Czytaj książkę: «Похищение Елены»

Czcionka:

ISBN 978-5-0056-4931-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Поселок весёлый.

Вот вы говорите: я дура. А я считаю: надо Ленку искать. Вера говорит: «Сама придёт» А я сомневаюсь. Вера говорит: «Куда она от такого мужа денется. Мой Жорик не муж, а золото».

Жорик – сын Веры. Он так ничего себе парень. Не курит. Один недостаток: мямля. Ленка – она другая. Вера склоку начнет, а Ленка ей в ответ скажет, как отрежет: «Необразованная вы женщина», Вера глаза вылупит, а возразить нечего.

Так вот: вчера вечером Ленка домой не пришла. Может, Веру видеть опротивело. Может, Жорик вконец надоел, не знаю. Жили они тихо, до ругани не опускались.

Я всё хожу и думаю, куда Ленка делась? Полная загадка. Нехорошо это: Ленка пропала, а дела до этого никому нет. У всех «моя хата с краю, ничего не знаю». Откуда такое равнодушие, бабки? Неужели правду про «чужую беду» говорят?

Так, примерно, я в тот день рассуждала. Что ж, думаю, дело в долгий ящик откладывать, надо собираться и вперёд. Попила чайку с баранками, подошла к сундуку, открыла его и давай вещи доставать. Всё вынула: только на самом дне нашла. Что нашла? Повязки ДНД. От деда моего покойного достались, а откуда он взял, ведать не ведаю. Только знаю ДНД – это порядок. Что случится, Добровольная Народная Дружина сразу тут. Власть-то, конечно, за порядком следит, но настоящий порядок только ДНД поддерживает. Когда власть спит, ДНД не дремлет. У ДНД всюду глаза и уши. А отсюда и уважение от людей. Поэтому многие в ДНД хотят записаться. Но конкурс большой: повязки только две. Одна для меня, а вторая для Чувилки – подруги моей.

Вышла я на улицу, свежим воздухом дышу. У нас такая тишина, что слышно, как на другом конце поселка дед Михей протезом скрипит. Куда, интересно, намылился? В карты, наверно, играть с Лихоманкой-хулиганкой и Бедой-сволотой.

Дед Михей у нас еще тем прославился, что однажды на День Победы весь в орденах и медалях в клубе появился.

Я ему говорю:

– Дед, ты же не воевал!

Чувилка:

– И то верно: мал еще был.

А Михей отвечает:

– Это моего отца ордена и медали: я в Верховный Совет написал, чтобы приняли закон, разрешающий детям носить награды родителей.

– И приняли?

– Пока нет. Но должны: зачем награды без дела лежат?!

А еще слышно, как поросенок Чувилки хрюкает. Он у неё часто из сарая убегает и в окно Чувилке заглядывает. Встанет на задние ноги и смотрит в комнату через стекло. Зайдёшь к Чувилке в гости, а в окне свиная рожа. Волосы на голове дыбом. Сгинь, нечистая! А потом вспомнишь про Борьку, сразу успокоишься. Еще Чувилка на поросёнке ездит: в санки запрягает. А Борька рад, что свою хозяйку везёт! Кажется мне порой, бабки, звери лучше людей. Не образ наш любят, а душу. На Чувилку взглянуть страшно: все лицо в бородавках, а Борька всегда на нее с обожанием смотрит.

Иду я по посёлку дальше. У нас ребята снеговиков лепить любят. Где только не понаставят. Так и кажется, что за тобой по пятам невысокие люди ходят.

Днем-то еще ничего, а ночью страшно. Как-то раз слышу сзади: хр, хр – кто-то догоняет. Ой, бабоньки, страсть-то какая! Но слышу, что-то звякнуло: тут же догадалась – это в башке у снеговика льдинка о льдинку ударилась: мысль родилась. Ну, иди, иди, дурак ледяной своей дорогой, не мешай честным людям по ночам гулять.

Значит, иду я по посёлку: навстречу Чувилка. Когда я на бородавки смотрю, мне кажется, ей лицо мёдом намазали и ткнули в горох. Шустрая бабка, а посмотришь на неё: откуда сила берётся, ростом не велика.

– Привет, подруга, – говорю.

– Привет, куда идёшь?

– Ленку искать.

– Да она, небось, в городе.

