Czytaj książkę: «Иосиф Бродский и его семья»

Czcionka:

Благодарности:

Хочу выразить глубокую признательность Лиле и Михаилу Руткис за неоценимую помощь в работе над этой книгой.

Особые слова благодарности моей спутнице и постоянной помощнице в литературных делах Елене Павликовой и редактору первого и второго издания Светлане Абовской.


Серия «Зеркало памяти»

Фото на переплете ФГУП ИТАР-ТАСС (Агентства «Фото ИТАР-ТАСС»)

В оформлении книги использованы фотографии из личного архива Михаила Кельмовича, Информационного агентства России ТАСС и ФГУП МИА «Россия сегодня»


© М.Я. Кельмович, 2025

© РИА Новости

© Сергей Берменьев/ТАСС

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Предисловие

Внутренним условием для написания этой книги стала работа со словом, попытка художественного, а не популярного изложения. Представление о том, что можно заполнить страницы простым описанием фактов или наукообразным анализом стихов, вызывало чувство неловкости. Подобное возникает, если в ботинках с уличной грязью ступить на вымытый пол. Иными словами, мысль о том, что о Иосифе Бродском можно писать шаблонно, кажется мне абсурдной.

Вследствие подобной установки текст получился независимым и, я бы сказал, несколько своевольным. О качестве не берусь судить, но отчасти он не отвечает пожеланиям все подробно объяснить. Для того чтобы внести ясность и увязать детали, потребовалось предисловие. В нем исходные факты и события семейной истории расставлены по местам.

Итак, книга посвящена Иосифу Бродскому и семье, в которой он родился и вырос. О жизни и творчестве поэта написано невероятно много. При этом остается практически неизвестной та часть его существования в Питере, что протекала вместе и рядом с родителями и близкими родственниками. Возможно, на фоне творческого взлета, преследований, крушения любви она казалась незаметной – но скорее, представляется, рассказать о ней было некому.

Можно было бы подумать, что нам не известно ничего о жизни матери и отца Иосифа Бродского, об их чувствах к сыну, если б не существовало пронзительных строк эссе «Полторы комнаты». Текст невелик, но Иосиф так много сказал о них и о своем доме, что, кажется, добавить нечего.

С трепетом берусь за ту же тему. Это имеет смысл хотя бы потому, что я находился в другой позиции: не столь близкой, но все же рядом. Иная точка обзора позволяет охватывать взглядом жизнь поэта и его родителей сразу, видеть их отношения без дистанции, но чуточку со стороны. Это еще взгляд с противоположного края океана: не из Нью-Йорка на берега Невы, а скорее наоборот. Подобная позиция позволяет мне сказать: родители Иосифа Мария Вольперт и Александр Бродский были столь незаурядными людьми, что следовало бы только о них написать отдельную повесть. Когда-нибудь так и случится.

Не меньшего внимания заслуживают другие члены нашей семьи, все старшее ее поколение. О них действительно не известно ничего. Вскользь сказанные две фразы… И здесь надо восстановить справедливость, ведь с историями их судеб мы обретаем настроение и картину той эпохи. Она в людях.

Следует уточнить, чтó я называю семьей. У Марии Моисеевны Вольперт, матери Иосифа Бродского, были три сестры и брат. У некоторых из них были мужья (жены) и дети. Вместе с детьми – Иосифом и его двоюродными братьями – и затем внуками они образовывали нашу семью. Я не знаю, как это назвать точно, может быть, кланом или родом. С того времени, как себя помню, я воспринимал родственное пространство в два круга. Внутренний – я, родители, бабушка; мы жили вместе в одной комнате. И второй – внешний, состоящий из всех членов нашего клана. И этот второй круг ощущался не менее близким, чем первый, и, может быть, в чем-то более фундаментальным. Для ребенка это была внутренняя родина, абсолютная точка отсчета. Мне кажется, что все в нашей семье ощущали свою общность со всеми так же.

Дело не только в том, что все мои близкие были особенными во многих отношениях: талантливыми, мужественными, интеллигентными, эрудированными людьми. Нас объединяла удивительная атмосфера единства. Мы были действительно родственны не только общностью интересов и взглядов, помощью друг другу, устройством быта… – чем-то еще… Великие стихи не всегда, не только – вырастают из «сора»1.


Общность наша имела множество выражений; кроме всего прочего, она заключалась и в том, что двоюродный брат или племянник, например, воспринимался близким родственником.


