Czytaj książkę: «Необоримая стена»

Глава 1

Курт почему-то думал совсем не о том, о чем надо было бы думать по логике вещей в такой момент. Он лежал в луже воды, перемешанной с грязью, и то и дело нырял в эту лужу лицом, пропуская над головой пули и осколки мин. Память извлекала из своих архивов и упорно подсовывала ему образ его собаки, которая осталась в его бесконечно далеком доме. Он вспоминал именно ее и очень отчетливо представлял, как она воет.

Этот русский пулеметчик положил его взвод в грязь и держит целый час. Уже пятерых он отправил в мир иной, а его никак не удается достать. На такой позиции он еще покуражится, поваляет в грязи и без того натерпевшихся сегодня ребят. Скорее всего, это кончится через час-полтора само по себе. Пулеметчик уйдет. Можно будет подняться и идти дальше к небольшой железнодорожной станции, расположенной в этих бесконечных мокрых подмосковных лесах. Но есть приказ – захватить эту станцию как можно скорее, чтобы не дать русским вывести с нее эшелон с продовольствием. Накануне авиация разбомбила пути, лишив их, таким образом, возможности увести его.

Основные силы русских, боясь окружения, отошли к востоку километров на пять, оставив несколько пулеметов и миномет в арьергарде, да ремонтную бригаду, которая, не считаясь с постоянным артиллерийским обстрелом, спешно исправляла пути. Промедление было чревато тем, что русские уведут эшелон из-под носа у замешкавшейся пехоты, и приказ будет не выполнен.

По сравнению с другими парнями из своего взвода Курт еще не плохо устроился. Он лежал в небольшой канавке, проточенной лесным ручьем, и стригущим над землей пулям было, видимо, не так легко зацепить его. А что касалось осколков, так они вообще бессильны что-либо с ним сделать.

Связист, которого более получаса назад послали за огневой поддержкой, как в воду канул, и взводу приходилось обходиться своими силами. Пара пулеметов занимала не очень удобные позиции и их, в общем-то, плотный огонь не сильно мешал русскому, который диктовал сейчас свои условия, не давая маневрировать и атаковать.

Миномет русских не очень докучал. Видно он работал на несколько направлений и бросал серию мин в пять-десять минут. В этом-то и состояло все его коварство. Только солдаты успевали забыть о нем и поднимали головы, чтобы сориентироваться, как по расположению ложилась очередная серия. Появилось много раненых: кто в спину, кто в руки и ноги. Курту пока везло: на нем не было ни царапины, если не считать шишки на лбу, которую он набил, падая в ту ложбинку, в которой сейчас лежал.

Он уже начал ориентироваться в ситуации и, переждав очередную серию мин, стал прикидывать, как можно было бы подобраться к русскому на верный бросок гранаты, которых у него было две, и которые он умел бросать чуть ли не лучше всех во взводе. Эти гранаты на длинной деревянной ручке были очень удобны для метания на большое расстояние, хоть и имели по сравнению с русскими существенный недостаток – большую (пять секунд) задержку взрыва, что снижало ее эффективность.

Воспользовавшись моментом, когда русский пулеметчик перенес огонь правее – на позицию одного из пулеметов, Курт несколькими мощными ящериными движениями продвинулся к нему и существенно улучшил свою позицию, укрывшись от пулемета за большим пнем недавно срубленного русскими саперами дерева. Теперь его отделяли от пулемета каких-то двадцать-двадцать пять метров, и он мог, наконец, перевернуться на спину и достать первую гранату. Граната, вставленная за поясной ремень, после долгого валяния в глинистой грязи, выглядела, что называется, как «дерьмо на палке». Не удивившись пришедшему в голову сравнению, Курт обтер ее ладонями, отвернул предохранительный колпачок, повернулся на левый бок и, примерившись взглядом к пулеметному гнезду, дернул за шнур детонатора. Счет пошел на секунды. От нервного напряжения, Курт на мгновение забыл о русском пулемете, о станции, о своей воющей собаке, осторожности и приподнялся на левом локте над пнем.

