Czytaj książkę: «Герои Сирии. Символы российского мужества»
© Федоров М.И., 2020
© ООО «Издательство «Вече», 2020
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020
Сайт издательства www.veche.ru
Роман Филипов1
«Это вам за пацанов!»
1
Новости СМИ шли как бы стороной, пока не зазвенел звоночек: в Сирии снова попал в переплет наш самолет… летчик катапультировался… принял бой…
Интернет пестрел всякими странностями: от горя «наших» до радости фашиствующих «укропов»… И я вроде слышу все и, может, ношу в сердце, но пока ничто не толкает к активным шагам, пока не зазвучало: тело везут в Воронеж.
«Похоронят в моем городе».
Меня как подняло. Еще не было пяти утра, а я оказался за компьютером и жадно-жадно впитывал все, что там было об этом событии.
Вот на видео «птичка» самолета заиграла пламенем. А она летит. Пламя, как из сопла. «Птичка» выпала из поля экрана…
Другое видео: клуб черного дыма за горой взлетел вверх. Там самолет взорвался.
Видео: парашют плавно парит. Похоже на тренировку, если бы не выстрелы. Стреляют в летчика.
Вот какая-то рыжая возвышенность. Снега нет. Ясно, что где-то далеко на юге. С разных сторон сбегаются к валуну черные фигуры. Вот собрались в круг за камнем.
Громила с повязкой на голове с автоматом спрятался невдалеке за деревом. Другой чуть вышел вперед, но к валуну не приближается.
Раздался хлопок.
Из-за валуна взлетело два дымка.
Тот, что с повязкой на голове, лег… А тех, кто был за валуном, как не было… Лишь один отлетел в сторону… А другой кинулся бежать…
Теперь я понял, что сделал тот, кто оказался за камнем: подорвал себя и этих в черном.
Интернет пестрит: перед хлопком раздался крик: «Это вам за пацанов!»
Самое простое. И самое родное.
Как в подтверждение, на сайте «Красной звезды» прочитал рассказ того, кто летел в паре со сбитым летчиком:
«– Голос у него не дрогнул, когда я предупредил: “По тебе работают! Выводи! Тангаж2, тангаж! Маневрируй!”
– Да, вижу! – ответил ведущий.
А потом так спокойно, словно это было сказано о чем-то обыденном и второстепенном:
– В меня попали…
И следом:
– Хорошо попали… Пожар правого… Тяну на юг… И левый становится…
И секунд через двадцать – крайнее:
– Вызывай поисково-спасательный отряд…
– А что было дальше? – ведомый… командира звена штурмовиков Су-25СМ замолчал. А потом, посмотрев мне в глаза, продолжил:
– А дальше были крайние слова: “Уходи в облака”. Конечно, я не ушел. Бросить командира – последнее дело».
Я понял: в Сирии сбили наш самолет.
Взгляд летел ниже по сайту армейской газеты:
«Когда ПЗРК сработал по машине командира, все условности были отброшены, – продолжал рассказ летчик. – Я всегда прикрывал командира в воздухе, надо было это сделать и на земле, когда он уже принял бой. Остался в этом районе и выполнил несколько атак, отработал по машинам, которые приближались к оливковой роще, где был Роман. Уничтожил два автомобиля. В то же время продолжал передавать на КП координаты, вызывал поисково-спасательную службу. Место приземления командира я видел, но самого боя – нет, были сумерки… Уходить пришлось с аварийным остатком топлива, хватавшим только дотянуть до аэродрома…»
Он ушел… И правильно, спору нет.
А потом был валун… и хлопок…
Интернет выбрасывает видео с крылом со звездочкой российского Су-25…
Кто сбитый летчик?..
Роман Филипов…
Только теперь глянул в окно: еще чернела ночь, под фонарями первозданно белело, а снежинки испещрили весь видимый простор.
2
Еще не наступило восьми, как начал звонить знакомым военным и незнакомым. И узнавал: прощание в Доме офицеров. В каком? Их в городе два – один настоящий, который с чьей-то больной головы отдали гражданским; другой – в построенном немцами военном городке. Похороны на Коминтерновском кладбище завтра.
