Czytaj książkę: «Желтая линия»
Пролог
Пустая, покрытая снегом дорога блестела в свете луны. С обеих ее сторон громоздились кочки замерзшего болота, кое-где торчали спутанные голые кусты и чахленькие деревья. Все здесь казалось мертвым. Лишь два или три огня неверно мерцали где-то вдали, почти на горизонте.
Он смотрел на эти огни, думая о жилье, о теплых стенах, о сытном ужине. Окоченевшие руки ничего не чувствовали, рваная осенняя куртка почти не спасала от мороза. На клочковатой бороде, на бровях и ресницах белел иней. Звенящий пар вырывался изо рта при дыхании и надолго повисал в неподвижном воздухе.
Он был один на этой дороге. Он шел, хотя ему некуда было идти, и его не ждали ни в одном из домов, где топили печь и накрывали на стол. Ноги болели от усталости. Все чаще ему приходилось останавливаться, чтобы просто постоять, собраться с силами. Уже несколько раз он падал от усталости.
В замороженном воздухе вдруг повис звук мотора. Он был еще далеко и нарастал очень медленно. Но наконец две белые фары полыхнули из-за поворота. Он повернулся и, не удержавшись, снова упал на дорогу.
Скрипнули тормоза, колеса прошуршали по снегу. Гулко стукнув, открылась дверь грузовика, и чей-то неразличимый силуэт высунулся из кабины.
– Эй! – послышался хриплый, чуть испуганный голос. – Ты чего там?
– Ну, что он? – спросил второй человек в кабине, водитель. – Живой?
– Не знаю… Лежит. Эй!
Человек наконец не выдержал и выбрался из кабины. Осторожно и с опаской подошел к лежащему.
– Может, машина сбила? – предположил его напарник.
Человек тронул лежащего носком ботинка. Тот зашевелился. Поднялся с большим трудом, сел.
– Возьми… – еле слышно проговорил он и вытащил из-за пазухи мятый лист бумаги.
Человек машинально взял лист, отступил на пару шагов.
– Живой, – сказал он. – Бомжина какой-то. Наверно, пьяный.
– Ну, поехали, – сразу заторопился водитель. – Менты в гараж поедут – подберут. Поехали.
Хлопнула дверь кабины, грузовик дернулся и укатил, оставив медленно клубящееся облако дыма. Он наконец поднялся и, шатаясь, побрел дальше.
– Что там у тебя? – спросил водитель, покосившись на бумагу.
– Где? А-а, это… Не знаю. – Человек чиркнул зажигалкой, поднес лист к глазам. – Та-ак… «Универсальный рецепт… рецепт счастья». Чушь какая-то…
– Выкинь, – безразлично отозвался водитель. – Может, она заразная. Счастье, блин…
Смятый листок упал на снег. Колючие зимние звезды равнодушно подмигивали в вышине.
А он снова поднялся и тяжело зашагал вперед. Ему еще много предстояло сделать, хотя и некуда было идти.
Часть I
ТРУЖЕНИК
Не люблю подавать нищим. Не люблю замедлять шаг, лезть в карман, выскребать мелочь… Особенно у всех на виду. Мне кажется, есть в этом какое-то стыдное позерство. Все равно что останавливаться посреди дороги и вразмашку креститься, увидав церковь.
Не люблю подавать нищим, тем более настырным, которые смотрят в глаза, клянчат или еще хуже – начинают преследовать. В конце концов, имею я право просто идти по улице, чтобы их жалобные глаза не точили мою совесть?
И, как назло, именно такой – настырный, надоедливый, крикливый бродяга – увязался за мной, когда я выскочил из троллейбуса и, вжав голову в плечи, заторопился по тротуару.
Валил отвратительный липкий снег, застревал в волосах, в моих дырявых ботинках хлюпало. Осень начиналась с уютного листопада и задумчивого тускнеющего солнца на ясном небе, но вдруг словно обозлилась, скурвилась и что есть сил принялась хлестать город холодными ливнями и снегопадами-однодневками, замешенными на крутом ветру.
Я торопился домой, хотя там было не лучше. И тут вдруг привязался он: заросший, беззубый, трясущийся с похмелья. Он что-то ныл, хватая меня за плащ, а я даже не мог огрызнуться. Мне просто не хотелось поворачивать голову и открывать рот – казалось, от этого станет холоднее. Я надеялся, что он отцепится сам.