Русского пулеметчика он не видел: тот был скрыт веткой дерева, но он увидел, как вороненый ствол пулемета с раструбом на конце, медленно, точно пленку в кино пустили медленнее в два раза, повернулся в его сторону и остановился, глядя ему прямо в душу. Что-то толкнуло его, как ему показалось, помимо его воли, опять лицом в землю между растопыренных корней большого пня. Казалось, что время тянется очень медленно и вот-вот остановится совсем. На самом же деле мгновения неслись с бешеной скоростью, как несутся снежинки в лютую пургу за окном курьерского поезда.

Курт опередил смерть, выплеснутую из вороненого ствола с раструбом на тысячную, нет миллионную долю секунды. Ему даже показалось, что он услышал, как пули задели его по каске, когда он падал. Ему хотелось вжаться в землю и замереть, переждать этот шквал смерти, но что-то мешало ему, что-то зудело в голове высокой противной нотой. Вдруг он понял: это граната!!! которую он машинально поджал под себя вместе с руками. Он мгновенно перевернулся на спину и движением, схожим с движением распрямляющегося кончика бича во время удара, швырнул ее через пень в русский пулемет.

Взрыв ухнул буквально через секунду. Курту показалось, что взрыв прогремел намного дальше русского пулемета, и он посчитал уже, что промахнулся, как вдруг пулемет замолчал. В этот момент прогремело еще несколько взрывов. Это Отто, ближайший сосед Курта, и кто-то за ним тоже бросили гранаты. Пулемет молчал. Взвод пришел в движение: хлестко ударили винтовки, затрещали редкие автоматы. Через минуту солдаты, поднявшиеся в атаку, были уже у пулеметного гнезда.

Курт с удовольствием вскочил и тоже побежал в атаку, почему-то не очень беспокоясь о том, заработает ли пулемет снова. Петляя, как заяц, Курт подбежал к пулемету почти вплотную и из осторожности, которая выработалась у него за несколько месяцев этой войны, закончил атаку сильным прыжком влево. Упав, он перекатился еще левее, моментально и как-то резко остановился, раздвинув ноги. После этого он вскинул винтовку и несколько раз выстрелил в упор по гнезду. Пулемет по-прежнему мертво молчал. Он также резко, как упал, вскочил и в одно мгновение перемахнул через бруствер сильно обвалившегося русского окопа, на дне которого была навалена целая гора стреляных гильз и круглых пулеметных дисков. Еще не видя противника, Курт занес винтовку для сокрушающего удара штыком, но удар так и не состоялся. Перед ним лежал, откинувшись на спину, русский солдат с широко раскрытыми глазами. Эти глаза не излучали ни ненависти, ни страха, а только безысходное страдание. Правый бок его был разорван, и шинель набрякла кровью. Трудно было определить его возраст, так он был перепачкан землей и гарью. На вид ему было лет около сорока, но его очень старили пышные рыжие усы, которые закрывали добрую треть лица. По вискам его к затылку тянулись два тоненьких ручейка слез, сдерживать которые у него не было больше сил. Он глухо мычал и не слушающимися руками зажимал продолжающий кровоточить бок.

Курт замер с поднятой винтовкой. Он как-то сразу забыл, что минуту назад он сам мог бы также лежать у того пня, если бы судьба не распорядилась иначе. Злость прошла. Перед ним лежал полумертвый человек, который никак не подходил под определение «ВРАГ», и страдания его не давали Курту нанести последний и все разрешающий удар штыком. Сколько бы Курт еще стоял так, не известно, но тут в окоп спрыгнул кто-то из соседей и, выстрелив умирающему русскому прямо в лицо из автомата, схватил его за плечо:

– Что с тобой? Ты ранен?

Автоматная очередь вывела Курта из состояния нерешительности. Он крикнул солдату, что все в порядке, кивнул головой и побежал дальше к маячившей за редким лесом станции, на которой надрывно гудел паровоз, матеря и подгоняя ремонтников. Перед глазами его стояли рыжие усы русского солдата, да два ручейка, сбегавшие по его вискам.