Стал собираться.
Хотелось быть рядом со всем тем, что так или иначе связано с незнакомым мне летчиком.
Чуть не поскользнувшись, запрыгнул на подножку автобуса. Ехал и следил за входящими и выходящими людьми, которым не было никакого дела до обуревавших меня мыслей и чувств, а перед глазами чередовались: «птичка» с пламенем сзади, парящий парашют, черный столб дыма, валун, облепленный черными фигурами. Как слышался крик: «Это вам за пацанов!», хлопок.
И – два взлетевших дымка.
Как наяву пел Высоцкий:
Я – «Як»-истребитель,
Мотор мой звенит,
Небо – моя обитель,
Но тот, который во мне сидит,
Считает, что он – истребитель.
Одна улица сменялась другой, одна часть автобуса пустела, наполнялась другая, а Высоцкий пел:
В этом бою мною «юнкерс» сбит, —
Я сделал с ним, что хотел.
А тот, который во мне сидит,
Изрядно мне надоел.
Я в прошлом бою навылет прошит,
Меня механик заштопал,
Но тот, который во мне сидит,
Опять заставляет – в «штопор».
Переехали мост, спускались под горку и снова поднимались.
Высоцкий:
Терпенью машины бывает предел,
И время его истекло.
Но тот, который во мне сидел,
Вдруг ткнулся лицом в стекло.
Убит! Наконец-то лечу налегке,
Последние силы жгу.
Но… что это, что?! Я в глубоком пике
И выйти никак не могу!
Может, кто-то и посматривал на лицо пассажира, на котором выплескивались бушевавшие внутри страсти, но я этого не замечал.
Высоцкий:
Досадно, что сам я немного успел,
Но пусть повезет другому.
Выходит, я напоследок спел:
«Мир вашему дому!»
Со словами Высоцкого ступил на скользкий, испещренный парящими снежинками тротуар. И где скользя, где проваливаясь в снег, где еле удерживаясь, шел в сторону серой кромки с нежно-голубой часовенкой, перед которой чистили дорожки от снега мужики в рыжих куртках.
3
Температура «кружилась» около минуса, но под снегом чавкала жижа, и я вскоре почувствовал, что промокают ноги. При входе в ворота кладбища увидел группки курсантов, которые лопатами «грызли» еще твердый наст, а где и лед, и их подгонял норовистый подполковник.
«Смогут ли они очистить, да и стоит ли – раз снег “капал” и “капал”, как дождь», – подумал я.
Старался идти по твердому покрову, выглядывал свежую кучу земли, но ее не видел. Заметил горку из венков вокруг недавней могилы. Прочитав в лунке венков на табличке «Копылов Юрий Львович…»3, понял: лежит тело погибшего в октябре прошлого года летчика. В сторонке на пустырьке сновали мужики и валялись грудой лопаты.
«Теперь около одного ляжет и другой».
Смотрел на расчищенный от снега пятачок, и слова: «Здравствуй, Роман…» кружили в голове.
Хотя как здравствуй?
Но для меня – здравствуй.
Я видел место именно для Романа. А значит, и как бы его…
А в сторону уходила Аллея летчиков.
«Опасная профессия у летчика. Если пехотинец, танкист, вас много. А летчик – он один, разве еще с тобой ведомый».
На меня поглядывали копачи, прибегал подполковник, фотографировал очищенный участок и, видимо, своим командирам отправлял фото.
Нетронутый клочок земли молчал, ожидая момента, когда его покой разбудят лопаты и когда он обнимет Романа уже навечно.
Я уже многое знал.
Что у Романа жена по имени Ольга, что маленькая дочурка…
Что он с 1-й по 11-й класс учился в школе, которая была в километре от кладбища.
СМИ передавали, что школе присвоили имя Романа и должны были повесить памятную доску.
Мне захотелось пройти в школу.
