Мне очень хотелось узнать, что было дальше, и, возможно, отыскать намёк на местонахождение бункера.

Громкость видеостены увеличилась. Послышались звуки информационной заставки, а я так и осталась сидеть за дедовым столом. Это в начале, когда установили стену, мы все бежали в общую комнату слушать сообщения от властей. Но скоро поняли, что из раза в раз новостной блок повторяется, а нерегулируемая громкость такова, что слышно, будто видеостена находится рядом с тобой в любой комнате. Ну, или почти в любой.

Диктор, в который раз монотонно повторяла про гаджеты-убийцы, про отравленный воздух и социальную ответственность граждан. Пугала уничтожением всех, кто выйдет из дома с наступлением комендантского часа, грозила лишением обеспечения тем, кто не пожелает мириться с распоряжениями властей. Я не слушала. За многие недели эти однотипные сообщения надоели до зуда в ладонях. И вдруг до слуха донеслось:

«… в 17.32 по бинскому времени на территории химического комбината произошла авария…»

Сорвавшись с места, я бросилась в общую комнату.

«…Вследствие взрыва, повлёкшего за собой возгорание и обрушение кровли, пострадал западный технический корпус. Семь специалистов, двадцать четыре рабочих и восемь охранников числятся пропавшими без вести. К настоящему времени пожар практически потушен. Причины происшествия выясняются».

Бесцветный голос диктора продолжал вещать дальше, а у меня в голове всё сильней стучали молоточки:

«Не может быть! Это неправда! Западный технический корпус. Папин корпус! Не-ет… Папа не погиб! Он вернётся! Он непременно вернётся, как и обещал!»

Внезапно я поняла, что пропустила самое важное. Имена. Страх настолько завладел мной, что я не додумалась послушать, кого считают пропавшим без вести. Вдруг папы в этот момент там не было? Может, он вышел? Может, был у начальства?

Смахнув слёзы, я тряхнула головой:

– И вообще! Пока не увижу – не поверю!

Усевшись на диван, я стала ждать повторения новостей, прокручивая в голове слова диктора: «…Вследствие взрыва, повлёкшего за собой возгорание и обрушение кровли…»

– Почему я не слышала взрыва? – неувязка в словах и действительности сразили не меньше, чем сама авария. – Комбинат неподалёку, и ближе всего именно западный технический корпус. Я должна была услышать взрыв. Что происходит?

Увы, тот, кто, возможно, знал ответ на этот вопрос, не мог мне его дать. Сколько тайн! Мелочей, что я не замечала прежде, и которые проявляются сейчас. Они проступают на поверхность, как голая, истосковавшаяся по теплу земля обнажается по весне из-под лежалой корки посеревшего прошлогоднего снега. И вот уже то, что казалось обыденным, предстаёт в ином свете, безобразно скалится, гогочет беззубым ртом, и вдруг выпускает клыки и впивается в плоть, причиняя неистовую боль. Так выглядит животный страх. Ужас, пронзающий тело с головы до пят, выворачивающий и ломающий кости, вырывающий кусками внутренности, упивающийся ещё тёплой кровью… Вот от чего так старательно оберегала меня бабушка. От чего пытались защитить мама и папа. Страх потерять близкого, родного человека.

Меня замутило, и я бросилась в туалет. Внутренности скукожились, сжались до боли, а потом вывернулись наизнанку, извергнув фонтан паники вперемежку с отчаянием. Бледное отражение в зеркале неумолимо стучало в висках – моя жизнь ещё не завершена. Умывшись холодной водой, я побрела в общую комнату, где как раз начался повтор новостей.

Привести мысли в порядок получилось, только когда на экране появилась фотография папы:

«Среди пропавших без вести старший инженер системы безопасности и жизнеобеспечения комбината Вардин Юрий Матвеевич».

То, с каким равнодушием диктор зачитывала по бумажке имена, поражало своей циничностью. Словно в разных городах живём, по другим улицам ходим, да и общих знакомых у нас отродясь не было. Чернореченск ведь не мегаполис. Это в них, как говорили, до войны жили миллионы. А в нашем городе и раньше менее 20 000 было, а теперь и вовсе сократилось вполовину, если не больше.

Бросив недовольный взгляд на видеостену, подумала, что возможно цинизм и бездушие – это у диктора профессиональное качество. Что дали, то и читает по бумажке. Что с неё взять?