После этого русского пулемета сопротивления уже не было. Миномет продолжал еще стрелять, но уже не успевал за наступающими. Они стремительно подходили к станции, обтекая ее с севера.

Посланный за огневой поддержкой связист, как оказалось, никуда не пропал и выполнил поручение. К наступающему взводу Курта подтянулись, отставшие на болотистой местности, средний танк и бронемашина. Это придало солдатам уверенности и они, наконец, вышли к станции.

Здесь их ждал сюрприз. Медленно, извиваясь, как змея, эшелон уходил, втягиваясь в лес. Не зря и паровоз подгонял ремонтников, они успели-таки восстановить путь, и пулеметчик, имени которого никто не узнает, выполнил свою задачу.

Пехота была не в силах остановить уходящий поезд. Была одна зыбкая надежда, что подошедшая бронетехника сможет что-нибудь сделать, хотя паровоза уже не было видно, и остановить состав, подбив его, было не возможно. Оставалось одно: поджечь несколько хвостовых вагонов.

Техника рванулась вперед, как бы стараясь искупить свою вину за задержку наступления. Бронемашина шла немного впереди и поэтому первая выскочила к станционным постройкам, готовая открыть огонь из крупнокалиберного пулемета по уходящему поезду. Мотор бронемашины после резкого броска уже сбросил обороты, колеса и гусеницы, схваченные тормозами, остановились, заставив всю машину колыхнуться на рессорах, пулемет повернулся в сторону набирающего скорость эшелона. Еще мгновение и очередь трассирующих пуль ударит по хвостовым вагонам, но в этот момент из-за станционной будки гулко прогремел артиллерийский выстрел сорока пяти миллиметровой пушки.

Никто не ожидал такого поворота событий. После долгого утомительного боя в лесу, все почему-то сразу решили, что русские больше ничего не смогут противопоставить их наступлению, ну разве что очаги вялого сопротивления деморализованной пехоты. А тут орудие, да еще с такой выгодной позиции и так внезапно, когда все внимание наступающих было приковано к уходящему эшелону.

Это был последний «спрятанный в рукаве козырь» русских. Орудие было хорошо замаскировано в проломе забора. Как раз в центре сектора его обстрела находилась дорога, выходящая из леса к станции, на которой и появилась бронемашина. Расстояние до нее было не больше пятидесяти метров. Чтобы промахнуться с такого расстояния, надо было сильно постараться.

Курта обдало жаркой волной, и какая-то неведомая сила мощным толчком бросила его вперед. Он почувствовал, что не может удержаться на ногах, и выставил вперед руки, как всегда делает, падая человек.

Через несколько мгновений, придя в себя, Курт оглянулся. Бронемашина нещадно чадила, ствол пулемета безжизненно свисал с турели вниз и немного набок. Выброшенный взрывом пулеметчик в неестественной позе лежал метрах в трех от нее и не подавал признаков жизни. Комбинезон на нем дымился. Не успел Курт осмыслить все происходящее, как раздался второй взрыв, и бронемашина превратилась в груду искореженного металла: взорвался бак с горючим.

Русская пушка, как с цепи сорвалась. Место, на которое вышел взвод, покрылось небольшими, но дымными взрывами. Курт услышал крики раненых. Он видел, как падали его товарищи, и злость закипала в нем. О поезде, казалось, все забыли.

Прогремевший вдруг очень близко орудийный выстрел, заставил Курта опять оглянуться. Это выстрелил танк. Он не стал выходить из леса, как бронемашина, а стрелял из-за деревьев, будучи скрытым от русской пушки.

Перед пушкой встал высокий столб земли и дыма. Когда он рухнул, как срубленное дерево, стало видно, что у станционной будки снесен угол. От забора не осталось и следа. Доски и фанерки, из которых он был сколочен, разлетелись очень далеко, а некоторые из них планировали еще долго. Орудие русских было как на ладони, и только станционная будка закрывала его справа.

