Небо ближе к крышам. Рассказы и повести

Корректор Ольга Рыбина

Дизайнер обложки Вера Филатова

© Михаил Касоев, 2024

© Вера Филатова, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-1827-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

В этой книге собраны незатейливые рассказы о вымышленном городе Гуджарати и его разноязычных жителях, вместе с которыми я пытаюсь исследовать абсурд в реальности. Или реальность абсурда.

Иногда это получается нескучно. Как это было когда-то в столице Грузии Тбилиси – прототипе Гуджарати.

Почему город назван именно так? В-третьих, из интереса к Индии, где подсмотренная мной обыденная жизнь по-южному часто бывала невероятно театрализована. Во-вторых, на курдском (этнически моем) языке слово «грузинский» звучит как гюрджи, и именно его вольное развитие привело к появлению Гуджарати. Ну и во-первых, честно, сам не знаю, как всё это (см. выше) смешалось в одной голове…

Главное – вымышленность места действия, в котором, как писал Х. Кортасар, «случались вещи умеренно необычные», позволяет избежать разных – исторических, топонимических, национальных, социальных и т. д. – упрёков.

Действующие герои – это простые, израсходованные временем люди. Мне такое определение нравится больше, чем «маленький человек». Жёстче, правдивее. Ещё мне нравится давать им откровенно странные имена и любить их, чудаков, в том числе и за это. Истории о них, заметно лишённых суверенности, на мировую историю никак не влияющих, часто нелитературно обрываются так же неожиданно, как, бывает, внезапно обрывается и сама жизнь.

Чтение любого из рассказов в этой книге занимает от двух до двадцати минут. Не более. Короткий формат наиболее деликатно, как мне кажется, относится ко времени, которого читателю, увы, неизменно не хватает…

Цикл «Опечатки»

Дворнику не место в космосе

Каждый раз, как в Гуджарати неожиданно портилась погода, бабушка Аджи тревожно обвиняла в этом человечество, с непростительным бахвальством, на грохочущих ракетах, устремившееся в космос.

Как можно приходить в гости к Богу, если Он не зовёт?

Грех это. Вот и наказывает.

Любя…

Пока не строго…

Часто и этот вопрос со вздохами и сетованием на то, что мир устроен не так, как ей хотелось бы, бабо Аджи назидательно обсуждала с дворником Кучу, открывая ему, дурковатому, естественные первосмыслы. Без надежды на понимание.

«Зачат и рождён на земле – нечего в космосе делать. Вот ты, Кучу, зачат потому, что твоя мама „поймала“ твоего папу на красное, одолженное, платье. Кто этого не знает, а? Зачем тебе в космос лезть? Здесь подметай!»

Правопорядок во Вселенной она охраняла как бдительная храмовая стража.

Усердно. Круглосуточно.

«Бабо Аджи, папа Кучу был дальтоник, цвета не различал», – Босли, охотник-любитель, не упускал возможности дуплетом поиздеваться над дворником и раззадорить старуху.

Потный, пахнущий прелой одеждой и всегда без причины весёлый, Кучу, как правило, любые разговоры с собой, о чём бы они ни были, заканчивал каким-то беспечным странным смехом, звучанием напоминавшим камнепад:

– Р-р-рейгана маму е**л. И Гор-р-рбачева – тоже.

Но в тот раз космос почему-то заинтересовал его.

Выяснилось, что Кучу волнуют особенности мочеиспускания космонавтов в условиях «небесомости», как он понимал состояние отсутствия привычной гравитации.

Бабо Аджи допила из гранёного прозрачного стакана, произведённого в год, когда она с родными отмечала своё восьмидесятилетие (как давно это было!), разведённую белым сахарным песком воду – шербет. И с притворным вздохом закурила папиросу: а вот и мой грех, курю много…

Презрительно пережевав во рту поседевший от ужаса перед останками её зубов табачный дым, она спустила его себе в ноги в неопрятно сморщенных, плотных, мутных чулках.

Потом ненадолго подняла вверх мерклые, со слабым сухим отблеском, усталые глаза.

Посмотрела в смущённое небо. Оно привыкло к тому, что Гуджарати живёт гортанным криком. Или стихами долговязого Хабо, с последнего этажа тщательно, разборчиво читающего ему, небу, свои самострочные стихи про «всё правильное», чему, увы, нет места на земле.