Он не отцеплялся, и это становилось невыносимо. Я повернул к дверям хорошо знакомой мне пивной, хотя до моего подъезда оставалось шагов пятьдесят. Просто хотел поскорей отделаться от деда. И от снега.
– Возьмите… – плаксиво простонал дед. – Возьмите же!
И в последний момент, представьте себе, он успел сунуть мне в руку грязный и мятый листок с расплывшимися чернилами. Я заметил, у него осталась целая пачка таких же листков. Морщась от брезгливости, я взял бумажку кончиками пальцев – лишь бы он отвязался – и нырнул за тяжелые двери заведения, которые моментально отгородили меня от снега, холода и приставаний полоумного бродяги.
Внутри было душно и темно. На меня равнодушно взглянул из-за прилавка бармен по имени Вася. Я ничего о нем не знал, кроме имени. А он не знал моего имени, зато знал все остальное. Он видел, как я одеваюсь – и зимой, и летом, он наблюдал, как я отсчитываю последнюю мелочь, сдувая с нее прилипчивый карманный мусор… Он, наконец, видел, с кем я пью. Бармены часто бывают очень наблюдательны. Недаром половина из них – осведомители.
Я не мог просто войти и выйти. Скромное достоинство небогатого человека не позволяло выглядеть чудаком, жалким созерцателем ценников. И у меня были деньги – как раз хватило бы на пару кружек. Правда, деньги эти я взял в долг, чтобы отремонтировать ботинки.
Пока неторопливая пивная струйка заползала в кружку, я огляделся. Из четырех «стоячих» столиков три заняты. Несколько военных курсантов энергично жестикулировали и гудели неверным сиплым баском, свойственным для взрослеющих мальчишек. Две девицы жадно курили, почти не разговаривая. Толстый щекастый усач неторопливо хлебал из кружки и высокомерно оглядывал публику. Все как обычно.
Я встал за свободный столик спиной к остальным. Пива совсем не хотелось, хотя говорят, у пьющих мужчин так не бывает. Хотелось домой. Хотелось обернуть мокрые холодные ноги полотенцем и включить телевизор.
– Можно? – кто-то поставил рядом свою кружку.
– Пжалста, – буркнул я, даже не поворачивая головы.
Что-то было не так. Что-то беспокоило, как камень в ботинке. И тут я понял: бумажка! Я не избавился от грязного листка, который сунул мне бродяга. Кажется, я положил его в карман вместе с остатками денег.
Так и есть. Прежде чем выкинуть эту гадость, я все же взглянул на чернильные каракули. Я разобрал: «Очарование и разочарование. Дневники утомленного странника, прилежного труженика, храброго солдата, образцового гражданина…»
Так и есть, дед оказался сумасшедшим. Я даже побрезговал комкать бумажку, просто разжал пальцы.
– Извините… – Мой сосед нагнулся и поднял ее. Я мысленно фыркнул, а незнакомец прочитал первые строчки и вдруг расхохотался.
– Чертова судьба, – сказал он.
Я наконец посмотрел на него. И остолбенел.
Я знал этого человека. Я часто видел из окна, как он подъезжает к соседнему дому в длинной белой иномарке с мигалкой. Как холуи выносят за ним ящики с вином или пивом. Как тонконогие дамочки в мехах скрываются с ним под козырьком подъезда.
Я, выглядывая из своего окна, тихо, исподтишка ненавидел его: сытого, самоуверенного, держащего весь мир в кулаке.
И сейчас, стоя в этой довольно грязной пивной, он был одет в прекрасное кашемировое пальто, а на пальцах топорщились перстни. И даже его лысина, окруженная коротким стриженым венцом, казалась чем-то очень дорогим, значительным и роскошным, словно подлокотник кожаного дивана.
Как он здесь оказался? Как его угораздило переползти сюда фактически с другого конца жизни?
Он отпил из кружки, поморщился. Так-то, знай, сука, чем народ живет…
– Вам не кажется, – сказал он, задумчиво глядя на курсантов, – что вот эти полосы на их лбах… Я имею в виду следы от фуражек…
– Ну? – изрек я без особого дружелюбия.
– Они похожи на следы трепанации. Кажется, что этим мальчикам сделали типовые черепно-мозговые операции, чтобы они стали офицерами.