Патриархами семьи были Моисей и Фанни Вольперт. Они до Первой мировой войны жили в Двинске и с началом боевых действий перебрались в Санкт-Петербург. Мой прадед был агентом по продаже швейных машинок «Зингер» на северо-западе: в Прибалтике и Петербурге. Фанни занималась домом и детьми. Я, к сожалению, знал их только по фото.

Основу семьи в то время, которое я помню, составляли дети Моисея и Фанни – сестры и брат Вольперты. Мне кажется, что особое пространство сложилось из их дружбы.

Вот оно, старшее поколение.

Мария Моисеевна Вольперт, мать Иосифа Бродского, и его отец – Александр Иванович Бродский. Три сестры Марии: Роза Моисеевна Кельмович, Раиса Моисеевна Руткис, Дора Михайловна Вольперт. Их брат – Борис Моисеевич Вольперт и его жена Тамара Израилевна Зингер. Муж Доры – Михаил Савельевич Гавронский.

Следующее поколение нашей семьи – это Иосиф Бродский и его двоюродные братья: Яков Захарович Кельмович – мой отец, Михаил Викторович Руткис и Александр Борисович Вольперт. В книге упоминаются моя мама – Нина Гордина и ее брат Солик (Соломон Гордин), а также Лиля Руткис – жена Михаила.

Лиля (Циля Александровна Руткис) сыграла особую роль в сохранении архивов Иосифа Бродского и переписки его с родителями. Семья Руткис спасла большую часть обстановки Полутора комнат и передала все материалы и вещи в Фонтанный дом, предполагая, что они станут основой экспозиции будущего музея.

О близких Александра Ивановича я, к сожалению, ничего не знаю. Таким образом, в качестве круга родственников Иосифа в книге упоминается только материнская линия.

Роза была старшей в семье, и мой отец родился в 1923 году. В результате образовался возрастной сдвиг поколений, в силу которого отец был ближе к старшим: к своему дяде Борису, Рае и так далее, а я по возрасту попадал в одну компанию с Александром Вольпертом и отчасти Михаилом Руткисом. Иосиф в этом смысле был несколько изолирован: много моложе моего отца и старше Михаила и Алекса. Пожалуй, с Руткисом они больше совпадали.

Возрастной сдвиг сохранился в следующем, третьем поколении. Я значительно старше своих троюродных братьев и сестер, в том числе и детей Иосифа Бродского.


В нашей семье существовали три характерные привычки.

Первая: все праздники и большинство дней рождения старшего поколения, всех сестер – точно, справлять в квартире Бориса на улице Чайковского.

Вторая: на лето снимать дачу в Зеленогорске в одном и том же его районе ближе к Комарово, к тому месту, где сегодня находится санаторий «Балтийский берег».

Третья: все мы привыкли называть основные места обитания членов семьи отвлеченно, по названию улицы. Квартира Бориса была просто «Чайковская». Поехать «на Чайковскую», встретиться «на Чайковской». Полторы комнаты – коммуналка, в которой жили Бродские, – обозначалась как «Пестеля», хотя номер дома был Литейный, 24. Говорилось, например: «надо заехать на Пестеля» или «на Пестеля сегодня придут Осины друзья». О нашем доме говорили: «на Майорова», в то время как он стоял на площади рядом с Исаакиевским собором2. Дора жила «на Бородинке» – на Бородинской улице, 13, а Рая – вначале «на Литейном», а затем «на Кутузова».

Этими же названиями пользуюсь и я в данной книге.

Часть 1
Детство во дворце

По безнадежности все попытки воскресить прошлое

похожи на старания постичь смысл жизни.

Иосиф Бродский «Меньше единицы»

Подсказка

Вопрос о том, чтобы написать несколько страниц воспоминаний об Иосифе Бродском и моей семье, всплыл в очередной раз, когда мы сидели в кафе «Чуланчик» на улице Чайковского. Я всегда относился к таким предложениям настороженно по нескольким причинам. Во-первых, в слове «мемуары» мне почему-то слышится издевательский оттенок. Далее, в пространстве языка и смысла будущее всегда маячит впереди, а прошлое мы осознаем позади. Я же никогда не любил оглядываться назад.

Аналогия того, какое место прошедшее занимает в моей жизни, сводится к типичному кадру из фантастического боевика, когда главные герои бегут по мосту, который обрушивается прямо у них за спиной. То есть, каким бы «монотонным» ни ощущалось будущее, прошлого не существует вовсе.

Причина, по которой я все же «взялся за перо», отчасти состоит в том, что разговор происходил в обстановке, неумело, но трогательно воссоздающей советскую квартиру 70-х годов, к тому же мы находились в кварталах, которые были основным местом происшедших когда-то событий. Пространство и предметы интерьера подталкивали к воспоминаниям. В этом была подсказка, совершенно мне необходимая.