Выйдя с погоста, повернул на тропку в заснеженном тротуаре и, думая, сколько же горожан сегодня упадет на этом ледяном покрове, шел вдоль проспекта, ловил языком снежинки, и теперь звучал куплет из другой песни Высоцкого:
…Он был чистого слога слуга, слуга.
Он писал ей стихи на снегу, на снегу —
К сожалению, тают снега, снега.
Но тогда еще был снегопад, снегопад…
Я не знал жену Романа, но почему-то и она мне тоже была близка.
И не заметил, как пересек одну улицу, другую, и в оправе высотных домов появилась спрятавшаяся от ветров и шума школа.
Около ступенек «грызли» снег курсанты.
«Тоже готовится мероприятие».
Надеялся на стенке при входе увидеть памятную доску, но ее не оказалось.
Зайдя в школу и объяснившись с охранником, оказался в приемной директора. Спросил у юной секретарши:
«Скажите, а что насчет памятной доски летчику…»
Секретарь: «Все так неожиданно… И как доску привезут, ее сразу повесят…»
А поняв, что мне интересен сам выпускник: «Вы можете поговорить с классной учительницей».
Через пару минут я уже поднимался на второй этаж, по которому беззаботно бегали школяры, а на стенке висела стенгазета в память бывшего ученика этой школы.
В конце коридора с чернявой учительницей говорили двое мужчин, как я догадался, – она имела отношение к Роману. Но разговора с ней не получилось – на этаже появились операторы с треногами и камерами. Телевизионщики снимали сюжет, и я понял, что пришел не вовремя, извинился и удалился.
Но не горевал: шел по коридорам, по которым бегал школьником Роман, и поглядывал на двери в классы.
В нем занимался?
А в этом?
В этом…
Я продолжал идти по жизни Романа…
Выйдя из школы, увидел, что работа курсантов близилась к завершению.
Хотел направиться к военному городку и Дому офицеров посмотреть, может, гроб с телом привезли, и раньше всех с ним проститься, но потянуло назад. И снова проделывал пройденную дорогу, в голове звучали слова:
…А он шутил – не дошутил,
Недораспробовал вино,
И даже недопригубил.
Подойдя к кладбищу, поразился: курсанты «отгрызли» наледи и наросты; сгребли рыжеватое месиво в кучи и разве что нижний слой какой-то сыпучей смеси снять не смогли. А их по-прежнему подгонял подполковник.
Рядом с пятачком будущей могилы Романа из трубок собирали каркас для навеса работяги.
И Аллея военных летчиков оказалась предельно чистой. Снег уже не сыпал, а еле-еле падал. Теперь, может, вместе с подполковником и курсантами подумал: «Только бы ночью не пошел, чтобы не пришлось заново очищать…»
Физически чувствовал присутствие летчика, который должен занять здесь место.
Так стремительно вошел в мою жизнь Роман Филипов, и я нисколько не пожалел, что прожил с ним целый день.
4
На следующий день единственный план: проститься с Романом. С утра позвонил в Дом офицеров, и мне сказали:
– Прощание в одиннадцать…
Но решил приехать пораньше. Ехал на автобусе и удивлялся: куда-то делся вчерашний нежно-пушистый снежок – этот белый дождик. Вчерашние белые просторы испещрили рыжие полосы и клоки расчищенных за ночь улиц.
Вот появилась часовенка и за ней вход на кладбище:
– Там последний приют…
Я ехал по направлению выезда из города. Улица расширилась: в желоб высотных домов легло шоссе. Вот впереди показался навесной переход. Я спрыгнул с порожка салона, за стайкой офицеров в летной форме подошел к башне, поднялся по спирали лестницы наверх и перешел автомобильную трассу.
Вдали чернела строчка забора вокруг большого, как два футбольные поля, белоснежного пространства, которое охватило заостренный и вместе с тем как обрубленный, чем-то похожий на профиль самолета Дом офицеров.
Перед ним дочищали снег курсанты.
Я невольно подумал: сколько же снега вывезли! И не сомневался, что если бы его оказалось больше, его бы тоже убрали.