К чему, интересно, он это сказал?
Он еще раз взглянул на бумажку, повертел ее, потом кисло улыбнулся.
– Что там такого смешного написано? – спросил я.
– А чего ж сами не прочитали? – Он исподлобья взглянул на меня. – Брезгуете людьми? Напрасно, вами тоже могут побрезговать.
Он сказал это с таким убеждением, будто им самим уже кто-то начал брезговать.
И меня вдруг разобрала тихая едкая злость. Так же, наверно, парижская голь злопыхала и веселилась, глядя на страх и унижение аристократов, когда их тащили к гильотине.
– Что? – ядовито сказал я. – Жизнь дала трещину?
Он печально взглянул на меня. Вздохнул:
– Да.
Что ж, каплю сочувствия ему удалось из меня выжать. Очень маленькую каплю.
– А я, представьте, в этой трещине с самого рождения ползу.
– Не преувеличивайте. – Он снисходительно качнул головой. – У вас было безмятежное детство, у вас были веселые студенческие деньки…
– Что, так заметно?
– Пять курсов – на лбу написано. – Он тонко улыбнулся.
– Четыре с половиной. Меня выгнали.
– Соболезную… За дело хоть выгнали?
Я промолчал. Он тоже молчал, с тоской глядя в пустоту. Он о чем-то раздумывал, следы этих раздумий ясно проступали на его широком холеном лице. Ему не нужен был я, не нужен этот бар, не нужно пиво. Он жил сейчас где-то внутри себя.
– И тебе здесь нравится? – неожиданно спросил он.
– Терпеть не могу, – признался я.
– Пошли ко мне.
– Что-о?!!
Я подумал, что ослышался. Но он смотрел на меня и действительно звал с собой.
– З-зачем? – растерялся я.
– Там есть кое-что получше, чем это… – И он флегматично вылил содержимое кружки под стол. Бармен Вася отметил этот факт лишь быстрым косым взглядом.
Проклятое мое безволие. На кой ляд, спрашивается, я согласился? Спору нет, интересно из простонародной забегаловки попасть в дом новой аристократии, посидеть в ее креслах, попробовать, что она ест и пьет.
Это приятно. Но кем я там буду? Дворовой собачонкой, которую пригрели из жалости. Черт побери, какой ему во мне прок, неужели не с кем больше выпить?
Проклятое безволие. Через минуту я семенил за ним через дорогу, пряча лицо от мокрых хлопьев снега. Сердце манил уют пушистых ковров, нежные объятия дорогой мебели, а если повезет, то и огонь камина.
– Так за что тебя выперли с пятого курса? – спросил он.
– Я не ходил на экзамены. Я был занят. Ночью я писал, а днем отсыпался. Мне очень нужно было это дописать.
– Стихи, что ли?
– А что, это тоже на лбу написано?
Он покачал головой и что-то пробормотал. Кажется: «Везет мне сегодня на идиотов».
Под козырьком подъезда он набрал код на замке и приложил к нему серебристый магнитный пятачок. Задвижка щелкнула, мы вошли в подъезд. Это был хороший дом. Здесь не воняло куревом, кошачьей мочой и пищеотходами.
Прозрачная коробка лифта в стеклянной шахте поползла по стене. В лифте пахло чем-то таким… не знаю, как сказать. Новыми вещами – вот! Так пахнет из коробки с телевизором, который вы только что принесли из магазина. Вы смотрите на него и еще не верите, что эта замечательная, совсем еще новая, сработанная умелыми руками вещь отныне будет стоять в вашем доме. Запах новых вещей – больше, чем просто запах.
Лифт шел быстро. Я смотрел, как двор, и люди, и машины становятся все меньше, меньше.... И вдруг показалось, что я взлетаю. И не просто взлетаю, а улетаю от этой земли и от этой жизни, улетаю навсегда в стеклянной капсуле с мягкими кнопками, мелодичными звуками в динамике и мерцанием разноцветных лампочек.
Наваждение прошло, когда мы оказались наконец в квартире. Она была большая и, наверно, очень роскошная, но совершенно пустая. В гулких светлых комнатах я обнаружил только пару стульев, тумбочку, да еще повсюду раскиданные картонные коробки.
