Czytaj książkę: «Полюс Доброты»

Пролог.

Бункер

Механизм старого лифта тяжело, натужно скрипел.

«Надо сказать ремонтникам», – мелькнуло в голове у мужчины.

Мысль была машинальной, необходимо привычной. Если восемнадцать лет подряд одной из ключевых задач выживания, твоего и тех, кто тебе доверился, является бесперебойная работа всех без исключения систем, постепенно волей-неволей научишься подмечать каждую мелочь.

Усилившийся шум кондиционера. Слабый напор воды в кране. Потухшую лампу аварийного света. Горькую морщину на лбу коллеги… Люди – не механизмы, но тоже изнашиваются. И твоя задача, в числе прочих, приглядывать еще и за ними. За теми, кто тебе доверился. Ты не имеешь права отмахиваться и не обращать внимания на мелочи. Ты обязан быть самым умным, самым стойким, самым решительным. Самым уверенным в победе – даже если давным-давно в ней разуверился.

Двери лифта разошлись, мужчина шагнул вперед. В темном бетонном тамбуре загорелась тусклая лампа. Ну, хоть датчики движения исправно работают… Пока еще работают, – поправил себя мужчина. Распахнул дверь тамбура. Вспыхнувшие лампы подтвердили, что датчики работают и здесь.

Выглядело помещение уныло. Бетонная коробка – снаружи вход в Бункер строители когда-то небрежно замаскировали под котельную, – с облупившейся от времени краской на стенах. Вся обстановка – длинные деревянные лавки да металлические шкафы.

В шкафах когда-то хранились противогазы и костюмы химзащиты: во времена строительства Бункера человечество готовилось к совсем другой катастрофе. Сейчас шкафы были под завязку набиты сеном для лошадей и дровами – сложно сказать, с какой целью. Как и сложно было сказать, в какой момент место рассохшихся противогазов и слежавшихся костюмов заняли сено и дрова. Когда-то мужчина над адаптской запасливостью посмеивался. А сейчас с трудом вспоминал, для чего изначально предназначались шкафы. Сейчас казалось, что сено и дрова лежали здесь всегда – как с незапамятных времен висели на вешалках защитные комбинезоны.

Мужчина, не оглядываясь, прошел по образованному шкафами и лавками коридору к двери, в сторону выхода.

Он знал, что человек, стоящий снаружи, без приглашения не войдет – хотя тяжелая бронированная дверь открыта, сам отпер ее с пульта десять минут назад. У человека, стоящего снаружи, свои представления о хороших манерах.

Мужчина с натугой отодвинул дверь.

За дверью была ночь. В этом мире всегда – ночь. По крайней мере, для таких, как он, подземных жителей.

– Здравствуй, – поздоровался мужчина с освещенной прожектором, закутанной в плащ фигурой.

Отступил в сторону, приглашая войти.

Гость кивнул – одновременно здороваясь и благодаря за приглашение. Вошел.

– Ты задержался. – Мужчина старался, чтобы голос звучал бодро. – Я ждал тебя двумя неделями раньше.

– Дорога не становится лучше, – отозвался гость, – а я не становлюсь моложе. – Откинул капюшон плаща.

И впрямь постарел, отметил про себя мужчина. Он каждый раз почему-то ждал, что гость придет не один, приведет преемника. И каждый раз в своих ожиданиях обманывался.

– Сколько? – Гость, как обычно, долгими вступлениями не утруждался.

– Двое.

– Ты обещал троих.

– Я ничего не обещал. – Мужчина добавил в голосе металла.

Недолгая игра в гляделки, как обычно, закончилась ничьей.

– Что ж, двое так двое. Идем. – Вместо того чтобы снять плащ, гость запахнулся в него плотнее.

– Ты можешь отдохнуть, если хочешь.

– Не хочу. – Тоже привычный обоим ритуал.

Мужчина кивнул. Прошел в тамбур и надавил светящуюся кнопку лифта.