Перед изгородью стояли где в одиночку, где группками люди.
Я посмотрел на сотовый: 9 часов 15 минут…
Испугался: неужели опоздал?! Все ведь могло случиться. Но понял: прощание не началось.
Теперь ходил вдоль ограды и смотрел, кто собрался. В одной стороне стояла коробка кадетов Михайловского кадетского корпуса в черных шапках и шинелях. Я с ними поговорил. Они мне были дороги: когда-то в полном актовом зале встречался с ними и рассказывал про Гавриила Троепольского, а позже защищал в суде их директора.
Невдалеке ежились в куртках кадеты Горожанского кадетского корпуса.
К изгороди приткнулись школьники с цветками в руках.
Сновали казаки в зеленых камуфляжных одеждах, моряки – в черных шинелях, летчики – в голубых, всех возрастов женщины, мужчины – с букетами цветов и несколькими гвоздичками.
Никого не пропускали на поле к Дому офицеров полицейские и курсанты.
Вспомнил, как в бытность учебы в военном заведении стоял в оцеплении на Красной площади в Москве и никого не пропускал, как перед цепочкой оцепления остановился «ЗИМ» с маршалом Баграмяном, как к машине подскочил начальник курса, воевавший в Великую Отечественную в войсках маршала и посчитавший за счастье провести сквозь кордон своего командующего фронтом.
Но здесь маршалов не было, а собрались большей частью простые люди. Хотя нет-нет и появлялся какой-нибудь местный «маршал» – генерал и его пропускали, или какие-нибудь чиновники среднего полета. Встретил знакомого редактора газеты, фотокора, бывшего соседа по дому, они не усидели на работе.
Внутри пел Высоцкий:
…Он знать хотел все от и до,
Но не добрался он, не до…
Ни до догадки, ни до дна, до дна,
Не докопался до глубин,
А ту, которая одна, —
Недолюбил!..
Время шло.
9 часов 55 минут…
10 часов 18 минут…
10 часов 33 минуты…
Я понял, что в 10 часов прощание не началось, но теперь надеялся, что начнется в 11.
Морозило. А люди прибывали. Уже нельзя было свободно пройти, приходилось обходить. Поеживался в куртке, видя, как мерзнут налегке одетые люди, а редактор вытирал платком нос, а бывший сосед по дому – фотокор уже переступал с ноги на ногу.
Вот пронеслось:
– Они летят из Чкаловска…
Прояснялось: тело Романа в Москве и сначала там должны попрощаться.
При каком-нибудь подневольном мероприятии подобное известие вызвало бы возгласы недовольства и отток людей, а тут все воспринимали с молчанием. И если и уходили, то единицы, кто вырвался с работы, а кто и в близлежащий торговый центр погреться и вернуться.
Вот появились операторы с камерами.
Я понял:
11 часов…
Мне же говорили, что начнется прощание в это время.
Но что-то никого на поле не пропускали. Видно было, как боролись люди с холодом: кто припрыгивал, кто махал руками, кто поднимал воротник пальто или куртки, кто сильнее натягивал кепку, а кто – фуражку, кто курил.
Можно было подумать, что мороз разгонит людей, но не тут-то было.
Вот к клубу откуда-то сбоку подъехала черная легковая машина.
«Но это не катафалк».
Вот в толпе появились знамена.
«Пришли со своей атрибутикой».
Теперь я еле проходил по разросшейся, уплотнившейся толпе людей, заполнившей кроме тротуара проезжую часть.
Бубнил Высоцкого, присматривался к венкам.
«Даже от Союза добровольцев Донбасса».
Люди, несмотря на мороз, ждали.
Вот возникло оживление: всю журналистскую братию пропустили, и они прошли к Дому офицеров и стали сбоку от ступеней, а перед ними вытянулась цепочка из полицейских и курсантов, перекрывая путь и очерчивая подход к двум стойкам, какие стояли при входе на вокзалы.
«Будут досматривать».