Правда, на паркете обозначились следы от мебели. А на стенах зияли дыры – от полок или, может быть, даже от картин.
Целая шеренга непочатых бутылок с выпивкой ожидала нас у стены. Мой нежданный собутыльник, не снимая пальто, опустился на стул посреди огромной комнаты и жестом предложил мне поступить так же. Я сел, малость обалдевший.
Он начал разглядывать меня, чуть искоса, со скептической миной на лице. Закурил, медленно шевеля сигарету в толстых пальцах.
– Значит, поэт… – вздохнул он. – Это сейчас профессия такая?
– Нет, это призвание. А профессия – рабочий в театре.
– Рабочий в театре, – старательно проговорил он и расхохотался. – Слесарь муз! Регулировщик вдохновения! А за это платят зарплату?
– Я получал в четыре раза меньше жены-учительницы.
– Почему «получал»? Больше не получаешь?
– Больше нет жены.
– А, ну это естественно… Что еще скажешь?
Я пожал плечами.
– Ну ладно… – Он раздавил окурок на полу и потянулся за бутылкой. – Займемся делом.
Мне достался хрустальный бокал с отбитой ножкой – сугубо утилитарный предмет. Выпить и положить рядом, больше ничего с ним не сделать.
– За встречу! – Он качнул своим бокалом, целым. – Моя фамилия Щербатин, Роман.
– Я – Еникеев, Борис.
– Еникеев Борис… – пробормотал он. – Не слыхал я про таких поэтов. Борис Еникеев. Беня…
– Меня так звали в школе. – Я насторожился.
– Естественно. Пей, Беня.
Мы заели теплую водку яблоками, заполняя паузу их тихим хрустом.
– А вы чем занимаетесь? – спросил я.
– Давай-ка на «ты». Нам еще долго тут… – Он покосился на запас спиртного. – Что ты там говорил?
– Чем ты занимаешься?
– Я адвокат. Специалист по международному праву.
– Звучит здорово. Только, наверно, скучно.
– Нет, ничего. Когда надо что-то или кого-то провезти через несколько границ и не вляпаться в неприятности – зовут меня. Бодрит, знаешь ли. Вернее, бодрило…
– А что?..
– А ничего! – оборвал он и со злостью перевернул бутылку в бокал, немало расплескав на свое пальто. – Пей, Беня.
Мы начали пить джин, от которого меня вдруг очень здорово зашатало на стуле. Потом кончились яблоки. Щербатин куда-то позвонил, и некто в синем комбинезоне принес коробку с копчеными курицами. При этом у Щербатина возникли, как я понял, проблемы с наличностью, и он отдал гонцу один из своих перстней.
Затем как-то неожиданно оказалось, что мы сидим почти в обнимку и наперебой рассказываем о своей жизни, о бабах-стервах, от которых много натерпелись, о начальниках-свиньях, о друзьях-предателях и даже о соседях-склочниках.
Я уже забыл, что с Щербатиным мы познакомились в пивной несколько часов назад, мне чудилось, что мы старинные друзья, и поэтому я болтал много лишнего, скрипел зубами, махал кулаками, хорошо, что не плакал.
Затем мы начали было петь, но тут же со всех сторон нам начали колотить в батарею, и тогда я решил почитать Щербатину свои стихи.
Он слушал, прикрыв глаза, чуть кивая и покачивая в такт бокалом, потом сказал:
– Боже, какая белиберда. Неужели тебе хотелось тратить на это время?
Я только сокрушенно мотал головой и сжимал кулаки, поэтому Щербатин погладил меня по плечу и успокоил:
– Не переживай, ты не единственное ничтожество на этом свете, я тоже теперь пустое место.
Мы еще выпили, и его вдруг понесло. Он принялся бегать по квартире, орать в окна, а затем схватил телефон и начал звонить девочкам. Девочки приехали на удивление быстро, словно ждали, но, увидев пустую квартиру, потребовали деньги вперед. А потом устроили скандал: Щербатин пытался расплатиться с ними телефонной чип-картой, и можно себе представить, куда он эту карту собирался им засунуть. Он еще орал: «Ночной тариф – пять центов минута! Требую посекундной тарификации!..»
Девочки уехали, я не успел даже их толком разглядеть. Мы снова принялись пить и плакаться друг другу в жилетку. Мы разбили оба бокала, а я вдобавок кокнул две еще не пустые бутылки, поэтому Щербатин сам поил меня из горлышка.