Было видно, как русские, заметившие танк, бешено вращают маховички наводки. Никто из них не пострадал: орудийный щит спас всех от осколков и взрывной волны, хотя сам его сильно тряхнуло.

Пехота залегла и открыла беглый огонь. Теперь все решала артиллерия, да к тому же обозначился русский миномет, который редко, но все же стрелял откуда-то из-за станции, поэтому солдаты не спешили подниматься.

Пушка выстрелила. Ветви, которые скрывали танк, подкинуло взрывом, а часть из них переломало, открыв лобастую с короткой пушкой башню. Курт замер. Казалось, что из-под башни вот-вот поползет черный дым, люк откроется и из него начнет выбираться оглушенный экипаж, если вообще кто-то остался в живых. Но танк стоял, как ни в чем не бывало. Он замер, как напряженный охотничий пес. Чувствовалось, что внутри его шла напряженная работа.

Русский наводчик поторопился, выбирая точку прицеливания, и снаряд, попав в броню под острым углом, срикошетил. Танк выстрелил осколочным, с небольшим перелетом. Взрыв поднялся прямо за орудием. Все было кончено. Курт видел, как разметало расчет, как подпрыгнуло оно само, как со звоном разлетелись стреляные гильзы.

После этого выстрела башня танка стала быстро разворачиваться в сторону уходящего эшелона, который уже почти весь скрылся в лесу. В зоне видимости оставался один последний вагон. Танк опять замер на несколько мгновений и выстрелил. Вагон буквально разорвало. Полетели какие-то мешки, ящики, доски, щепки, а сам он быстро и жарко загорелся и исчез за деревьями.

После этого, как-то сразу замолчал и русский миномет, видимо минометчики ушли, выполнив задачу. Бой закончился. На станцию опустилась тишина, нарушаемая стонами раненых, да гудением огня в окнах станционной будки.

Курт присел на попавшийся ему ящик и положил винтовку на колени. От пережитого напряжения руки его дрожали, а легкие работали, как кузнечные мехи. Сердце стучало где-то в горле и, казалось, вот-вот прорвав его, выпрыгнет вон. Он опять остался жив и еще не до конца верил в это.

Глава 2

Лиза сидела у окна колхозной конторы и задумчиво наблюдала, как два петуха наскакивали друг на друга на пыльной деревенской дороге. Ни один из них не хотел уступать. Распустив перья на вытянутых шеях, наподобие испанских воротников, они безжалостно клевались и бились шпорами.

– Вот, дураки.

Подумала Лиза и вспомнила, как еще в школе, Володька из соседнего класса – ее страстный поклонник, подрался из-за нее с ее одноклассником, противным Сережкой Звонковым.

Они так же беспощадно дубасили друг друга по чем ни попадя, пока физкультурник Андрей Александрович, в прошлом тяжелоатлет, не взял их за шкирки и не отвел к директору школы. Ох, и влетело им тогда и от директора и от родителей. Зато Лиза была горда, что из-за нее дерутся мальчишки. Не каждая девчонка могла похвастаться этим.

Вообще те времена она вспоминала с легкой грустью. Тогда она с родителями жила в Москве. Жизнь была легка и беззаботна. Отец ее был инженером строителем. Он всегда хорошо зарабатывал, и их семья никогда ни в чем не нуждалась. Он руководил большой стройкой и бывал дома очень редко. Лиза и ее младшая сестра Катя в основном всегда были дома с мамой и бабушкой – папиной мамой. Дома всегда было прибрано. Их домработница, Глафира Терентьевна, деревенская женщина лет сорока пяти, была очень аккуратна и прекрасно готовила. Те редкие часы, когда отец бывал дома, он все свое время посвящал дочерям. Он очень любил их, баловал и называл принцессами. И Лиза с сестрой очень любили его.

В праздники они выходили всей семьей на демонстрации и народные гуляния. Отец покупал им мороженное, воздушные шарики, леденцы и еще много всего, что составляет для детей понятие «счастье». Жизнь казалась легкой и безмятежной.