Отметил: 11 часов 10 минут…
Вот к журналистам подошел генерал и стал накачивать: так не снимать, это не снимать, это нельзя, то. Вот пропустили через оцепление школьников, и дети каждый с двумя гвоздичками в руке быстро пошли по дорожке к клубу.
Я мысленно попросил: «Только бы не заболели».
Народ стоял плотной стеной, как бы подавшись к двум дорожкам, которые вели к Дому офицеров. Уже протиснуться было невозможно. Все в напряжении молчали. И пробегало: «Ну, прилетел борт из Чкаловска или не прилетел?» В этой сбившейся на всю длину забора массе людей становилось теплее.
Вот послышались звуки сирены.
Подумал: «Едут».
Глянул на сотовый: 11 часов 56 минут.
Но ошибся: откуда-то сбоку к порожкам клуба выехал темно-синий микроавтобус «Форд», и за ним – черная иномарка.
Из машин вышли и прошли в Дом офицеров люди в военной и гражданской одежде. Среди них мелькнуло лицо губернатора, а позади гостей в цивильном шел бывший командующий военно-воздушными силами. Машины сдали на край площадки.
Но все равно становилось ясно: вскоре должен появиться и тот, кого все ждали.
Минут через восемь заревела сирена и уже ко входу выехали два черных микроавтобуса.
Все замерли. Видно было, как операторы повернули в сторону камеры: им запретили снимать. Стояла такая тишина, что слышался «шелест» шин проезжавших по проспекту машин.
Шестеро военных в голубой форме достали из катафалка блестящий коричневым лаком гроб, покрытый флагом страны, на котором лежала летная фуражка, и медленно понесли в клуб.
Поднявшись на ступени, подошли к входным дверям.
Внутри пробило, как курантами: 12 часов 10 минут.
Кто-то крикнул:
– Не сбейте фуражку…
Несущие чуть опустили гроб и скрылись в проходе.
Катафалк отъехал в сторону.
5
Колонна промерзших, но не спасовавших перед морозом людей тронулась от ворот в ограждении на поле.
Впереди шли мужчины в военном камуфляже со знаменем.
Люди подходили к аркам металлоискателей, их досматривали, они поднимались по ступеням в Дом офицеров.
Здание поглощало людей, а поток от ворот нарастал. Словно открыли шлюз, и скопившаяся масса теперь вываливала на площадь перед клубом. Одну колонну дополнила вторая.
Появилось много военных в летной форме. Они зашли в боковые проходы, заполняя поле.
Операторы и журналисты забрались на бугор снимать скопившихся людей.
Их стали сгонять:
– Операторы! Спуститесь вниз! Здесь не разрешено…
А как не заснять невиданное для города скопление? И эта масса тихо-тихо пододвигалась к пропускным пунктам.
Я заметил бабушку с внучкой.
«Какая молодец! Девочка запомнит это событие на всю жизнь».
Время тянулось.
Я приседал, согревался.
«… недошутил… недопригубил… не дорешил…» – пел.
На часах час дня. Толпа еле-еле продвигалась вперед.
Двигались кадеты…
«Мальчики простояли четыре часа на морозе и не ушли».
А своего соседа по дому фотокора и редактора не видел. Не выдержали.
Я сам не замечал течение времени. Может, кто-то и ругался на препятствие, сдерживающее ход, но терпел и понимал, что нужно пройти досмотр – так безопаснее.
Глаза разбегались от многообразия людей. Словно сюда собрались все возраста, все профессии.
Дух захватывало от людского порыва бросить все, прийти, простоять на морозе и дожидаться. На моих глазах происходило одно из важнейших событий города.
Вот снова движение застопорилось. А когда вышел из Дома офицеров местный митрополит и сел в черный лимузин, находящийся у порога, все поняли: что-то в Доме офицеров происходило. А потом пробежало: «Митинг провели. Выступал владыка, говорили военачальники…»
От этого стало немножко не по себе.