А тут бабо Аджи молча просила прощения.

За свой грех.

И грех человечества.

Корабли без якорей

Ну, перепили! Бывает…

Цеховик Партош, прерывая серьёзный тост, стал изображать сильно качающийся (то ли от подземных толчков, то ли от ветра) памятник Ленину, утверждая, что, когда вождь стоит на постаменте с выкинутой вперёд прямой напряжённой рукой, он похож на башенный кран со стрелой. Готовый к стройке! А где стройка, там – и, ха, халтура!

Униформист местного цирка Берду, пьяно, а потому смело пошикав вместе со всеми на разошедшегося Партоша – серьёзный тост всё-таки, – «красиво» продолжил:

– Перед тем как ненадолго и уже с большим нетерпением расстаться до следующей встречи в этом мире или… в ином, давайте выпьем за всех тех – пусть и не все сейчас за столом – «чьи по соседству живут даже сны!»

Все с ним согласились.

Только старик Ломбрэ раздражённо парировал, что по его оценочным подсчётам за все известные тысячелетия, отражённые в арифметике человеческого бытия, «иной мир» так перенаселён, что всем им «в нём», тем более, вновь придётся жить как на коммунальном балконе. Скорее всего, с ещё большим уплотнением. А он, и так изнурённый и замороченный некоторыми, увы, живыми соседями, не всех будет рад видеть снова.

Перепили… Ну, бывает! Петь не стали.

Тяжеловес – 160 кг в небритом состоянии – Гирэ видел себя во сне сначала лежащим в парильне, предназначенной для обрядового потения, а затем, как – ё! – пожарные его расчёта неуклюже играют в редкие снежки, обстреливая ими друг друга и ставшую ещё более ненужной скромную районную каланчу.

Охотнику Босли снился мешковатый жилет защитного цвета, с множеством свисающих карманов, упорядочивающих, если правильно разложить всё необходимое, нетвёрдую память склеротиков и предпожилых мужчин: патрон на кабана, нож на зайца, спички, сигареты, верёвка, фляга, топорик, капкан, подружейный спаниель, собака-сука Леди, деньги в целлофане для егеря, если попадётся, и сухая газета (не для того, чтобы читать).

Гимнасту Чезе К. по-холостяцки снилась девушки. Те самые, которые именно в ветреную погоду надевают роскошные широкие юбки, а потом трогательно, стыдливо и беззащитно, с молитвенным выражением на лице, придерживают их руками, чтобы они беззастенчиво не задрались кверху… Каждому порядочному мужчине хочется самоотверженно ринуться им на помощь, закрыть от «бессовестных» взоров их плоские, шлифованные животики. Чеза, кавалер с большой буквы, напряженно заметался между ними: девушками и пляшущим ветром. Искренний запах жарящихся где-то в ночи баклажан делал его сон невероятно соблазнительным. Не удержать аппетит и воображение. Ему расхотелось спать.

– Эй, Ломбрэ, дворничиха Инэ всем рассказывает, что сегодня на рассвете аж в конце улицы было слышно, как ты орал во сне: «Кястум! Кястум!»¹

Франт Ранули Анда при встрече с кем бы то ни было держал тонкие руки на отлёте, как будто готовился обнять. Или пуститься в пляс.

Он ходил в сорочке, подчёркнуто расстёгнутой от кадыка до третьей пуговицы сверху. More sexy!

Ломбрэ его, коллекционера повторных браков, известного своей позицией «жена как игрушка: хороша лишь новизной», не жаловал и вежливо держал, как тут принято было говорить, «на расстоянии».

– Крючконосая баба! Подслушать даже летом при открытых окнах нормально не может. Хочешь – верь ей, хочешь – нет.

– Жалуется, что твой крик у неё, потерявшей от прилива крови лицо, поднял давление аж за три часа до окончания смены. Точно, ты в нарды вчера переиграл. Небось, снилось, будто предупреждаешь тёрщика Токэ или непримиримого дедушку Дво, что это твой тренировочный, «не в счёт», ход перед тем, как выбросить на зари² свои фирменные ду-шеш³?

– Ничего мне не снилось.

– Ва!

Сначала снилось ему лимонно-жёлтое «на вид» солнце.

Оно, скорее всего, «на вкус» – кислое. Если верить цвету.