– Разве не знаешь, в город у нас дорогу замело, – я вздыхаю, у меня сын в городе живёт, всю зиму его не вижу: скучаю.

– Это верно, – Чувилка соглашается.

– Вот видишь, поэтому я думаю, у нас надо искать, – я говорю.

– У нас все на виду, – Чувилка плечами пожала.

Пошли мы с Чувилкой вместе. Снега в этом году навалило по самые окошки. В наших краях зимы долгие. Морозы – злыдни. Это старцы такие. Из леса выходят: взлохмаченные, седые, рубашки до колен, а руки и ноги синие.

Идем мы с Чувилкой: небо голубое, ветер у себя дома дверь на щеколду и спит. У нас на посёлке много спят. Лето, осень, зима, весна – без разницы. Лягут осенью, встанут весной. Лягут весной, встанут осенью.

Темнеет, идем. Вдруг нам навстречу, судя по звукам толпа, но шаги и дыхание слышно, а никого не видно. Всё ближе, ближе, просто жуть. Всё думаю, приплыли. Чуть не померла от страха. Но слышу, шаги удаляются. Фу, пронесло. Неизвестные мимо прошли. Вот что у нас на посёлке творится. Кто бы это мог быть, просто ума не приложу. Таинственное явление. Много непостижимого в мире, ох, много!

Я Чувилке говорю:

– Пошли ко мне, переночуем, а завтра с утра пораньше, снова искать будем.

– Правильно, – она отвечает.

– А то: пока за тобой зайду – время только уйдет.

– И то верно, – Чувилка соглашается.

Постелила я Чувилке на кухне, а себе три стула поставила, легла на них – телогрейкой укрылась, мне по моему росту и так большое спасибо. Полежала, полежала я и заснула: и снится мне Ленка: только на себя не похожая в лице стала, вид утомлённый словно весь день на солнце пробыла.

– Ну, здравствуй, Лена, – я ей говорю.

– Это ты здравствуй, бабушка.

– А тебе что же здоровье ни к чему?

– Я по хрустальному мосточку пройду, резным ковшиком водицы зачерпну, ног не замочу.

– Да где ж это такое?

– У добрых людей.

У дороги цветок,

Золотой лепесток

В мотылька влюбился,

В лучик превратился.

– Где?

– В голубом краю,

В голубой дали,

Ой, люлю, люлю,

Ай, люли, люли.

– Как же ты там живёшь?

– Живу я хорошо, все у меня есть. И потэблы, и ренаканы.

– Что ж это такое?

– Когда-нибудь узнаете. Я золотое яблочко возьму, по серебряному блюдечку покачу – и наемся.

– О посёлке то вспоминаешь?

– О каком посёлке?

Тут и ежу ясно, что это не Ленка.

Проснулась я утром. По дому засуетилась. Чувилка носом рулады выводит. Словно птица уселась ей на лицо и песни распевает. Так и хочется рукой махнуть и эту птицу согнать – уж очень ее пенье на нервы действует.

– Эй, Чувилка, – бужу, – хватит дрыхнуть, уже день, вставай.

Та проснулась, глаза трёт. Я на стол яичницу ставлю. Чайник уже кипит.

Вот мы с дедом моим покойником любили чайком побаловаться! Бывало, как сядем с утра, и кто кого перепьёт. Он стакан, я стакан, он стакан, я стакан. Деду моему совсем плохо, он и говорит:

– Смотри, у тебя уже вода из ушей льётся.

Я как прысну!

Значит, сидим мы с Чувилкой, чай пьём.

– Ну, – Чувилка говорит, – что делать будем?

– Жорика надо допросить, – я отвечаю.

Вышли мы с Чувилкой на улицу и к Вере двинулись: Жорика проведать. Подходим к дому Веры: в окне у нее что-то блестит. Наверно, Вера свои богатства перебирает: бусы отдельно, серьги отдельно, а перстни нанижет на пальцы и рукой на свету любуется: вот они и сверкают.

В дверь Веры стучим. Верка открывает: лицо у нее красивое, но хохотальник себе разъела будь здоров!

– Привет, подруга, – говорю, – нового ничего не слыхать?

– А что нового?

– Я всё про Ленку думаю, может, её обманом увели?

– Кто?

– Какой-нибудь чужой человек.

– Какой ещё чужой человек? У нас на посёлке все свои.

– А вдруг?