Несмотря на безоглядность в отношении прошлого, свое детство и юность я воспринимаю как огромный объем жизни, оставленный в том временном измерении. Кажется, он наполнен образами людей, ситуаций и событий, составляющими целую эпоху. Однако при попытке обратиться к воспоминаниям ощущение оказывается обманчивым, и я убеждаюсь всякий раз, что речь идет скорее о чувстве, о принадлежности к определенному времени, месту и отношениям. Память об отдельных событиях, вероятно, хранится где-то глубже гортани, и при попытке извлечь ее содержание связанного и целого воспоминания, а также текста не рождается.

В то же время отчетливы образы старых ленинградских квартир, в которых протекала наша жизнь. Может быть, если мысленно входить в эти квартиры, мне удастся подробнее восстановить ход событий?

Моя квартира

Я родился и вырос во дворце. Следует добавить: в большой коммунальной квартире. Мы жили в квадратной двадцатиметровой комнате впятером: мои родители, я, бабушка и мамин брат. Потом мамин брат Солик женился, и у него родилась дочка. На какое-то время нас стало семеро.

Тогда я ходил во второй или третий класс и иногда серьезно задумывался о том, что, если бы можно было положить нашу комнату на бок, ее площадь была бы больше. Дело в том, что потолки в ней были высотой шесть с половиной метров.

Когда во дворце делают коммуналку, пространство всегда получается необычным. Так вышло и в нашем случае. В каждом жилом помещении коммунального дворца был построен второй этаж, который занимал пространство над коридором и приблизительно на треть выступал в комнаты. Получалась великолепная антресоль с деревянными перилами. У нас его площадь превышала 12 метров. Еще одна настоящая комната, только вытянутая. Это было смягчающее существование обстоятельство. Ей пользовались по-разному. Иногда наверху жил я. Потом там поселился Солик со своей семьей.

Подобный антресольный этаж имелся у всех соседей. На каждый вела деревянная лестница. Лестницы были у кого прямые, у кого с площадкой и поворотом, были и винтовые. Наша – отличалась массивностью и угловой площадкой.

Кроме этого в квартире присутсвовали: четырехметровые изразцовые печи, огромные окна со старинной бронзовой фурнитурой и мраморными подоконниками, парадная лестница из мрамора с бронзовыми же креплениями для ковровой дорожки, черная лестница, кухня площадью 75 квадратных метров с эмалированным умывальником в углу, дровяная колонка в ванной и выгороженный деревянный туалет, один на всех.

Длинный, как беговая дорожка стадиона, коридор разделяли на индивидуальные секции двери. В нашей секции – почти напротив входа в комнату – висел на стене старый телефон, тоже один на всех. Он часто звонил, и мы слышали через дверь все, что говорилось в черную эбонитовую трубку.

В квартире было всего семь съемщиков. За стеной справа, в небольшой, светлой и узкой комнате жил поэт Володя Уфлянд.

Володя Уфлянд

К Уфлянду я ходил в гости потому, что у него жила ворона. Он подобрал раненого птенца и выходил его. Ворона свободно расхаживала по комнате, поэтому весь пол был застелен газетами и все равно загажен. В этом ощущался дух свободы. В его комнате этот дух чувствовался во всем. И что-то еще витало в пространстве, отличное от привычного бытового ощущения. Ощущение быта присутствовало везде: дома и у соседей. Но у Володи было иначе, и поэтому мне у него нравилось.

Хотя его комната выглядела небольшой и узкой, в ней было много света и, как ни странно, ощущался простор. Я думаю теперь, что дух свободы поселился в ней в большей степени оттого, что он не ходил каждый день на работу, и в меньшей – потому что писал стихи.

Свободу выражало все: светлая ткань портьер, то, что ограждение балконного этажа было не сплошным, а в виде деревянной решетки. То, что он жил с Галей, которая не была его женой. (Она тоже мне нравилась.) А также то, что они курили оба в комнате и спали на полу в верхнем этаже.

К нему в гости ходили литераторы. На стенах висели керамические панно, взятые со стен взорванной Греческой церкви. Володя с Соликом – опасное приключение – лазали по развалинам взорванного храма и отыскивали целые изразцы.