Я посмотрела на часы. Стрелка приближалась к половине восьмого. Вот-вот вернётся мама. Как мне сказать ей о случившемся? А если она знает? Вдруг скажет, что это ошибка? Может быть, папу нашли? Может быть он в госпитале? Хоть бы это было так!

Пискнул датчик биопропускника, зашумел газопреобразователь. Дверь открылась. По опущенным плечам и голове мамы всё понятно без слов – она знает. Я прислонилась к косяку двери и молча смотрела, как она снимает защитный комбинезон, как убирает уличную одежду в бокс, как устало садится на банкетку у двери.

– Мама, это правда?

Она не ответила. Тяжело поднялась и, стараясь не смотреть на меня, пошла на кухню.

– Мамочка, прошу тебя, не молчи! Скажи, что это неправда! Скажи, что папа не погиб! – не выдержав, разрыдалась я.

Вообще-то это мне надо успокаивать маму, мне положено заботиться о ней и поддерживать в трудную минуту. Но я повела себя как маленькая девочка. Опять… Снова забыла, что мне почти двадцать пять лет и моя профессия реша́ть такие вот ситуации, а не создавать их.

– Рита! Доченька! – мама оставила в сторону чашку с только что залитым кипятком чаем и обняла меня. – Не плачь! Ну, помнишь, однажды на комбинате уже была авария. Тогда мы тоже думали, что и папа, и дедушка погибли. А они и сами спаслись, и соседу Андрею выжить помогли. Ещё ничего не известно. Разве сказали в новостях, что они погибли?

– Нет, – вытирая лицо руками, всхлипнула я. – Только то, что пропали без вести.

– Вот видишь! Рано расстраиваться.

Я обняла маму, прижалась, как в детстве, и замерла, прислушиваясь к стуку её сердца. Странно! Оно билось ровно и спокойно, будто ничего не произошло и мама ничуть не встревожена.

– Смотри, я тебе кое-что принесла, – отстранившись от меня, она потянулась к сумке. – Одной из медсестёр выдали в доппайке. Ты её знаешь. Лика! А у неё диабет, ей такое нельзя. Странно, что ничем другим не заменили, им же всё известно о нас. Но может это и к лучшему. Мне такое не дают. Вот мы с ней и поменялись. Я ей галеты дала, а она мне это. Тебя порадовать.

Рассказывая, мама достала три пакетика с ярко-оранжевыми кругляшками внутри.

– Что это? – удивилась я.

Память рисовала неясные картинки, размытые, словно в краску, нанесённую на бумагу, капнули воды.

– Это сухофрукты. Курага! Неужели забыла? – мама разорвала пакетик, достала и протянула мне яркую ароматную половинку. – В них много витаминов, калий для сердца.

Я осторожно надкусила краешек. Курага оказалась кисловатой. Но только в начале. Сладкий терпкий вкус наполнил меня воспоминаниями детства. Надо же, я и правда успела забыть. Дерево росло у соседского забора и свисало тяжёлыми ветвями почти до земли… Абрикоса! Бабушка каждый год делала из неё курагу: разламывала плоды на пополам, вынимала косточку и раскладывала в тени, накрыв тонким полотенцем. А дед колол косточки, высушивал сердцевинки и потом смалывал в муку.

– Вкусно!

– Ешь по две штучке в день. Тебе полезно. Вон, какая бледная!

Мама коснулась тёплой ладонью моей щеки, погладила волосы:

– Я пойду спать.

– Ты не поужинала, – удивилась я. – Да и рано ещё ложиться.

– Знаю, но… – она замолчала, словно обдумывала нужные слова, а потом тихо заговорила. – На комбинате разбирают завалы. Если найдут пострадавших… папу и остальных… меня вызовут в госпиталь. Нужно отдохнуть.

Она посмотрела на меня так долго, будто хотела запечатлеть в памяти каждый волосок, ресничку, наклон головы или лёгкий прищур глаз.

– Ритуля, доченька! Улыбнись, пожалуйста! – тихо попросила она. – Ты у нас такая очаровательная!

Просьба удивила. А потом испугала.

«Что происходит? Почему мама ведёт себя так, словно прощается со мной? Или это мне только кажется? Может это и правда всего лишь усталость, а я напридумывала себе всякого. Опять. Ищу подвох там, где его нет, и не замечаю странности там, где она есть».