– Прекрати, подруга. Вечно слухи распускаешь. Кто-нибудь глупость сморозит, а ты на подхвате.

– Какую глупость?

– Пашка Сазонов брякнул, что я бабка богатая, а ты об этом больше всех звонишь?

– Так это правда!

– Брехло. Какая я богатая, так… концы с концами свожу.

– Ладно, подруга, не будем ссориться.

– Зачем пришла-то?

– Я с сыном твоим хотела поговорить.

Верка брови нахмурила: стоит на пороге: руки в бока уперла: такую не обойдешь, тогда я повязку ДНД из кармана вынула и к предплечью себе её приложила.

– Чувилка, привяжи, – говорю.

Чувилка повязку помогла привязать. У Веры сразу глаза забегали, еще сильней нахмурилась, но пропустила нас. Я вокруг посмотрела: все блестит, не к чему придраться. Хотя понятно: Верка чистюля – свихнуться можно. Для нее уборка – праздник! Правда, досталось ей однажды на орехи. Домового она загоняла: то под шкафом вытрет, то на шкафу, то в шкафу. Домовой терпел, терпел, а потом взял и сбросил Вере на голову цветок в горшке. После этого Верка, прежде чем убираться, голову полотенцем повязывает.

Прошли мы с Чувилкой к Жорику. В комнате кровать, стол, на столе клетка, в ней белка живет, Вера рассказывала, что Ленка её из леса принесла. Ещё Вера уверяет, что белка, по ночам из клетки выбирается: крупу и семечки ворует, которые Верка про запас хранит. Всю ночь Вера белку караулит, да под утро заснет – не уследит.

Давно бы Вера от белки избавилась, да Жорик не даёт. Телепень, а тут уперся, говорит:

– Мне белка как память о Ленке дорога.

Когда мы зашли, Жорик на кровати лежал, руки под головой – глаза в потолок.

– Как дела, Жорик? – спрашиваю.

Жорик молчит.

– Ну, Жора, как живёшь? – я снова его спрашиваю.

– Ничего, – мычит.

– Расскажи нам про Ленку.

– Зачем?

Я ему руку с повязкой ДНД показываю.

Он замялся, но потом говорит:

– Хорошая она была. Знаете, как посёлок любила! Самозабвенно. Стихи про посёлок сочиняла. «Та-та-та-та-та-та-та посёлок, та-та-та-та-та-та-та весёлый». Врагов у неё здесь не было. Один раз, правда, напал мороз-злыдень. Но я то, конечно, парень не робкий, за свою жену заступился. Палку схватил и морозу по голове ударил. Мороз и упал. Лежит, не пошевельнётся. Я глаз ему приоткрыл, а глаз пустой. Страшно.

Жорик вздохнул и голову подушкой накрыл.

– Жорик, – я его за плечо тереблю, – что ты можешь еще сообщить следствию?

Но тот молчит, как партизан.

– Спасибо и на этом, – я говорю.

Вышли мы с Чувилкой.

– Что ж, – я вздыхаю, – ничего нового мы не узнали, но отсутствие результата тоже результат. На том и порешили.

Глава 2

Научные мыши.

На другой день иду: пасмурно, кажется, вот-вот стемнеет. Солнце в небе – пятно. Словно девочка-лапушка-малышка не в настроении: прикрыла лицо шифоновым платком, сидит – куксится. Снежок порхает: словно это на небе пьяный Пашка Сазонов отряхивается (пока шёл, извалялся): вот снег и летит.

Кстати, думаю, дай-ка к Пашке зайду, а то давно у него не была, может, он причастен к исчезновению Ленки. Пашка Сазонов у меня под надзором, технику любит, но всё у него шиворот-навыворот выходит: ремонтирует электроутюги да электробритвы, но только после ремонта утюг жужжит, а электробритву в руке держать невозможно – горячо. Всё изобретает какую-то ерунду, лучше бы на работе рацпредложения вносил. Одним словом, странный человек. Жена Анька с ним измучилась: так и говорит про него «мой маньяк». А за маньяком глаз да глаз нужен.

Пришла я к Пашкиному дому: дверь приоткрыта: кто ж ее зимой так оставляет, я на Чувилку ругаюсь, когда она Борьку ко мне впускает – он поросенок длинный.

– Эй, – кричу в дверь, – есть кто дома?

Никто не отвечает.

– Эй, – опять кричу.