Но в тридцать шестом внезапно умерла бабушка. Лиза очень любила бабушку и безутешно прорыдала несколько дней, прежде чем кое-как успокоилась. Через полгода, как умерла бабушка, заболела Катя. Как-то, гуляя с друзьями, она сильно промочила ноги, но сразу домой не пошла, а вернулась только к вечеру. Мама сильно отругала Катю, напоила ее молоком с медом и уложила в постель. Но Катя все-таки заболела. Врач, которого пригласил отец, осмотрел ее, тщательно прослушав маленькой трубочкой и, сняв пенсне, сказал:

– Ничего хорошего. Воспаление легких.

Отец покупал самые дорогие лекарства, мама день и ночь сидела у Катиной кровати, но той становилось все хуже и хуже. Катя умерла через три недели. Лиза навсегда запомнила каменное, посеревшее лицо отца и красные, распухшие от слез, глаза мамы, когда те стояли у свежезарытой могилы ее сестры. Сама Лиза очень переживала смерть сестры – ее милого «котика». С ней даже случилась истерика, и мама долго качала ее, усадив на колени и прижав к груди. Она успокаивала Лизу, говорила, что такова судьба и нечего с этим поделать, а у самой из глаз беззвучно катились слезы и падали Лизе на щеку. Казалось, что от этих ударов невозможно оправиться, но судьба готовила ей еще более страшные испытания.

В июне тридцать седьмого у отца на работе произошел конфликт с вышестоящим начальством по поводу, какой-то новой концепции в строительстве. Как-то на совещании он отчаянно отстаивал свою точку зрения. И в один из моментов, когда один из высокопоставленных чиновников сказал:

– Вот товарищ Сталин не одобрил бы вашу инициативу.

Отец в запальчивости выкрикнул:

– Да что товарищ Сталин может понимать в современном строительстве?

Через мгновение он уже понял, что случилось непоправимое, и осекся, но в зале уже стояла мертвая тишина. Некоторые из присутствующих даже втянули головы в плечи, будто должен был вот-вот обрушиться потолок.

Тишина, провисев несколько минут, была нарушена все тем же чиновником. Он несколько раз кашлянул и, недобро посмотрев на отца, сказал, что это совещание следует немедленно прекратить и продолжить позднее. Все члены совещания быстро поднялись и покинули зал. Никто не подошел к отцу и не попрощался с ним. Все старались держаться от него подальше.

После этого инцидента отец был всегда хмур и задумчив. Часто, посадив Лизу на колени, он гладил ее по голове, но мысли его были далеко. Лиза ничего не знала, но видела, что родители чем-то озабочены. На ее вопросы мама всегда отшучивалась, но Лиза видела ее грустные, встревоженные глаза и сердце ее трепетало. Она чувствовала приближение беды, и каждый день готовилась к ней. Но все приготовления ее были тщетны, беда застала ее врасплох.

Однажды среди ночи, когда ей снился радужный сладкий сон, она почувствовала, как кто-то трясет ее за плечи и, сдерживая рыдания, повторяет:

– Лизонька, доченька, проснись…, вставай скорее.

Лиза, находясь еще во власти сна, никак не могла понять: зачем маме понадобилось будить ее среди ночи, но послушно поднялась и, шлепая босыми пятками по полу, пошла за мамой, которая тянула ее за руку в гостиную.

В гостиной ярко горела люстра. Посреди комнаты стоял отец, почему-то одетый, и двое военных. Лиза никак не могла собраться с мыслями и понять: зачем здесь эти военные и почему отец одет так, будто собрался уходить. Да еще этот яркий свет, который заставлял закрываться и без того слипавшиеся глаза. Взглянув на маму, Лиза поняла, что это беда. Что-то подсказывало ей, что она видит отца последний раз. Сердце ее сжалось в маленький дрожащий комочек, и сон слетел с глаз в одно мгновение.

Она кинулась отцу на шею и жалобно, роняя слезы, запричитала:

– Папочка, куда ты? Я не хочу, что бы ты уходил.