Затем – небо, прошитое дождинками. Как стальными иголками.

Изумруд зелёных волн похолодел и стал острым, как осколки стекла.

Потом – туман акульего цвета.

И ещё какие-то важные частности.

Из-за них он, мрачный (а чему радоваться-то?), безумствующий капитан корабля со сломанным судовым рулём, оторвавшимися якорями и истерзанными в клочья парусами, чувствовал себя уязвимым. А впереди, как знание, придающее страху точность, его поджидали беспощадно твердеющие скалы. Они призрачно скалились сквозь туман, словно издеваясь над Ломбрэ.

Откладывая неизбежность, он в отчаянной надежде, то ли прося о чём-то, то ли заклиная кого-то, атаковал в своём жутком сне мокрую палубу технически оснащённым броском двух безучастных белых с чёрными метками на гранях зари и, судорожно пробивая немоту, неистово вопил:

– Кястум! Кястум! Не в счёт! Не в счёт!

Не играл он в нарды накануне.

Понервничал.

Бывает.

Дедушка Дво пожаловался ему – «Зимой горька вода со льдом»⁴ – на сына, которому обиженно сказал, что тот только изредка по соседскому телефону Энзелы слышит, как стареет, пока однажды не ответит, голос отца.

«Дай мне его номер! – твердо сказал старик Ломбрэ. – Позвоню, задам ему…»

«Отвези меня к сыну, и я скажу тебе номер его телефона…» – ответил с надеждой дедушка Дво.

У старика Ломбрэ не было ни телефона, ни, последние лет тридцать, живого сына.

Но не мог же он признаться Раули, что видел нелепый сон.

С рассвета в этом городе привычно «заступают на дежурство» сотни просыпающихся древних и свежих ароматов.

Но нет среди них запаха моря.

Нет.

Разве что кто-нибудь случайно разобьёт тёмную склянку с густым йодом, характерным запахом напоминающим о том, как пахнут волны…

Се ля ви!

Недалеко от одной из трамвайных остановок в Гуджарати, в невзрачном дворике-колодце с нервной шумной лестницей, скрученной от первого до третьего этажа в металлическую, местами тронутую от времени почтенной охрой ленту, жил чернявый щуплый паренёк с торчащими позвонками – Жако.

Когда ни попадёшь на эту остановку, он – тут как тут!

Поначалу кажется, это всего лишь регулярное совпадение.

Потом понимаешь, Жако с утра до вечера, как оловянный, обделённый любовью, солдатик Андерсена, стоит здесь на левой ноге, упёршись согнутой правой назад в рыхлую, затёртую подошвой его туфель стену старого дома.

Примерное содержание привычного чувства «во всех оттенках» бесхитростно отражалось у него на лице – скука: будничная, зевотная, безотвязная, презрительная…

И все другие скуки, какие бывали тогда в том городе.

Когда красно-жёлтые трамваи подходили к остановке, казалось, что они, печалясь – опять этот тип здесь! – раздражённо косят фарами вбок, вправо.

Лузгая семечки, купленные у бабушки Мухи, Жако геометрически расплёвывал шелуху наглым полукругом перед собой, глазел на отбывающих-прибывающих пассажиров: высоких, худых, очкастых, с авоськами, в шарфах, а особенно, уязвимых толстожопых – и, находя внешний повод, задирался с ними в коротких перебранках, жестикулируя так, словно он занимался отчаянным сурдопереводом своих бессвязных слов на никому не известный язык.

Делал он это:

без начала и конца;

без особого смысла.

Изредка в его жизни на остановке случайно возникала осмысленность: последний раз, когда он задел крупноносого Капито, застав того врасплох неожиданным вопросом:

– Э, Сиу (к отважным индейцам племён сиу это обозначение отношения, конечно же, не имело, Жако просто был нужен набор звуков для обращения), у тебя дома ковёр на стене висит?

– Да! – прорычал тот как бульдог, обеспокоившись тем, не пропало ли что из его квартиры.

– Ты когда «с таким носом» храпишь, ворс с ковра сносит, как ветром стебли в поле!

«Хар-хар и… хар-хар и…» – это Жако так смеялся, убегая от неспособного догнать его тяжёлого противника.