– Щербатин! – стонал я. – Мне все обрыдло, я хочу назад, в детство. Там было будущее, там были надежды. Все только начиналось, а сейчас – кончается!
– Беня, Беня… – вздыхал он. – Пей, маленький, и не печалься. Ничего не поздно начать заново.
– Щербатин, тебе доводилось когда-нибудь так облажаться, что жить не хочется, видеть никого не хочется? Скажи, было?
– Было, Беня, было. Мне хотелось куда-нибудь скрыться, уехать, стать моряком или лесорубом, только бы подальше от старых неудач. Ты готов стать моряком или лесорубом?
– Кем угодно, Щербатин! – клялся я. – Главное – самим собой. В любую глушь, в любую дыру – хоть завтра! Мне нечего тут терять.
– И мне уже нечего, Беня. Знаешь, сегодня я позавидовал тому бродяге, который пристал к тебе на улице. У него ничего нет, ему ничего не надо. У него есть жизнь и, может быть, мудрость, которой он хотел с тобой поделиться. Он в другом мире. Давай и мы сбежим, Беня?
– Куда? Везде одно и то же дерьмо.
– Ничего, Беня, найдем место почище. Главное – решиться.
– Да, Щербатин, истиная правда. – Я бил себя кулаком в грудь. – Надо решиться – раз в жизни. Сколько раз мне хотелось, чтобы мой дом сгорел, а вместе с ним – все чертовы справочки, документики, счета за газ и свет, письма, тряпье, которое жалко выкинуть. А еще лучше спастись с тонущего корабля, чтобы все дрянь потонула – а жизнь осталась…
И я начал молоть какую-то чушь о том, как хочу утром распахивать окно, и вдыхать запах леса, и исписывать груды листов, так чтоб перо догоняло мысль, и завтракать деревенским молоком и свежим хлебом, и думать думы над обрывом, глядя в синюю даль…
– Щербатин, я хочу говорить, что я поэт, а не разнорабочий. Почему эти свиньи при слове «поэт» сразу отодвигаются и смотрят, как на кретина?
– Мы сбежим от этих свиней, Беня… Сбежим, прямо сейчас. Есть у меня лазейка. Они нам еще позавидуют. Только не говори завтра, что сам не хотел этого.
– Хочу, Щербатин, очень хочу, – неистово клялся я. – Вывези меня из этого дерьма, помоги все начать заново.
– Помогу, Беня, помогу....
Он неверными шагами направился к телефону, но тот оказался разбит – не помню, когда это мы успели. Тогда он принялся лазить по карманам и наконец нашел мобильник. Грузно уселся на подоконник, набрал номер.
– Привет, это я… Про должок помнишь? Только нас двое. Что? Не скупердяйничай…
Я вдруг заметил, что он крутит в пальцах ту грязную бумажку, которую сунул мне бродяга. Впрочем, мне уже было плевать.
– Ну, хватит спорить, вызывай своих замораживателей… – наговаривал Щербатин в трубку. – Что? Не замораживатели? А кто? Ах, обезвоживатели…
Меня уже терзала зевота, переходящая в тошноту, в висках ломило. Я старался не думать о том, как буду себя чувствовать завтра.
– Все! – объявил Щербатин и со сладострастием рассадил телефон о стену. Посыпались детальки.
Но и этого ему показалось мало. Он порылся в груде хлама на полу и нашел, кажется, тюбик губной помады. И этой помадой написал прямо на обоях слово из шести букв, означающее в экспрессивной форме окончание чего-либо. И поставил жирный восклицательный знак.
– Все, Беня! Ложись, отдыхай, о нас позаботятся.
Я, идиот, даже не попытался что-то прояснить. Я был доволен, что кто-то в очередной раз за меня все решил.
Я очнулся лишь на минуту и увидел над собой человека в голубом халате.
– Спокойно! – Он улыбнулся и ввел мне в плечо иглу шприца.
* * *
– А-а-а-а!!!
Чей-то жуткий крик привел меня в чувство. Впрочем, оказалось, ору я сам. И, пожалуй, было от чего орать.