Отец обнял ее, как всегда погладил по голове и тихо спокойно сказал:

– Ну что ты, принцесса? Я скоро вернусь. Просто я уезжаю в командировку. Иди спать. Помогай тут маме, пока меня не будет.

Его слова звучали убедительно, и Лиза начала было успокаиваться, как вдруг мама с рыданиями бросилась к отцу и обняла его вместе с Лизой.

Тут один военный сказал, что пора идти и довольно грубо отстранил маму, которая продолжала цепляться за френч отца. Отец в сопровождении военных пошел в прихожую и на пороге обернулся, как бы говоря:

– Прощайте.

– Папа!

Закричала Лиза. Этот последний крик долго потом стоял у нее в ушах. Они с мамой уже не могли заснуть и всю оставшуюся ночь просидели, крепко обнявшись, на диване в гостиной.

Вскоре по дому, двору и школе распространился слух, что отец Лизы – враг народа, что он проповедовал вредные для социалистического строительства – буржуазные идеи и оскорбительно отзывался о самом товарище Сталине. Недавно самые преданные друзья, теперь стали сторониться Лизы. На все ее обращения отвечали односложно, и с какой-то натянутой вежливостью, за которой сквозили враждебность и страх. Учителя, еще недавно ставившие ее всем в пример и по учебе и по отношению к товарищам, теперь старательно игнорировали и при каждом удобном случае старались придраться к любой мелочи в ее поведении и учебе. Из отличницы Лиза очень скоро превратилась в троечницу. При этом она вовсе не стала плохо учиться. Она так же усердно делала домашние задания и прекрасно отвечала на уроках. Просто оценки, которые ей ставили, стали ниже. Кроме того, по некоторым предметам в журнале напротив ее фамилии стали появляться двойки, происхождение которых она не могла объяснить.

Сначала Лиза боролась, но очень скоро поняла, что ей не справиться с этой стеной отчуждения. И она смирилась с судьбой, превратившись из фаворитки, из-за которой дрались мальчишки, в серенькую замкнутую девчушку, на которую никто не обращал внимания.

Денег в семье сразу поубавилось. Маме пришлось давать уроки музыки и заниматься репетиторством, чтобы как-то сводить концы с концами. Глафира Терентьевна, боготворившая Сталина, уволилась сразу после ареста отца. Нагрубила маме, применив при этом такие выражения, смысла которых Лиза даже не поняла. Соседи на улице перестали здороваться и в довершение всего, вскоре их выселили из шикарной государственной квартиры в комнату в большой коммуналке.

Изменения в жизни были столь стремительны, что Лиза пребывала в шоке, но сносила все тихо, плача лишь в душе, да по ночам в подушку, чтобы мама не слышала. Она понимала, что маме приходится гораздо тяжелей, чем ей и не хотела расстраивать ее еще и своими переживаниями. От этих внутренних рыданий душа ее выгорала, обугливаясь и растрескиваясь, что не могло не сказаться на ее внешнем виде и поведении. Лицо ее приобрело строгое и тревожное выражение, а движения стали резкими, как будто она всегда была готова уклониться от удара. Она стала молчаливой и замкнутой, никогда не принимала участия в групповых обсуждениях, в художественной самодеятельности, в праздниках.

Почти никогда она не отвечала на ядовитые выпады и насмешки против нее, но никогда и никому не спускала выпадов против ее отца. Она очень любила его, особенно теперь, когда его не было рядом, и свято верила в его невиновность. Она также верила в то, что там, куда его забрали, обязательно разберутся во всем и отпустят его. Отец вернется, и они опять заживут той (хоть и не полностью той) но прежней счастливой жизнью.

Единственным человеком, которому Лиза могла доверить абсолютно все, и к которому могла прижаться в минуты тоски и одиночества, была ее мама. После всех ударов судьбы, та стала относиться к ней особенно нежно. Нежность, которая раньше распределялась на всю ее семью, и запасы которой были неиссякаемые, теперь обрушилась на Лизу. Теперь, когда злой ветер выдрал все остальные ростки, она была готова оберегать свой последний росточек руками, телом, дыханием и в борьбе за него была готова в любое мгновенье погибнуть сама.