Круглый как шар Капито зло, не прикрывая носа, чихнул, как будто лопнул, и безжалостно послал Жако, который накануне всё-таки сходил в школу на какой-то урок, чтобы совсем не выгнали, на х*й.

Кто-то неизвестный (говорят, это была старая учительница французского языка тётя Неса) в воспитательных целях придумал приветственно-предупреждающую его хамство обезоруживающую реплику:

– Мсье Жако, трамвай подан. Пора в Париж!

Как же она – реплика, подхваченная насмешливыми пассажирами, – ему нравилась!

Жако без устали расплывался в полужёлтой от цвета зубов улыбке и отвечал «по-французски», единственной известной ему фразой, выпытанной у той же тёти Несы, которая, доброжелательно разъяснив её значение, учительствуя, попыталась наскоро, до отхода трамвая, добиться от него ещё и безупречного произношения:

– Мальчик, ну-ка, произнеси: C’est la vie!

«Ученик» слова произносил как языком пляжными окатышами жонглировал… То есть безуспешно. Капито, издеваясь над ним, клялся всем мамой, что проще научить говорить лоснящегося усатого тюленя в городском зоопарке.

Но теперь Жако, предвкушая разговор «на иностранном», заметно оживал при виде подходящего к остановке трамвая.

И даже не скучнел, провожая его.

Халло, Амстердам?

Заика Олег Романович, охотно посвящая в секреты фотодела напросившегося в единственные ученики здоровяка Огру Бяли, убеждённо утверждал:

– Снимки, особенно – удачные, любить проще и удобнее, чем запечатлённых на них людей при жизни.

«Т-т-ты эт-т-то п-п-поймёшь. П-п-позже».

В квартире, на полке, в самодельной без стекла рамке из тщательно отшлифованных, покрытых бесцветным лаком, пожухлых, как страницы старой книги, брусков дерева стоял вертикальный портрет его экс-жены: 13×18 см.

Она озорно позировала перед объективом, держа в руках объёмный развёрнутый образец хрупкой красоты – гербарий из растений, произрастающих в пригородских полях и лесах. И выглядела счастливой. Как каждая женщина в цветах. Пусть и засохших.

Ни жены своего учителя, ни её гербария Огра никогда не видел.

В малюсеньком, со спичечный коробок подвале – голову пригни, два шага длины, полтора ширины – под их с Олегом Романовичем домом Огра с трудом обустроил свой крохотный «фотоприлавок», как-то во имя цели смирившись с существенным для рабочего процесса техническим недостатком: отсутствием проточной воды. И мелким неудобством лично для себя, такого большого и крупного, – узким треногим табуретом. Чёрным, как паук.

Запираясь здесь, предприимчивый Огра, посапывая, регулярно украдкой тиражировал очередной заказ клиентов из разных школ и одного института – фотографии, сделанные им аппаратом «Смена 8М» с чёрт знает как попавшего ему в руки заграничного, вредно бликующего журнала. Эротического.

…Прелый, «занюханный» воздух. Специальный фонарь. Красный свет: туш в сердце и барабанная дрожь в висках!

Какая она – женщина?

Подливаешь жидкий химический реактив в ванну с притопленной в ней белеющей фотобумагой «Унибром» – вот и ответ! Проявление – давно изученная и ясная химическая реакция!

Может, Афродита – Богиня любви «с ресницами гнутыми» на самом деле рождалась в прозрачном растворе жидкого проявителя у тайно владевших фоторемеслом искусных древних греков?

Это много позже загрустивший Гесиод в «Теогонии» догадался превратить скользкий реактив во взбитую нежной пенкой с романтическими, как бело-розовые кружева, пузырьками морскую волну. Ну, чтобы сделать историю привлекательнее заменённой реальности.

И тем самым зафиксировать природную привычку людей скучать по «новому прошлому»⁵, которого… не было.

– Эх, какие боги рождались в наше время!

«И между вечными» ними «прекраснейший – Эрос!»⁶

Огра, усмехаясь, часто вспоминал, как старик Ломбрэ, размышляя о настоящем времени, искренне удивлялся скорости передвижения современного ему транспорта и разъяснял, как уравнение решал, единственному во всём Верхнем квартале лётчику Игорю Тимощенко своё восхищение:

– Сейчас, Гарик-джан, человек с утра встаёт как Гагарин, «сир-памидор парэжэт, чай випит» и через два часа – в космосе!