Глава 1.

Эри. Бункер

Эри брела по заснеженной дороге. До недавних пор она думала, что любит снег.

Ей нравилось наблюдать за кружащимися в свете бункерных прожекторов снежинками, нравилось погружать ладони в холодное пушистое покрывало – и выдергивать их, взвизгивая и обдавая снегом тех, кому не повезло оказаться рядом.

Это было очень весело – ведь Эри знала, что с прогулки вернется в тепло и уют. Ладони согреются быстрее, чем она вспомнит, что они замерзли, снег на шапке и воротнике пуховика растает, и единственной досадой, портящей настроение, будет ворчание Любови Леонидовны – ну как ты себя ведешь, Эри! Ты самая взрослая, семнадцать лет! Ты должна подавать пример. Еще вчера ей казалось, что на свете нет ничего более противного, чем ворчание старой воспитательницы.

Сейчас Эри пробиралась по дороге, по щиколотку утопая в снегу и гадая, как далеко сумеет уйти прежде чем замерзнет насмерть. Снег уже не казался ни красивым, ни пушистым. Единственным ориентиром служил санный след, проторенный три ночи назад адаптской повозкой – с тех пор его изрядно засыпало, едва различим в темноте. Фонарик Эри решила пока не включать, экономила заряд.

***

Три ночи назад адапты пришли в Бункер в последний раз.

– Мы вынуждены экономить ресурсы, – сказал Вадим Александрович тому, кто пришел.

Эри подслушивала, затаившись в соседней лаборатории. Наблюдательную позицию заняла заранее – знала, что Вадим Александрович приведет адапта сюда.

Мужчина хмуро кивнул. Он вообще оказался немногословным – высокий, широкоплечий, по-адаптски темнокожий, со светлыми глазами и горбатым носом. Прежде Эри никогда его не видела, но догадалась – это самый главный адапт. Тот, кого взрослые называли Рэдом. Упоминали они еще Германа и Кирилла. Но, насколько поняла Эри – а к разговорам взрослых о том, что творится наверху, в адаптском мире, стала прислушиваться не так давно – Герман обитал далеко от Бункера, во Владимире. А Кирилл пропал без вести около полугода назад.

Адапт молчал – но не для Эри. Для нее люди вообще не молчали. Они звучали, так Эри еще в раннем детстве придумала называть то, что слышала только она.

Люди звучали радостью, негодованием, страхом, сомнениями – каждый звук был непохож на другой, Эри различала все. В раннем детстве и не догадывалась, что никто, кроме нее, этих звуков не слышит, даже Елена Викторовна и Григорий Алексеевич.

Эри было лет пять, когда они вдвоем вытащили ее из мастерской, где занималась любимым делом – мешалась под ногами у Тимофея – и сказали, что с ней надо серьезно поговорить. Эри надулась от важности, пообещала Тимофею, что скоро вернется – с удивлением расслышав, что старый мастер не на шутку встревожен – и пошла вслед за ними. Подумав мимоходом, что Елена Викторовна и Григорий Алексеевич какие-то странные, и ей это не нравится.

Эри на всякий случай зазвенела изо всех сил, внушая воспитателям, что она хорошая и ругаться на нее не надо. За что именно ее могли отругать, Эри не знала, но в глубине души догадывалась, что поводов достаточно.

Эри умела делать так, чтобы люди слышали, какая она чудесная девочка – ну разве можно такую ругать?.. Или как ей скучно и грустно – надо взять на ручки и пожалеть!.. И какая, вообще, ерунда – утащенные из столовой леденцы или спрятанные в спальне тапочки – Любовь Леонидовна их так забавно искала…

«Я хорошая! Я очень-очень хорошая! Меня не надо ругать!»

Сработало: Елена Викторовна тепло улыбнулась и на ходу потрепала Эри по волосам. А потом вдруг, словно одернув себя, резко выпрямилась и спрятала руку за спину.