Лиза теперь сама занималась домашним хозяйством: наводила порядок, готовила, мыла полы. Мама, возвращаясь с работы, частенько поругивала ее за это, пытаясь делать все сама, но Лиза была непреклонна и та скоро сдалась.

Мама не оставляла попыток узнать что-нибудь о судьбе отца. Она писала в разные, иногда очень высокие инстанции, но ответы либо не приходили вовсе, либо, что случалось довольно редко, содержали расплывчатые сведения, которые еще больше усиливали тревогу. Но мама не сдавалась и продолжала разыскивать отца. Ее непреклонность вызывала в Лизе чувство гордости за ее стойкость и мужество. Она была для Лизы тем источником, от которого можно было заряжаться энергией, когда все представало в черном цвете и опускались руки. Так, поддерживая друг друга, они прожили еще два года.

В декабре сорокового мама получила известие, в котором скупым машинописным текстом говорилось, что ее муж умер от болезни в одном из лагерей где-то на севере. Это известие скосило маму. Прочитав письмо, она молча опустила его, открыв, таким образом, лицо с неподвижными, будто стеклянными глазами. Все время до этого письма в ней жила надежда, помогая ей жить и питая силой противостоять судьбе. И вот теперь, надежда умерла, унося с собой и весь источник жизненной силы. Она никогда не читала такие письма вслух, чтобы, если в них будет содержаться что-то ужасное, не травмировать Лизу. Вот и теперь Лиза ждала, когда мама прочитает письмо и расскажет ей его содержание и, как всегда под сердцем кто-то дергал за тонкую тревожную струнку, заставляя по выражению маминого лица улавливать суть написанного.

А суть написанного очень скоро стала понятна Лизе, и она, охваченная чувством беды, вскочила со стула и кинулась к маме. Мама стояла посреди комнаты не чувствительная ко всему происходящему вокруг. Лиза выхватила из ее опущенной руки листок казенной бумаги и стала лихорадочно перечитывать его. Несколько скупых строчек, отпечатанных на машинке, никак не хотели складываться в единую смысловую группу. Лизе пришлось пробежать их несколько раз, прежде чем ужасный смысл их безжалостно ударил ее по голове. Поняв, наконец, суть этого письма, Лиза почувствовала, как пол качнулся под ногами под мощными ударами крови в висках, а глаза стали неудержимо наполняться тихими и горькими слезами безнадежности.

Не естественно было то, что все это происходило в жуткой, могильной тишине, без единого всхлипа и стона. Через несколько минут Лиза очнулась и, оглянувшись, увидела, что мама сидит на кровати в неестественной позе и держится за левую грудь.

Мама заболела и слегла. После смерти ее мужа и утраты последней надежды, мужество, казалось, покинуло ее. Она постоянно плакала и, обняв Лизу, гладила ее по голове, приговаривая:

– Бедная моя девочка, бедная моя доченька.

Лиза, склонясь над маминой кроватью и тоже роняя слезы, думала уже о том, что ее учеба в школе подошла к концу, и ей уже пора было брать на себя тяжелое бремя кормильца. Так она и сделала: ушла из школы, взяв справку о девятилетнем образовании, и стала подрабатывать, как и мама, уроками музыки.

Маме становилось все хуже и однажды она, подозвав Лизу, сказала:

– Лизонька, доченька, я очень больна и боюсь, что скоро умру.

– Мама… – попыталась было возразить Лиза, но мама заставила ее замолчать, приложив к ее губам свои холодные бледные пальцы.

– Послушай. У меня сердце разрывается, когда я думаю о том, что ты останешься здесь совсем одна, среди этих враждебных людей. Я написала тете Маше в деревню, чтобы она приехала и забрала тебя к себе. С ней ты не пропадешь. Очень тебя прошу – не перечь мне и сделай, как я прошу. Тогда я смогу спокойно умереть.