Игорь хохотал.

Старик не унимался:

– Ты до Еревана сколько летишь? Полчаса?!

– Лязат, э! Красота, если не по-гуджаратски, э…

А тут Огра, не выходя из подвала – опа-опа – за секунды попадает в Амстердам. В центр Северной Голландии. В роскошную студию. С группой миловидных незнакомок с золотисто-жёлтыми нашампуненными волосами в пряном аромате живых, не засушенных даже чёрно-белой фотографией неизвестных цветов.

Hallo, Amsterdam?

Голландские незнакомки с фотографий, каждый раз как в первый, искушали Огру дать им, «заласканным и нестареющим», новые имена.

Он, необузданный, бесстыдно пялясь в снимки, давал и раздавал их. Шёпотом.

Они с дурманящей покорностью послушно принимали эти имена.

Это только кажется, что люди на фотографиях – замерли и неподвижны. Закроешь глаза, и они белыми тенями живут своей – у кого какая – естественной жизнью.

Домашним: матери и деду – Огра показывал после сушки в горячем глянцевателе сияющие ярче натёртого содой пятака «новые» фотографии.

Достопримечательности Гуджарати в дежурных ракурсах; одноклассники: мальчики – only – настоящая мужественность и преданность суровой дружбе; девочки – really – исключительная женственность и «авансом» верность будущему любимому. Он, кстати, вот-вот «войдёт» в кадр…

– Замечательно! – укоряюще говорила мама, переживая, что этим увлечением сын бывает без еды занят до голодного свербежа в желудке, и не замечала, что раз от раза это были одни и те же фото.

– Хорошо… – ворчливо говорил дед, не глядя на них и считая, что эта «дурь» не поможет внуку, как ему в душе хотелось бы, стать в жизни зажиточным, как папа деда: эх, было время, до Революции 1917 года. Будет Огра неимущим фотографом, как этот разведённый «инжинир» Олег Романович. Про таких «в нашем народе» говорят: «беден, как ладонь в слезах»⁷.

Дед для придания весомости своим словам всегда ссылался на «наш народ». Даже если придумывал эти слова сам.

– Принёс? – нетерпеливо спрашивал огромного Огру очередной пританцовывающий как на морозе «клиент», и оба они своим видом и поведением почему-то заражали явным беспокойством лица прохожих на улице.

Огра медлил. Набивал цену. Нравилось ему это. Потом небрежно говорил:

– На, ну…

Это означало: «возьми».

Когда он уходил, некоторым клиентам казалось, что какой-то массивный конюх в толпе ведёт в поводья невидимую лошадь тяжеловесной породы.

Цветные порхают платьица

В белой до пояса хлопковой куртке с закатанными по локоть рукавами, пританцовывающей походкой парикмахера, ранним утром четырнадцатого дня лета перед началом смены в стеклянные, в две створки, двери салона бытовых услуг на Витринном проспекте сутулясь вышел перекурить знаменитый в Гуджарати молодой мастер своего дела Каро С.⁸

Он только закончил рассказывать по обыкновению опохмеляющимся у него в буднее утро друзьям: Греку, Большому Гуджо и Аджике – одну из историй своей молодости. В ней случилось короткое знакомство с «навсегда влюбившейся» в него девушкой, которая в день их расставания в далёком холодном городе бежала по взлётной полосе за лайнером и плача махала вслед ему рукой.

Она «пайзахи» – всенепременно обещала (Каро сам слышал) писать ему письма до тех пор, пока судьба не сведёт их ещё раз и навсегда.

«Самолёт не лошадь, э, не осадишь…» – расчётливо заметил Грек, заинтересовавшийся транспортными подробностями истории.

«Любовь! За это и выпьем!» – вызывающе сказал Большой Гуджо, подразумевая, что Грек ни хрена не понимает ни в ней, ни в самолётах, ни в лошадях.

Выпили.

Закурили.

Синхронно затянулись, большим и средним пальцами, как щипцами, удерживая фильтр сигареты, укрытой куполом греющейся ладони. Особая манера. Шикарная. По ней видно: эти смуглые мужчины, кровь с вином, жизнью тёрты. К поступкам – готовы. Ща, только докурят!

Каро докуривал на улице.

Тогда, кажется, был июль – время, когда угольный асфальт в городе жарится. А над ним цветные порхают платьица. Воздушно. Томительно.