– Вот! – словно обвинение, бросила она Григорию Алексеевичу – тот вовсю улыбался Эри. – Это именно то, о чем я говорю! Ты ведь тоже сейчас почувствовал необъяснимую симпатию?

Врач перестал улыбаться. Нахмурился. Вместо доброты, как и Елена, зазвенел напряжением.

– Хочешь сказать, что Эри это делает сознательно?

– До недавнего времени полагала, что она слишком наивна для этого. Но чем дальше, тем все более убеждаюсь: да. Совершенно сознательно.

Взрослые остановились и смотрели на Эри. Она тоже остановилась, растерянная – прием, до сих пор не дававший сбоев, вдруг перестал работать. От неожиданности Эри даже звенеть перестала.

– Надеюсь, ты понимаешь, что девочка ни в чем не виновата? – Григорий Алексеевич привлек Эри к себе, она с готовностью прижалась щекой к белому халату.

– Разумеется, – процедила Елена. – Чьим генам она обязана этой способностью, можешь не напоминать.

Григорий Алексеевич вздохнул.

– Эри, пойдешь на ручки?

Девочка с готовностью закивала, врач поднял ее и усадил к себе на шею.

– Прекрати баловать! – рассердилась Елена.

– Это не баловство. Эри напугана, не меньше, чем мы с тобой. Для того чтобы это понять, не нужно быть эмпатом… А что касается ее способностей – тот парень так не умел. Чужие эмоции он слышал – у нас было время убедиться, что Эри тоже их слышит. Но передавать свои…

– Кирилла он, тем не менее, спас, – недовольно возразила Елена. – Именно посредством передачи эмоций, если верить твоим словам.

– От своих слов я не отказываюсь. Но, видишь ли… то, что парень тогда сделал, для него было высшим пилотажем. Отняло кучу сил, он потом сутки без сознания лежал. А у Эри – пятилетней малышки! – это выходит, судя по всему, легко и непринужденно.

Елена нервно засмеялась:

– Ну, что поделать! Новый виток спирали. Причудливая игра адаптских генов.

– Лена. – Григорий Алексеевич снова остановился. – Я понимаю, что ты ненавидишь этого парня. Но, пожалуйста, хотя бы Эри постарайся судить непредвзято.

– Я давала повод усомниться в моей непредвзятости?

– Даешь. Сейчас.

Эри, из всей беседы взрослых понимавшая лишь отдельные слова, приготовилась зареветь. Она не любила, когда взрослые ссорились, а звуки от них сейчас шли именно в этой тональности. Но тут Григорий Алексеевич остановился – перед дверью, ведущей в комнату Елены Викторовны.

В комнате Эри усадили на крутящийся стул. Еще час назад она не устояла бы перед соблазном покрутиться, а сейчас приходилось сдерживаться. Ее ведь предупредили, что будут «серьезно разговаривать».

– Эри. Маленькая моя. – Елена Викторовна села в кресло, стул подкатила к себе. – Расскажи мне, как ты это делаешь?

– Что? – не поняла Эри. Подумав, сообразила: – А, кручусь? Ну… вот так. – Спустила ногу со стула и, оттолкнувшись от пола, легонько крутанула кресло. – Надо ноги поджать – и вж-ж-ж! Но я не сильно, видите? – тут же опомнилась она. – Я ничего не ломала!

– Бог мой, я не об этом. – Елена натянуто улыбнулась. – Я о том, что ты делала в коридоре, пока мы шли сюда… Ты решила, что мы с Григорием Алексеевичем чем-то недовольны, так ведь?

Эри опустила голову. Выдавила:

– Да.

– Почему ты так решила?

– Потому что Тимофей. Он… – определение нашлось не сразу.

– Встревожился? – подсказала Елена Викторовна.

– Да. – Эри обрадовалась новому «взрослому» слову. Повторила: – Встревожился!

– Ты это услышала, так?

Эри кивнула.