И снова тишина.

Постояла я на пороге, постояла и вошла: подозрительно ведь, что дверь открыта. Может быть, что случилось? Конечно, заходить без приглашения в чужой дом нехорошо, но ДНД – это не булка с маслом, а черствый хлеб, надо знать, что произошло.

В доме чисто. Везде полотенца, да салфетки лежат, кастрюли и другая посуда по полкам расставлены, чистота, только в одном непорядок – мыши на столе!

Что они на нем делают – непонятно.

Хотя вспомнила: Пашка мне про этих мышей рассказывал: они дрессированные: одна мышь черная, а другая белая, одна мышь ночью спит, другая днем – Пашка по ним время определяет: часы в доме есть, но ему интересно по мышам какое время суток знать!

Хозяева отсутствуют, надо было мне сразу уйти, да засмотрелась на мышей. Тут слышу шаги: снегом скрипит кто-то: куда деваться? Неудобно, если в доме застанут. Я шмыгнула на всякий случай за вешалку и в одежде закопалась, польты до пола висят, авось, не найдут.

Слышу, входят (судя по голосам) Пашка и Вера: она тут с какого бока!? Опять козни строит!? Подслушивать тоже нехорошо, но не специально же уши затыкать!

Вера говорит:

– С чего ты взял, что я богатая бабка?

– А разве нет? Кулачок-то жим-жим.

– Ну, есть кое-какие сбережения, только богатством это не назовешь!

– Не прибедняйся, тёть Вер.

– Могу поделиться – но за это ты должен кое-что сделать. Мне капкан нужен. Хочу его под окном поставить, чтобы вора, если полезет, поймать.

– Теть Вер, ты в своем уме?

– В своем. Я хорошо заплачу.

– Я капканы делать не умею.

– А ты постарайся.

– Сказал же, не умею.

– Тьфу, тоже мне мастер. А это у тебя что?

– Мыши.

– Вижу что мыши, что они на столе делают?

– Я по ним время определяю: видишь: чёрная спит, а белая нет – значит сейчас день.

– И так ясно – в окошко посмотри.

– Это не по-научному.

– Вот дуралей!

Слышу: ушла Вера, Паша один остался: ходит из угла в угол, думаю, сейчас заметит

меня, ой, заметит! Сердце моё меня выдаст: оно стук-стук-стук. Так Вера ковры выбивает. Иной раз по часу колотит.

На посёлке говорят:

– Пошла мутузить за себя и за дядю Кузю.

Сила в ней нечеловеческая просыпается! Словно пыль для неё первый враг.

Слышу, Пашка совсем близко ко мне подошел, сердце у меня замерло, словно Вера один ковёр на другой поменяла, и снова стук-стук-стук.

Но тут, о чудо, слышу: Пашка вышел из дома. Пронесло!

Я стою, дух перевожу, а Пашкино пальто из кожзама мне на плечи рукава возложило, дескать, живешь ты хорошо, Ольга Ивановна, продолжай в том же духе, а вот Пашке моему передай, всё, что он ни делает, через пень колоду.

– А ты почём знаешь? – спрашиваю.

– А кто я?

– Ну… кто в пальто.

– А в пальто кто? Никого.

Я руки сторожкой-то в рукава сунула: и впрямь пусто.

– Что, – говорю, – тогда выступаешь?

Он молчит, обиделся что ли?

Постояла я ещё, постояла, наконец, выйти решилась. Надо ж когда-то из своего убежища выбираться. Выползла с грехом пополам, да как чихну. От всей души, что называется.

Выглянула на улицу – никого, я шмыг в дверь.

На другой день вышла я из дома пораньше. Небо ясное, душа радуется – воздух на поселке свежий. Мороз-злыдень тут как тут, нос мне хрустальной прищепкой зажал, вся-то его забота: к людям приставать – не работать. Хотя как посмотреть, такие порой узоры на окнах нарисует – диву даёшься. В венцы деревья оденет – сказка. Я порой своему деду покойному начну что-нибудь доказывать: ну, там, на дворе трава, на траве дрова или сшит колпак да не по колпаковски, надо колпак переколпаковать да перевыколпаковать, а он мне всё своё: «Не верю. Где трава? Какой колпак?» Тогда я его вывожу на улицу, кругом показываю и спрашиваю:

– А в это ты веришь?