 
Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь…
 
Иосиф Бродский «Остановка в пустыне»

Тогда мне казалось, что Уфлянд «менее настоящий» поэт, чем Бродский. Иосиф был в архангельской ссылке, лежал на Пряжке, преследовался КГБ, и его издавали в Америке. А Володя всего лишь постоянно сидел без работы либо был каким-нибудь рабочим сцены, и его стихи печатали здесь в детских журналах.

Стихи я тогда не любил, взрослые – вообще не читал. Из своих книжек того времени помню только «Волшебные китайские и корейские сказки».


Первое полноценное воспоминание о встрече с Бродским относится, скорее всего, ко времени до 1964 года. Я выхожу из комнаты в коридор и вдруг вижу Иосифа Бродского. Все родственники за глаза его звали Оська, иногда более уважительно – Иосиф, Ося. Притом когда говорили о политике и серьезной литературе, он назывался Иосиф, а когда обсуждались дела семейные – был Оськой.

Он стоит на перекрестке кухонного коридора и нашего и вычисляет, судя по всему, соседнюю Володину дверь. Для меня – это совершенно неожиданно. В моем детском понимании Иосифа можно встретить у него дома, на Пестеля, – там он меня фотографировал. Или на Чайковского, у Вольпертов, на каком-нибудь семейном обеде или дне рождения. А как он попал сюда, совершенно непонятно.

Потом из своей комнаты выходит Володя, и оказывается, что Бродский искал его и что они знакомы. Они шутят, улыбаются и начинают о чем-то говорить. Затем уходят к Уфлянду. То, что он завернул в комнату к Володе, а не к нам, для меня также удивительно, но и только. А вот родителям еще и обидно, и они долго потом обсуждают, что он «всегда такой». «Все время с приятелями, а к родственникам не заходит вообще. Даже когда пришел в нашу квартиру, не зашел».

Фасад

Дом наш постройки Монферрана был в три этажа, с галереями и белыми колоннадами коринфского ордера. Сам он, россиевского желтого цвета, был похож на утюг, стоял отдельно и выходил тремя фасадами к Исаакиевскому собору, на улицу Майорова и Адмиралтейский проспект с Александровским садом. Адмиралтейский фасад украшало парадное крыльцо с парой мраморных итальянских львов на гранитных постаментах. На одном из них пережидал наводнение 1824 года Евгений – герой «Медного всадника».

Львы были могучи и высоки в холке. В детстве я сам не мог на них забраться. Со спины льва слева был виден Конногвардейский манеж с Диоскурами, впереди за деревьями сада – фасад и шпиль Адмиралтейства. Тогда сад был огражден решеткой. А справа выглядывали ангел Александрийского столпа и часть Дворцовой площади. В дошкольные, детсадовские времена я любил еще оседлать бронзового верблюда у памятника Пржевальскому в саду. Впрочем, кто не любил? У верблюда всегда была очередь из детей.

Внутри дома были три огромных загадочных двора, соединенных переходами. Дворы были оснащены конюшнями, переделанными в гаражи, башней вентиляции бомбоубежища и будкой дворника. От мира их отделяли кованые решетки в двух грандиозных порталах – подворотнях. Дворы можно было пройти насквозь: войти в одну подворотню и выйти через другую.

Друзья и родственники

В отличие от некоторых друзей и исследователей, родственники вспоминают Иосифа Бродского без характерного придыхания. Позиция литературного окружения и семьи относительно индустрии воспоминаний о нем – вопрос интересный. В этом деле, несомненно, сложилась монополия друзей при полном забвении родственников. Что в значительной степени объективно, так как среди членов нашей семьи не было людей пишущих. Кроме того, родня не нуждалась в шансах на известность, так необходимых людям литературного труда. Родственники просто ходили на работу и получали зарплату. Меня вопрос дележа чужой славы не интересовал абсолютно. Но я видел у некоторых своих родных глубокую и затаенную обиду на то, что они обойдены вниманием.

Друзьям всегда достаются не только отблески славы, но и приключения. Семье же остаются будни. Например, будни бесконечного и безнадежного ожидания матерью и отцом звонка из-за океана. Жизнь наша состоит из повседневного в той же степени, что и из приключений.

Впрочем, говорить огульно о тех и о других было бы неправильно. Жизнь показала, что среди друзей есть люди, самоотверженно преданные поэту, его памяти, и есть исподтишка таскавшие на продажу предметы домашней обстановки – тире – музейные экспонаты. В то же время далеко не всех членов моей семьи волновали вопросы повышения собственной значимости за счет великого родственника.

В середине девяностых Иосиф позвонил Михаилу Руткису с предложением стать директором благотворительного фонда. Разговор происходил приблизительно такой.