– Ты решила, что Тимофей боится, что мы с Григорием Алексеевичем будем тебя ругать, и… что ты сделала?

– Зазвенела, – не сразу, чуть слышно пробормотала Эри. Ей стало жарко и неловко. До сих пор не приходилось обсуждать со взрослыми то, как она звенит.

Елена Викторовна приподняла брови:

– Что, прости?

– Зазвенела, – повторил вместо Эри Григорий Алексеевич. – Судя по всему, так она называет этот процесс. – Врач сел перед стулом Эри на корточки. – А можешь сейчас позвенеть?

Эри торопливо замотала головой.

– Мы не будем тебя ругать. – Григорий Алексеевич взял Эри за руку. – Позвени, пожалуйста. Так же, как в коридоре. Можешь?

– А точно ругать не будете?

– Точно. Обещаю.

«Я хорошая, – несмело звякнула Эри. Подождала, убедилась, что обещание Григорий Алексеевич держит, и повторила уже смелее: – Я хорошая! Очень-очень хорошая!»

С удовольствием увидела, как врач расплывается в теплой улыбке. И вздрогнула от ледяного тона Елены Викторовны:

– Ну, вот. Пожалуйста, наглядная демонстрация. Надеюсь, теперь у тебя сомнений не осталось?

– Вы сами просили, – пробурчала Эри.

– Конечно. – Елена Викторовна улыбнулась. Не по-настоящему, но все же. И тон сбавила. – Сейчас мы просили сами, не отрицаем. Но вот что, Эри. Видишь ли… Так делать нельзя.

Эри сдвинула тонкие, едва заметные брови:

– Что – нельзя?

– Звенеть, – мягко объяснила Елена Викторовна.

Эри, ища поддержки, повернулась к Григорию Алексеевичу. Тот грустно кивнул.

– Совсем нельзя? – обескураженно переспросила Эри, – никогда?

– Боюсь, что так, – отозвался врач. – Разве что мы сами тебя об этом попросим.

– А просто, самой – нельзя?

Григорий Алексеевич качнул головой:

– Нет.

– Нет, – эхом отозвалась Елена Викторовна.

– Почему?! – Эри вертела головой, глядя то на одного воспитателя, то на другого – ей все больше хотелось расплакаться.

С таким единодушием взрослых, без единой лазейки, сквозь которую светилась бы надежда – если очень хочется, то можно – девочке редко доводилось сталкиваться. Не плакала пока только оттого, что боялась пропустить ответ. – Почему?!

– Видишь ли… Никто здесь, кроме тебя, звенеть не умеет. И слышать тоже.

Эри подумала и осторожно хихикнула. Кажется, у взрослых это называется «шутка». Ну, конечно, над ней шутят! Сейчас Григорий Алексеевич скажет что-нибудь смешное, и они вместе с ним и Еленой Викторовной будут долго хохотать.

– Я знаю! Вы шутите, – гордая тем, что догадалась, объявила Эри.

И приосанилась на стуле. Так ведь не может быть, чтобы не слышать, правда?

А Григорий Алексеевич грустно покачал головой:

– Увы, моя хорошая. Не шучу.

И скоро Эри, к своему ужасу, поняла, что он действительно не шутит.

Потом не раз вспоминала тот разговор. И, взрослея, понимала, что детство ее закончилось именно тогда. В ту ночь пришло осознание: она не такая, как другие. Своим умением слышать и звенеть она может навредить другим людям.

«Понимаешь, – говорил тогда Григорий Алексеевич, – это нечестно, так себя вести. Как будто ты играешь с ребятами в жмурки – но у тебя, когда водишь, глаза развязаны. А ребята этого не видят и думают, что завязаны – так же, как у них, когда водят. А это нехорошо, ты согласна?»

Конечно, Эри тогда согласилась. И с этим, и с тем, что взрослые говорили потом. Пообещала, что звенеть больше не будет. А о том, что слышит других людей, никому не будет рассказывать.

«Это будет нашим с тобой секретом, ладно?»