Мне казалось, что меня ломают на куски. Тело мое стало каким-то жестким, несгибаемым, будто хлебная корка. От малейшего движения – невыносимая тупая боль в мышцах и суставах. Вдобавок, было холодно. И, кроме того, я был совершенно голый.
– Девятое удаление, – послышался рядом незнакомый голос. – Не думаю, что ближе.
– А я что говорил? – присоединился еще один незнакомец. – Таких словечек, честно говоря, я еще не слышал. Не долетали до наших мест.
Они как-то странно разговаривали. Я вроде бы понимал смысл, но отдельные слова не мог бы даже повторить. Впрочем, мне было не до этого. Мне было плохо.
Я лежал в холодной металлической ванне с высокими бортами, заполненной сантиметров на пять водой. Помещение тоже оказалось холодным и голым. Здорово смахивало на старый склад – кривые стены из листового железа, потеки ржавчины, пятна краски, известки.
– Добавь соли, пусть еще поорет, – вновь заговорили рядом.
– Не думаю, что он скажет что-то новое. Пусть отмокает себе на здоровье…
Тут вдруг раздался гул, он стремительно нарастал, и все вокруг затряслось. Я почувствовал, как моя ванна вибрирует, стало страшновато. Неподалеку застучали быстрые шаги, затем послышался сварливый женский голос:
– Хватит бездельничать! Поднимайтесь, новый транспорт пришел, нужно освобождать места.
Зашаркали ноги, зашуршала одежда. В моей голове тем временем зашевелились туманные воспоминания о пустой квартире и куче бутылок. Я подумал, что, видимо, попал в какой-то изуверский вытрезвитель. Пора было выбираться.
Собравшись с силами, я схватился за края ванны и сел. И тут же снова заорал – мне показалось, что спина хрястнула пополам.
– О! Уже готовый!
На меня смотрели трое худых небритых мужиков в серых робах. На вид – типичные узники концлагеря. Неподалеку стояла и тоже смотрела женщина. Тоже в робе, но в темно-зеленой.
– Займитесь им, – сказала она и, повернувшись, зашагала между двумя рядами металлических ванн, таких же, как моя.
– Вылазь, – хмуро сказал один из «узников» и взял меня за локоть. То ли хотел помочь, то ли боялся, что убегу.
Я перебрался через край ванны и встал на холодный каменный пол. С меня текла вода. Ноги тряслись и едва держали вес тела. От холода я обхватил себя руками, но это ничуть не помогло.
– Бери вот… – буркнул второй «узник», протягивая мне бумажный мешок с одеждой.
Я начал поспешно натягивать широкие штаны и куртку из довольно грубой серой материи. Вместо пуговиц – четыре шнурка-завязки. И обувь – два мягких сапожка из эластичного материала, чего-то среднего между кожей и резиной. И еще в комплекте имелись два белых бумажных носка.
Стало теплее. Я закутался в куртку, и тут в другом конце помещения кто-то истошно заорал. Раздался гулкий удар – видимо, другой бедолага стукнулся головой о стенку ванны. Наконец, эта голова показалась над краем ванны и затряслась, выплевывая какие-то неистовые ругательства.
Двое доходяг вразвалочку направились туда.
– Сам дойдешь? – спросил меня оставшийся. – Или довести?
– К-куда? – выдавил я каким-то чужим голосом.
– Вон туда, – он кивнул на дверь в конце помещения.
– П-постараюсь… А что там?
– Иди, иди…
Я поплелся к двери, хватаясь за края железных ванн. Все они оказались пусты. И лишь у самого выхода я заглянул в ванну, где лежал человек. Он был невероятно худым, скрюченным, с тонкими узловатыми конечностями. На дне ванны блестело немного воды, пахло химикатами.
Здесь была очень странная архитектура. Никаких тебе четырехугольных комнат и прямых коридоров. Я, выйдя за дверь, оказался на стыке нескольких переходов, подходящих под разными углами. Стены стояли вкривь и вкось, даже голова пошла кругом. Пожалуй, ребенок мог бы выстроить из кубиков что-нибудь получше.
Но скорее всего эти чертовы катакомбы много раз перестраивались, росли и видоизменялись. Большинство старинных зданий имеют запутанные ходы и несуразные комнаты, потому что каждый следующий хозяин привносит что-то новое.
Я куда-то пошел, опираясь о стену. Не прошло и минуты, как я очутился в очень странном месте.