Случилось действительно трагичное событие. Люди пришли проводить и склонить головы. Все видели естественную реакцию простых людей. Звучавший в моей голове Высоцкий, как лакмусовая бумажка, высвечивал и накладывался на происходящее. Он совпадал с чувствами людей, сливался с ними своей подлинностью.
Высоцкий в свое время противостоял всей фальши, вранью, всему официозу. Противостоял подлинностью чувств при жизни. Теперь он снова противостоял.
Люди шли не потому, что кто-то одобрял – не одобрял власть, а шли, понимая, что сложил голову свой молодой парень, выходец из народа, его кровь и плоть, да и сложил за правое дело.
Присутствовало ощущение какой-то правды, с которой человек хочет быть. Он не хочет быть с чем-то фальшивым.
Смерть человека, который такое решение принял, на что пошел, это воспринималось, как нечто человечески подлинное.
И люди ждали…
Снова потекли ручейки людей через металлоискатели. Кто только не шел! Даже колонна из полицейских. Они дожидались. У них тоже в свое время гибли сослуживцы в Чечне, а теперь, в мирное время – на посту. И кто-то тоже был героем. Только если подвиг Романа облетел и всколыхнул всю страну, то подвиг полицейского мог остаться в тени.
Я не припоминал случая, когда вот так по внутреннему порыву собралось на прощание столько людей. И не видно конца потоку. Прибывали новые и новые.
Время текло…
Вот два часа…
Два тридцать…
Вход в клуб обрастал венками.
Понял: «Не хватило места в зале и их выставили на улице».
6
Вот поднялся по ступеням, вошел в холл, наполненный военными летчиками, и в потоке людей двигался на звуки тихой мелодии.
Оказался в зале, увешанном красными полотнищами. Вдоль одной стены в ряд друг к другу жались венки, которые углом уходили на другую стену, и там на рядах стульев сидели близкие летчика.
По центру стоял почетный караул и между солдатами на постаменте отливал лаком покрытый знаменем гроб с летной фуражкой наверху.
Люди шли по двум алым дорожкам.
Вот к гробу подошла бабушка и положила две гвоздички.
Вот – омоновец сделал руки по швам.
Мужчина в куртке с капюшоном остановился и, посмотрев на родных летчика, поклонился.
Люди шли потоком…
Наконец приблизился и я. Невольно в глазах бежали венки по стенам. Их было с полсотни. «А еще на улице», – вспомнил я венки при входе.
Цветы вырастали горкой перед гробом, и их то и дело охапками относил в сторону майор.
Я шел, а внутри что-то с силой поднималось.
Передо мной все четче высвечивался фотопортрет почему-то очень знакомого мне человека с гордой осанкой. Он как бы смотрел в сторону. Он словно отвел взгляд: не глядите на меня. И от этой скромности становилось еще горше. Может, также смотрели на него все остальные, а он – чуть отводя взгляд. Отводя его от каждого. Может, упрекая: что ж вы… Не спасли меня…
Накатывало и слепило глаза от света и влаги. И вот я остановился и, обводя глазами седовласых людей на скамьях, может, его отца и мать, его тещу и жену – молодую женщину – в черных платках, я склонил голову. Меня немного качало, а уже сбоку кто-то толкал: проходите, проходите. Как-то автоматически рука прижалась к груди, и тем, кого он «не долюбил…», к кому он «не доспешил», для кого он «не дорешил», вылетело:
– Спасибо…
В этих словах я еще не сознавал, что вкладывал. Они вылетели откуда-то из глубины. И морщась, со вздрагивавшей непроизвольно щекой шагнул в сторону, и мало кого видя впереди, вышел в соседний проход.
И прозревал: спасибо, что вырастили такого парня.
Что любили…
Что родилась дочь…
Что народ всколыхнуло, что тысячи людей шли и шли…
Что в каждом возникло сострадание к летчику, которого многие теперь называли, кто своим сыном, кто своим внуком, своим-своим…
И жутко становилось от этой мысли, что гибель многое проявила… Истинное самосознание моего народа.
Зашел в зал, где на креслах сидели курсанты. Они теперь лучше понимали жизнь своего города.