И Эри хранила секрет. Все последующие двенадцать лет – хранила. Хотя, чем дальше взрослела, тем все более болезненным становилось понимание: в Бункере ее боятся.

От нее старались скрывать мысли и чувства. Григорий Алексеевич, Елена Викторовна и Вадим Александрович о способностях Эри знали. Остальные взрослые и подрастающая «молодежь» – другие дети – кажется, интуитивно догадывались. Эри обходили стороной даже самые маленькие из ребят – то ли сами, то ли наслушавшись более старших. И в одну непрекрасную ночь Эри поняла, что не может больше сдерживаться.

***

Пять ночей назад Григорий Алексеевич поручил Олегу следить в лаборатории за температурой какого-то раствора. Дело несложное, но требующее внимательности: температуру необходимо было поддерживать постоянную, при отклонении более чем на два градуса в любую сторону увеличивать или уменьшать нагрев.

К тому моменту, когда в лабораторию пришла Эри, раствор был безнадежно испорчен – перегрелся. Григорий Алексеевич, глядя на Олега, укоризненно качал головой. Тот краснел и разводил руками, уверяя, что не отлучался ни на минуту. Проблема, должно быть, в оборудовании – сами знаете, какое оно изношенное, Григорий Алексеевич.

Голос Олега источал сожаление. А эмоции так и звенели досадой на Григория Алексеевича – дался ему этот раствор! – и страхом, что обман откроется.

Он не следил за раствором, – поняла Эри. Ну или какое-то время следил, на сколько терпения хватило, а потом махнул рукой и решил, что и так сойдет.

Эри стало ужасно жалко расстроенного Григория Алексеевича, сгорбившегося над «изношенными» приборами. А толстозадого лентяя Олега она с детства терпеть не могла.

– Он врет, – глядя на Олега, презрительно процедила Эри. – Он не следил за приборами. Сериал смотрел.

– Что-о?! – вскинулся Олег. – Да как ты…

– Тихо! – оборвал Григорий Алексеевич. – Олег. Ну-ка, посмотри на меня.

Толстяк с вызовом, ненавистно глянув на Эри, вскинул голову.

– Проверить, чем ты занимался, очень просто, – с нехорошей мягкостью проговорил Григорий Алексеевич, – нужно всего лишь открыть твой планшет и посмотреть вкладки. Ты готов их показать?

Олег побагровел. И в несколько секунд, под взглядом Григория Алексеевича, превратился из взрослого, оскорбленного в лучших чувствах мужчины в нашкодившего мальчишку.

Григорий Алексеевич покачал головой.

– Уходи, – брезгливо кивнул в сторону двери. – Тебе давно не десять лет. Тогда мне прибегнуть к крайним воспитательным мерам не позволяли, а сейчас, увы, уже поздно. Что выросло, то выросло… Убирайся.

Олег хватанул воздуха.

– Какая же ты дрянь! – выпалил в сторону Эри. И выскочил из клиники, громко хлопнув дверью.

А Эри уронила голову на руки и разрыдалась.

– Он ненавидит меня! – заливаясь слезами, выкрикивала она. – Меня все, все ненавидят!

Григорий Алексеевич долго ее успокаивал. Говорил, что Эри неправа и всё надумала. Ее ценят, любят, а Олег поступил мерзко. И, если он сам не поймет, что нужно извиниться, придется это объяснить. Переживать и плакать тут в любом случае не о чем.

Врач проводил Эри до комнаты – другие ребята жили в общих спальнях, а Эри, как старшей, выделили отдельное помещение. Когда-то она этим ужасно гордилась – пока не поняла, что ее просто-напросто отселили от остальных.

Заснуть Эри, как ни пыталась, не смогла. Решила, что надо вернуться в клинику – Григорий Алексеевич наверняка еще не спит, приспособит полуночницу к какому-нибудь делу. А может, поболтает с ней немного – единственный человек, с кем Эри могла себе позволить быть откровенной.