С первого взгляда казалось, что это инкубатор для уродцев. Длинное помещение было заполнено мелкими ячейками на манер пчелиных сот. В каждой – скрюченное голенькое существо с большой головой и тоненькими прижатыми лапками. Кожа – серая, сухая, как бумага. Носики, словно клювы, а под ними – торчком неприятные несоразмерно крупные зубы.
Здесь был душный влажный воздух и запах закисшего белья. По ржавым металлическим стенам бежали ручейки оседающей воды. Под ногами скользило.
– Почему не на разгрузке?! – грохнул вдруг за моей спиной властный мужской голос.
Я беспомощно оглянулся. Рослый угрюмый мужчина в зеленой робе глядел на меня, сверкая глазами.
– А? – только и смог проговорить я.
Он, кажется, что-то понял, разглядев меня получше.
– Моченый… – с досадой проговорил он. – Как ты здесь оказался?
– Я… я не знаю.
– Ты должен был идти по желтой линии. – Он кивком показал на пол, где действительно тянулись разноцветные линии-дорожки. – Твое место на форуме.
Я только пожал плечами.
– Ладно, пошли.
Он ухватил меня за рукав и вытащил из «инкубатора». Как раз по коридору двое «узников» вели такого же доходягу, как я – истощенного, растерянного, на подгибающихся ногах.
– И этого забирайте, – сказал мужчина, толкнув меня к процессии.
Меня хотели поддержать, но я пошел сам. Сознание прояснялось, и в нем уже нашлось место для изумления. Скорее даже для возмущения. Где я? Куда меня ведут? Что у них за манеры? И где эта сволочь Щербатин, долбаный придумщик, мать его так…
Мы шли сначала по низкому сумрачному коридору из листового железа, потом по другому коридору – круглому и гофрированному, как шланг пылесоса. Поводыри вяло переговаривались, я ничего не понимал. Я только разобрал, что их чертовски интересуют какие-то уцимы и они раздумывают вслух, где бы их побольше взять.
– Все, пришли, – объявили нам наконец.
Это был громадный зал неправильной округлой формы, чуть ли не стадион. Насколько я понял, тот самый форум. Повсюду – длинные ряды скамеек, от которых рябило в глазах. На скамейках – доходяги в новеньких серых робах и белых носках. Их тут были, наверно, тысячи.
– Садись и жди, – приказал мне один из провожатых, после чего оба ушли обратно.
Я пристроился на одну из скамеек с краю. Было довольно тихо, что необычно для больших помещений, полных людей. Доходяги сидели в основном поодиночке и не разговаривали. Они очень напоминали мне персонажей какой-нибудь кинохроники о неурожае в Северной Африке. Жалкие, подавленные, изможденные, безучастные ко всему вокруг. Я, видимо, был такой же.
В зале было полно входов, и то и дело через них кого-нибудь вводили и усаживали на скамейки. Наконец один из новичков присел рядом со мной. Я равнодушно глянул на него и отвел глаза. И вдруг едва не подскочил.
– Щербатин! – выдавил я.
На него было страшно смотреть. Словно здорового, сытого, полнокровного человека взяли да засушили между страниц книги. Щеки висели мешками, уголки губ безвольно опустились. И лысина походила уже не на подлокотник кожаного дивана, а просто на лысину.
– Какой кошмар, – покачал я головой.
– Спасибо, – еле слышно ответил Щербатин. – Ты тоже классно выглядишь.
– Куда ты меня притащил, сволочь? – начал заводиться я. – Что с нами тут делают?!
– Бе-еня… – с досадой протянул Щербатин. – Мы же договаривались. Все с нуля. Новая жизнь на новом месте. Ничего, я не обидчивый. Дождусь-таки, когда ты скажешь мне спасибо и в ножки упадешь.
– В ножки?! – еще больше разозлился я. – Ты рехнулся с перепою, да? Куда нас занесло, отвечай!
– Беня, мы в самом сердце цивилизации. Настоящей цивилизации. Это – Столица Мира. Здесь все устроено для счастья.
Я не нашелся даже что ответить на такую чушь. Я просто подавился своими эмоциями.
– Белые носки, Беня! – со значением проговорил Щербатин. – Тебе каждый день будут выдавать белые носки. Ты представляешь, как круто переменилась твоя жизнь? Тебе не придется больше отстирывать свои чертовы дырявые носки.