Иду, значит, я по поселку, вдруг крики: возле магазина Вера голосит:

– Обокрали, по миру пустили!!!

Ну вот: началось представление. Вера – артистка, но ДНД не проведешь!

Подхожу ближе, Вера кричит:

– В дом залезли, пока я за хлебом ходила.

Бабки ее обступили:

– Ах, бедная ты несчастная! Ах, бедная ты несчастная!!!

Жалеют аферистку:

– Ах, бедная ты несчастная!!!

Вот заладили.

Тьфу, противно слушать, знали бы они то, что ДНД знает.

Подхожу я к Вере:

– Что за шум, а драки нету? – спрашиваю.

– Обокрали меня, – Вера голосит, – весь дом вынесли. Я Пашку Сазонова просила капкан смастерить, он отказался. Я думаю, Пашка меня обворовал. Специально капкан не стал делать.

– Ты факты давай, – я брови нахмурила.

– Утром за хлебом пошла: возвращаюсь – окошко разбито: в доме все вверх дном. Кинулась к шкафу – денег нет, и украшений нет, двенадцати серебряных ложек тоже нет – ничего нет.

– Во сколько ты за хлебом ходила?

– Часов в девять.

– А Жорик где был?

– На работе.

– Понятно.

– Что тебе понятно!? – Вера рыдает.

– Надо Пашку допросить.

– Я уверена, что он.

Пошла я к Пашке. Воровства-то у нас на посёлке нет. Даже дверей никто кроме Веры не запирает. Очень, конечно, всё странно. Вдруг на ловца и зверь бежит: Пашка Сазонов навстречу идёт. Одну руку в кармане держит, другой размахивает.

– Что, попался преступник? – я говорю.

– Почему преступник?

– Веру Ивановну обокрал.

– Ничего я не крал.

– Она на тебя грешит. Ты ей капкан специально не сделал, чтобы самому залезть.

– Во сколько же её обокрали?

– Часов в девять.

– Я в мехмастерской в это время был.

И достал из кармана белую мышь, показывает.

– Мышь с собой за компанию взял, а она сбежала. Все механики её ловили. Хочешь, спроси.

– Понятно, – я говорю, – значит, у тебя алиби.

Иду я по поселку дальше, думаю: надо рассуждать логически: Пашка Сазонов отпадает, тогда кто? Может быть, случайное совпадение: настоящий вор действовал – тогда дело сложнее. Надо место преступления внимательней осмотреть. Помчалась я к дому Веры коротким путем, в пять минут уложилась. Осторожно в калитку вхожу и под окошко: а следов там полным-полно, словно специально топтались – хожу: изучаю. Долго хожу. Результата нет. Собралась было уже уходить, и вдруг у самого сарая увидела его. Что? Колечко. Серебряное с синим камушком. Кто-то у входа обронил.

– Ну, – думаю, – нашла след. В сарае сокровище спрятано. Видно, преступник побоялся днём ворованное нести, ночью за ним придёт. Надо за сараем следить.

Пришла я к себе домой, чай заварила, села пить с баранками, ночи жду. Выпила чаю, потом в доме прибралась: туда-сюда, гляжу: за окном темно, что ж, пора за настоящее дело приниматься: свою службу нести, потому что кто же если не мы?

Вышла я на улицу: мать честная, деревья небесные звездами-то как усыпаны: ветви их до самой земли склоняются. Протянешь руку – сорвешь звезду.

Хочешь, звезду ― антоновку, хочешь, коричневку, или красную звездочку – пепин. Съешь: в животе сразу покой, чудным голосом воспоешь, хоть и слуха нет. У нас-то в этом году яблок не было. Как всегда в мае яблони распустились, а тут заморозок – помёрзли. У одной бабы Веры сохранились, потому что она всю ночь в саду костры жгла: дымом яблони спасала. Я у себя тоже хотела, потом плюнула, бабе Вере стала помогать – сучья для костра таскать. Вместе веселей, да и у Веры такой вид был, будто дети её погибают ― спасать надо. Носилась она как угорелая:

– Больше, больше костров, – кричала.

Так всех завела, что люди потом ей большое спасибо сказали. Давно такого подъема душевного не испытывали.

Яблони не только у меня, но и на всем поселке помёрзли, зато у Верки невиданный урожай! Всем поселком ходили смотреть – гордились. Вера яблоки-то с яблонь никому не давала, но которые падали, позволяла брать. И скажу я вам, бабки, никогда таких яблок вкусных не ела.