Летняя девочка, она остановилась перед подземным переходом. Каро подошёл к ней, как смелый солдат, умело скрывающий свой испуг:

– Там под землёй (он имел в виду переход) вам будет страшно одной…

И завертелось.

 
Коку лони сэку хама
У ме миру кио кур…
 

Напевала она что-то бессвязное на укромных парковых скамейках. Шептала Каро, что поёт ему о радуге над умывшимся дождём полем.

Каро улыбался. И смелел.

После радуги у него осталась её чёрно-белая старая фотография. С чужим для Гуджарати лицом. С резными, как тогда было принято в передовых ателье, краями.

Они остро и необъяснимо долго ранили его.

Фотографию Каро хранил на работе.

Не дома.

Она была бы неинтересна жене, которая не раз и не два упрекала его: «Обещал несчётные звёзды с неба… А я всю жизнь считаю до тридцати, чтобы ошпарить помидоры и аккуратно снять с них красную кожицу для салата».

– Девочка в платье ситцевом, ах, мама-джан, снится мне… – Большой Гуджо невидимо, чувственно распелся всерьёз.

Грек хохотал, рассказывая ему и Аджике историю соседского десятиклассника Жавы.

По окончании школы с целью достичь полного взросления в компании подобных ему шалопаев тот на родительские деньги был отправлен во взрослую курортную поездку, из которой возвращаются мужчинами.

Подвыпившие друзья в гостиничном номере «по блату» подшутили над ним, сказав, что обыкновенно тут красавицы сами стучатся в двери, просят дать прикурить. Ну, а дальше…

Жава приготовил коробок со спичками и несколько «мятных» слов, чтобы «залепиться» и непринуждённо разговорить незнакомок.

Чирк! «Нэ бойса», озарило нас любовью…

Жава даже успел почувствовать себя могучим гребцом, способным удержать уверенными руками крепкий челнок в любом водовороте событий…

Утром его обнаружили спящим у двери на стуле, под ножками которого валялся полный спичечный коробок.

Светлолицые, ласковые, гладкие красавицы той насмешливой ночью так и не пришли к нему.

Каро знал, что это тот самый Жава-переросток, который как-то объявил одноклассникам о своей сверхспособности по походке девушки безошибочно диагностировать: целомудренна она ещё или уже нет!

После этого на переменах вокруг Жавы роились мальчишки всей школы. От прилива крови их пунцовые лица казались вымазанными фалунской плотно-красной краской, сияющей так, как если бы над Скандинавией вставало такое же жаркое солнце, как и над их городом.

Густо напряжённое, с глубоко посаженными от природы глазами, лицо самого Жавы, мистически проницая школьные коридоры, торжественно-мрачно превращалось в сакральную маску.

Подчёркнуто значимыми наклонами головы влево и вправо он через паузу «сортировал» школьниц: «эта – уже всё…» или гораздо реже: «пока – нэт, то…»

Иногда в отношении десятиклассниц оценка «эта уже всё…» дополнялась циничным временны́м обстоятельством – «…и давно, то».

В первую категорию «по Жаве» попадали почему-то подряд все, без исключения, старшие красавицы школы, которые, ненавидя, боялись его и в тетрадях нервно, придавая злу абсолютную форму, рисовали «провидца» в виде вертикально надвигающегося чёрного прямоугольника с лютым зевом вместо рта. Без носа. Без глаз. Без души… Бес.

– Каро! – голос Аджики пьяно покачивался, – секретаря райкома ты же стрижёшь? Скажи, что у него, коммуниста, в голове?

– Я причёску ему делаю, а не трепанацию! И заканчивайте, скоро смена начнётся.

«Сравнил истории: мою искреннюю и этого сосунка!» – Каро сильно разозлился на Грека. Хотел было выругаться и даже произнёс первое бранное слово, но осёкся, вежливо приветствуя появившуюся из соседней подворотни дворничиху Зипо:

– …Мадам!

Коренастая, она энергично тащила по асфальту за собой упирающуюся метлу. Длинную. Серую и облезлую.

– Bonjour monsieur! – могла бы ответить Зипо.

– Ва, Каро! – сказала она так радостно-изумлённо (подобная экспрессия тут – норма), как если бы видела его в последний раз не вчера утром, а пару сотен лет назад.