Лиза онемела от такой суровой откровенности. Потом она что-то возражала, но чувствовала, что слова ее звучали не уверенно и что все, что сказала мама, неотвратимо, как сама судьба. В конце концов, она расплакалась, а мама, гладя ее по голове, уже не утешала, как в детстве, а говорила:

– Теперь крепись, дочка. Ты уже не маленькая. Я верю, что у тебя все еще в жизни сложится. Помни все, чему мы с папой учили тебя и всегда верь в себя.

Вместо истерики, казалось бы, неизбежной в такой ситуации, Лизой вдруг овладело какое-то серьезное, не по возрасту тяжелое чувство, которое овладевает человеком, оказавшемся в сложной жизненной ситуации и не дает ему сдаться судьбе. Она распрямилась, со злостью вытерла слезы и сказала:

– Мама, я так люблю тебя. Я сделаю все, как ты скажешь, только не говори больше о смерти. Давай пить чай. – с этими словами она встала и пошла на кухню, ставить чайник.

Потом они пили чай, разговаривали о прошлой жизни. Вспоминали веселые и грустные эпизоды. Грустили, смеялись, плакали. Мама, глядела на Лизу и удивлялась: как быстро ее маленький Лизок превратился во взрослую и такую красивую девушку. Вдруг мама встрепенулась, вспомнив что-то и, подняв вверх указательный палец, сказала:

– Сейчас дочка, я сейчас… – и, встав из-за стола, направилась к комоду.

Лиза с интересом наблюдала за ней. Порывшись несколько минут в комоде, мама, наконец, повернулась к Лизе и сказала:

– На, дочка, возьми это. Оденешь их в свой самый счастливый день, а он у тебя обязательно будет.

И протянула Лизе маленький из красного бархата мешочек.

Лиза, заинтригованная мамиными словами, взяла у нее из рук мешочек и, ослабив пальцами удавку на его горловине, высыпала его содержимое себе на ладонь. Едва она сделала это, как почувствовала, что ей не хватает дыхания, а сердце забилось в груди с такой частотой, что, казалось, оно не бьется, а дрожит. Это были золотые с рубинами серьги, изумительные по красоте. И не надо было быть специалистом, чтобы сразу понять, что они сделаны очень давно.

– Мам, откуда это? – с восторгом прошептала она, не в силах отвести от подарка глаза.

Мама подошла к Лизе и, погладив ее по голове, сказала:

– Эти серьги подарила мне моя мама – твоя бабушка и я одевала их, когда выходила замуж за твоего папу. Один единственный раз в жизни. Но я помню этот день, как самый счастливый в своей жизни.

Лиза почувствовала, как, говоря эти слова, мамин голос дрогнул. В данный момент эти воспоминания были для мамы тяжелым испытанием, но она выстояла, и не омрачила их слезами. Лиза, очарованная красотой маминого подарка, не удержалась и, подбежав к зеркалу, быстро одела их, сняв свои простенькие. Она не могла наглядеться на свое отражение, поворачивая голову то влево, то вправо, то, закидывая волосы за уши, то снова выпуская. Наконец, насмотревшись, она повернулась к маме и в восторге прошептала:

– Мам, как же я должна быть счастлива, чтобы надеть такую красоту?

– Очень, дочка. Сердце тебе подскажет, когда наступит этот момент. – сказала мама и, грустно улыбнувшись, добавила:

– А потом передай их своей дочке или невестке.

Лиза кинулась к маме в приливе чувств и крепко обняла ее. Потом они снова сели за стол и стали говорить о счастье, детях, любви. Так они засиделись до позднего вечера. Ночью маме стало плохо, и ее увезли в больницу. Через два дня она умерла. Лиза была убита горем и не знала, что делать, но в это время приехала тетя Маша и взяла на себя все хлопоты по похоронам.

Тетя Маша – двоюродная сестра мамы была одинокой пожилой женщиной. Жила она в небольшой деревеньке под Нарофоминском. Когда-то она была замужем, но муж ее был серьезно покалечен гражданской войной. Брак их был недолгим, и детей они не нажили. В двадцать шестом муж умер, а тетя Маша так и не вышла больше ни за кого.