– Михаил, хочешь стать директором моего благотворительного фонда? – «Моего» – с нажимом и оттенком самоиронии.

– А что надо будет делать?

– Ничего. У тебя будут деньги, и ты будешь их тратить. – «Трхратить» – прозвучало сочно и картаво, с той же ироничной интонацией.

– Да нет, спасибо. Не хочу. – Михаил, как обычно, был немногословен.

Я знаю, что Бродский предлагал ему авторские права на некоторые свои произведения. Но Михаил также отказался.


Не будем давать оценку. Сомневаюсь также, интересен ли вопрос, с кем Иосиф был ближе. Конечно, в юности, стране советов, он больше времени проводил с друзьями. Но «Полторы комнаты» – это плач о матери и об отце. В перечне потерь эмигранта друзья же обычно выступают общей группой. И это просто характерная черта отношения к жизни молодости и зрелости.

Рекламные газеты

Помните, в самом начале эссе «Полторы комнаты»: «Теперь ни матери, ни отца нет в живых. Я стою на побережье Атлантики: масса воды отделяет меня от двух оставшихся теток и двоюродных братьев – настоящая пропасть, столь великая, что ей впору смутить саму смерть». В 1985 году, в год написания этого текста, были живы еще младшие сестры Дора и Рая. Но один из двоюродных братьев, Александр Вольперт, на самом деле уже обосновался в Чикаго.

Собственно, он – ныне профессор Чикагского университета, один из немногих ленинградцев, кто регулярно общался с Иосифом по ту сторону Атлантики. Я знаю, что Алекс совершенно не доверяет журналистам и всякого рода биографам и, как правило, отказывается от интервью на тему семейных воспоминаний.

Относительно недавно он рассказал об одной из последних встреч с Иосифом. Они вместе заходили в небольшую квартирку поэта на Мортон-стрит. Когда Иосиф открывал входную дверь, из почтового ящика вывалился ворох рекламных газет и листков. Они разлетелись по полу, и Бродский в ярости стал топтать их ногами.

Мне его вспышка понятна. Представьте себе, что значит ежедневный «холодный душ» рекламы для человека, который обозначил свою жизненную позицию следующим образом: «Все, что пахло повторяемостью, компрометировало себя и подлежало удалению». «Все тиражное я воспринимал как некую пропаганду».

Не скрою, я постоянно учусь у него именно этому: искусству искать небанальное, пропускать первые, но очевидные формулировки, решения, линии судьбы. Учусь, зная, что до степени его остроты восприятия, бескомпромиссности в отвержении стандартного мне никогда не дотянуться. И все же я пытаюсь быть в этом единомышленником и попутчиком.

В тени этого эпизода, мне кажется, стоит то глубокое и горестное отрезвление, которое постигло в эмиграции опальных литераторов и диссидентов, вынужденных или хотевших покинуть родину. Они искренне верили в угнетение «здесь» и в понимание и справедливость, человечность «там», но столкнулись с жестоким разочарованием. Оказалось, что «там» может быть более благополучно, но столь же или в более изощренной форме бесчеловечно. Понимание того, что «хрен редьки не слаще», выходит на экзистенциальный уровень.

1.«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…». А. Ахматова. – Здесь и далее – примеч. авт.
2.Проспект Майорова, ныне Вознесенский, начинается от Адмиралтейского проспекта.
Ograniczenie wiekowe:
12+
Data wydania na Litres:
03 czerwca 2025
Data napisania:
2025
Objętość:
291 str. 36 иллюстраций
ISBN:
978-5-17-175131-9
Format pobierania:
Tekst, format audio dostępny
Средний рейтинг 4,3 на основе 15 оценок
Tekst, format audio dostępny
Средний рейтинг 5 на основе 1 оценок
Tekst
Средний рейтинг 4,6 на основе 14 оценок
Tekst
Средний рейтинг 4,4 на основе 11 оценок
Tekst, format audio dostępny
Средний рейтинг 4,9 на основе 13 оценок
Tekst
Средний рейтинг 4,2 на основе 17 оценок
Tekst, format audio dostępny
Средний рейтинг 3,9 на основе 18 оценок
Tekst, format audio dostępny
Средний рейтинг 4,4 на основе 23 оценок
Tekst, format audio dostępny
Средний рейтинг 4,7 на основе 6 оценок
Tekst, format audio dostępny
Средний рейтинг 3,7 на основе 3 оценок
Tekst, format audio dostępny
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок
Audio
Средний рейтинг 5 на основе 1 оценок
Tekst
Средний рейтинг 5 на основе 1 оценок