– Какие еще носки? – выдавил я.
– Хватит злопыхать, Беня. Ты только представь, как это было омерзительно – ты возился в грязной воде, соскребая грязь со своих драных тряпок. Потом ты шел на кухню, звенел липкими тарелками, варил какую-нибудь дешевую тухлятину, чтоб запихать ее в себя. Ты же человек, Беня. Ты поэт – гордое существо.
– Что ты несешь?
– Тихо, тихо, не кипятись. Сейчас тебе все расскажут.
– Чего мне расскажут?! – звенящим голосом проговорил я. – Что ты мне тут устроил?
Я вскочил и, кажется, начал орать:
– Что ты мне мозги забиваешь?! Какие еще носки? Давай, показывай, как отсюда выйти, мне на работу надо. Шуточки, да? Сволочь! Сволочь!!!
Тут непонятно откуда выскочили трое молодцев в зеленых робах. Двое швырнули меня обратно на скамейку, третий побрызгал в лицо чем-то теплым и кислым. У меня тут же все обмякло, отнялось, не осталось сил даже закрыть рот.
Зеленые ушли. Они, кажется, не имели ничего против меня, они просто остудили мою истерику. Судя по их сноровке, я был тут не единственным нервным, работы для них хватало.
– Тихо, Беня, – ворковал Щербатин. – У нас с тобой все очень хорошо, все налаживается, ты и сам сейчас поймешь. Тебе все расскажут…
По залу прошло некое шевеление, доходяги поворачивали головы и вытягивали шеи, некоторые пересаживались. Я наконец увидел, что на возвышении неподалеку от нас стоит, подняв руку, женщина с пышными серебряными волосами. Она была, пожалуй, довольно яркой внешности, но мне не понравилась. У нее было лицо акулы.
– Добро пожаловать, будущие граждане Цивилизации! – произнесла женщина с отработанным радушием. – Вы стеклись сюда из разных уголков мира, чтобы начать жить хорошо, жить правильно, жить для себя и Цивилизации. И вот вы с нами!
Серые робы в зале замерли. Тысячи глаз неотрывно смотрели на женщину-акулу.
– Щербатин, – тихо прошептал я. – На каком языке тут все говорят? Я никак не определю.
– На языке Цивилизации, естественно, – ответил Щербатин. – Его знает каждый разумный человек. И ты тоже. Просто не было случая попользоваться…
– А на нем можно писать стихи?
– Тихо…
– Есть три обстоятельства, с которыми я рада вас поздравить, – продолжала женщина. – Во-первых, теперь вы обеспечены пищей и одеждой на всю жизнь…
Серые робы после этих слов возбужденно загудели, задвигались.
– Во-вторых, вы совершенно свободны, вас никто не посмеет ни к чему принуждать. И, в-третьих, ваша жизнь, благополучие и счастье – только в ваших руках.
Вы пока не граждане Цивилизации, вам еще предстоит усердием и верностью доказать, что вы достойны ими стать. Каждый ваш шаг, каждое усилие, направленное на благо Цивилизации, будут оценены определенным количеством уцим. При накоплении нужной суммы уцим возрастет ваш холо – ваш статус как членов Цивилизации. Сейчас у вас нулевое холо, и у вас почти ничего нет. Но уже первое холо даст вам право на выбор одежды. Второе холо позволит выбирать вкус пищи и пользоваться услугами развлекательных центров. Третье – и вы получите излишки, которыми распорядитесь по своему усмотрению. И так далее, ваши возможности неограниченны.
– Щербатин, что за дикое сборище? – слабо проговорил я. – Здесь есть хоть один нормальный человек?
– Тихо ты! – цыкнул мой приятель. – Все нормальные. Кроме тебя…
– Сейчас вы находитесь на пересыльной станции, где пробудете еще четверо суток и восстановитесь после обезвоживания. Рекомендую не тратить это время понапрасну, а выбирать подходящий вид деятельности для себя. Нулевой холо дает возможность работать во внешних мирах, на отдаленных станциях и колониях, выполняя наиболее трудоемкие задания, не требующие специальных навыков. Этот этап длится, как правило, шесть-восемь периодов. Вы можете ознакомиться с таблицами соответствия и вычислить, что это означает по вашему летоисчислению…