Так вот, подошла я к Веркиному дому. В сарай через щель заглядываю: так и есть: царь Кощей над златом чахнет. Вера в дальнем углу копается: что-то бормочет: со своими сокровищами, наверно, разговаривает. Смехота, да и только! Деньги же – это просто бумага или металл, до чего надо дойти, чтобы их так любить!

Отошла я от сарая и встала за яблоню в саду: Вера минут через десять показалась: идет с фонарём по тропинке, и все назад оглядывается: неуверенна: надежно ли ее сокровища спрятаны. Что за жизнь у богатых: сплошная тревога!

Ушла Вера, я в сарай скорей шмыг: зажгла свечку: за мешками с рухлядью пошарила и вытащила шкатулку: тяжеленькая, посмотреть бы что там, да времени нет: вдруг Верка вернется: спокойной ночи своим денежкам пожелать. В общем, перепрятала я шкатулку здесь же в сарае и дёру. Ох, завтра утром повеселюсь, так повеселюсь!

Дома я сразу спать легла, но долго не могла заснуть, бабки, гордость меня распирала: эх, дед мой помер: он бы за меня порадовался – как я следствие провела.

Дед-то меня любил, несколько лет за мной ухаживал, прежде чем мы поженились.

А было это вот так: сделал он мне предложение, а я ему в ответ толстую книгу дала – про что сама не знаю – не читала.

– Прочти, – говорю.

На другой день он приходит:

– Ну что, выйдешь за меня замуж?

– Книгу прочёл?

– Да.

– Врёшь.

– Ну, почти прочел.

– Дочитай до конца.

– Ты что издеваешься надо мной, я сроду таких толстых книг в руках не держал.

– А эту прочти.

– Вот упёрлась, ладно прочту.

На другой день прибегает: весь сияет. Я в книге-то ближе к концу написала карандашиком: «Я согласна».

Утром проснулась я, позавтракала и на улицу, а там красотища: ночью пурга была: карнизы обмахнула, чехлы на деревья новые одела. Хорошо! Снега на ветвях столько, что и не знаешь: как он держится, кажется, закон земного притяженья ему не писан.

Я прутик нашла и начертала на снегу: «Дура». Буковки ровные, наклон соблюдён. Красиво получается! Да какая же я дура!? Бабу Веру вокруг пальца обвела. Ха-ха!

Иду. Посёлок пробудился. Мать-царица, у нас голуби летают, да голубицы. Мне хоть дворец предложи, хоть ларец – никуда с посёлка не поеду. Воздух у нас здесь какой! А на солнцепёк выйдешь – так волны по телу и прокатываются, словно стоишь голенькая, а сверху тебя из ковшика тёплой водичкой поливают.

Иду, вдруг вижу: Вера бежит. Платок набок съехал, губы сжаты, а ноздри как у рысака раздуваются.

– Куда торопишься, подруга? – спрашиваю.

– Убивать иду, – Вера зубами скрипит.

– Кого? – делаю я вид, что не понимаю.

– Пашку Сазонова.

– Чем же он провинился? – строю из себя дурочку.

– Богатства мои украл.

– У него алиби.

– В другом месте уже украл.

– Почему он?

– Потому что на месте преступления мышь осталась. Только он с мышами возится.

– Какая мышь: черная, белая?

– Дохлая.

– Во, дела!

– Всё: пошла убивать.

– Подожди, – говорю, – знаю я, где твои сокровища. Только ты сначала правду скажи, ведь никто тебя в первый раз не обворовывал? Сама всё в сарай отнесла.

– Как ты догадалась?

– Колечко нашла, – я кольцо достала, – держи.

– Вот любопытная Варвара, во всё нос суёшь.

– Для чего ты это устроила?

– Чтоб настоящие воры думали, что у меня уже всё украли. Ну, говори, где сокровища?

– В сарае, в другом углу за бочкой. Я перепрятала.

– Вот ворюга. Я тебе ещё это припомню!

– Сама обманщица.

– Подальше положишь, поближе возьмешь! – Вера в ответ.

Побежала в сарай, а я иду и думаю: откуда на месте клада дохлая мышь взялась? Не иначе от смеха померла, видя, как я над Веркой подшутила.

Darmowy fragment się skończył.