Но, подойдя к клинике, поняла, что Григорий Алексеевич не один. Из-за неплотно прикрытой двери доносился голос Елены Викторовны. Эмоции обоих Эри тоже слышала.

Когда-то она дала им обещание не слушать эмоции и честно старалась этого не делать. Но сейчас чувства этих, обычно сдержанных людей, кипели так, что Эри замерла у дверного косяка. А в следующий момент услышала свое имя.

– Эри плохо, Лена, – говорил Григорий Алексеевич. – Она мучается, пойми!

– И ты всерьез полагаешь, что, рассказав ей правду, облегчишь страдания?

Елена Викторовна говорила холодно, и Григорий Алексеевич, вероятно, принимал эту холодность за чистую монету. А Эри слышала другое: Елена Викторовна чего-то боится. И боится, что Григорий Алексеевич распознает за ее холодностью этот страх.

– Ты считаешь, что для девочки не станет потрясением узнать, что ее отец – адапт? Что она появилась на свет в результате насилия?

– Лена. – Григорий Алексеевич тоже умел говорить ледяным тоном. – Эту сказку – о насилии – будь добра, оставь Вадиму.

– Ты… – голос Елены зазвенел. – Ты мне не веришь?!

– Нет. Я и тогда, восемнадцать лет назад, тебе не поверил. Что было, не знаю, свечку не держал. Но я знаю тебя. И немного – этого парня.

– Не напоминай мне о нем!

– И рад бы, но ты сама вынуждаешь. Я не верю, что он способен на насилие.

– Адапт?! – Елена расхохоталась. – Грегор, ты сам-то себя слышишь? Ветер не дует, огонь не жжет! Адапт не способен на насилие – человек, которого воспитывали убийцей!

– Его воспитывали солдатом. Это разные вещи.

– Да кем бы ни было! Неужели не помнишь, какое побоище он устроил, когда пытался сбежать?

– В том и дело, что прекрасно помню. И, поверь, в «побоищах» кое-что понимаю. Парень действовал максимально аккуратно – хотя мог нанести людям, с которыми дрался, гораздо больший вред… Но я – это я. Вадим в рассказ о том, что парень воспользовался твоим бессознательным состоянием, поверил, от идеи сообщить об этом вопиющем случае Герману отказался – и я не стал вмешиваться. И, если бы не Эри, вообще не завел бы этот разговор.

– Хорошо, возвращаемся к тому, с чего начали, – голос Елены зазвучал примирительно. – Почему ты считаешь, что Эри должна узнать правду? Ты вообще представляешь, каким это будет шоком? Девочка и так переживает из-за своей непохожести на других – а мы объявим, что ее эмбрион не был сформирован искусственно? Что она не росла в инкубаторе, как другие? Что ее биологическая мать – я, и скрываю этот факт? Что ее отец – адапт, который понятия не имеет о ее существовании? Если вообще жив до сих пор.

– Жив, я наводил справки… Да. Я считаю, что именно это и надо сказать. Однажды мы уже скрыли правду, от Кирилла. Вспомни, чем всё закончилось… Кроме того, есть вероятность, что Эри захочет познакомиться с отцом. При всем уважении – мне кажется, он поймет Эри куда лучше, чем мы с тобой. С ним она будет чувствовать себя на равных. Да элементарно узнает, что она не одна такая – «слышащая» и «звенящая»! Уверен, что девочке уже от этого станет легче.

– И когда ты собираешься все это вывалить?

– Да хоть завтра. Зачем тянуть?

– Нет. Я против поспешных действий. Эри надо подготовить к этой мысли. Да что Эри – мне самой надо привыкнуть! Нужно подумать, как мы преподнесем информацию Вадиму, другим людям. Подготовить, так сказать, почву – если ты так убежден, что своими действиями мы сотворим благо, а не навредим.

– И каким образом ты собираешься «готовить почву»?

– Пока не знаю, надо подумать.