А на рояле на сцене росла горка цветов.
Вышел на свежий воздух, а легкие воздуха не хотели. Не хотели воздуха нового. Хотели сохранить в легких воздух, с которым так или иначе соприкасался Роман Филипов, оставшийся в траурном зале.
Я обошел здание. Хвостик последних прощавшихся уходил в клуб. На моих часах было три часа дня.
С левой стороны от входа вытянулся почетный караул из взводов трех родов войск.
Он ждал выноса тела летчика…
Крутились операторы и журналисты. И в сторонке стоял кортеж.
Прозвучало новое цеу: вынос гроба снимать не разрешат, и я не стал дожидаться, а сразу уехал на кладбище.
7
Какое счастье, если тебя будет, кому похоронить! Какое счастье, когда придет на прощание десять человек! А еще повезет – под сотню… А вот если несколько тысяч, как к летчику Роману… С такими мыслями я ехал на Коминтерновское кладбище и видел, как стопорились в пробках машины, проезжавшие мимо въезда на погост, словно транспорт отдавал дань памяти.
А на душе снова пел Высоцкий:
…Может, были с судьбой нелады, нелады
И со случаем плохи дела, дела —
А тугая струна на лады, на лады
С незаметным изъяном легла.
Он начал робко – с ноты «до»,
Но не допел ее, не до…
Не дозвучал его аккорд, аккорд…
Дорогу чуть не перекрыли вывалившие на проезжую часть люди. Они запрудили все дорожки и площадки.
Здесь тоже увидел тысячи.
Часовенку кольцом окружили.
– Будут отпевать…
Две бабушки ждали с часу дня. Выходило, они на морозе простояли больше двух часов.
«А я шесть. И ничего: живым остался…»
Уже не чувствовал холода – мой организм перешел на какой-то режим, что либо охладел так, что больше некуда, либо, наоборот, с холодом справлялся.
Все снова ждали. Ждать приходилось неизвестно сколько.
Но вот загудела сирена.
«Едут».
Вскоре появился кортеж.
Вот крайняя машина развернулась, сдала задней стенкой.
К ней пробежал дьячок в белой рясе с послушником и горящими свечами и кадилом в руках.
Дверца открылась.
Шестеро летчиков под траурную музыку по узкой дорожке между взобравшихся на кучи снега по бокам людей понесли на плечах гроб.
Они шли медленно. На этот раз Роман Филипов не несся, как в своем штурмовике, а плыл, как плывет корабль по тихой воде, и я слышал, как всхлипывали рядом стоящие бабули. И у самого снова повлажнели глаза. Хотелось выкрикнуть: да что же такое, когда уходят из жизни совсем молодые парни, которым жить и жить!
И как-то зазвучало: он погиб за тебя, за бабуль, за всех собравшихся здесь и за всех, кто так или иначе теперь сострадает.
Другой возразит: но как же – то в Сирии…
Да, в Сирии… Чтобы не пришли сюда «головорезы»…
Гроб поднесли к высокой лесенке, он стал набирать, как небольшой летательный аппарат, свою последнюю высоту, и вот скрылся в распахнутых вратах часовенки.
Народ как стоял около входа, так и не отходил.
Журналистов и операторов растолкали на аллее по двум карманам. Вдали виднелся шатер у могилы, но туда подходить запретили, разрешили разве что снять пронос тела. Уже мало кто из пришедших на прощание в 9 утра чувствовал холод – каждый внутренне закалился.
Полковник гонял курсантов, расставляя их вдоль аллеи.
Вот курсант побежал от ворот кладбища, разбрасывая гвоздики. Все готовилось к последнему пути летчика. Если в первой половине дня огромная масса людей заполняла пространство перед Домом офицеров, то теперь – все видимое – перед воротами в кладбище. Сюда никого не впускали.
Я глянул на часы.
16 часов 20 минут.
Зазвучала траурная музыка.
Пронесли венки.
Прошел вперед почетный караул.
Вот траурная процессия вышла на аллею. Впереди офицер нес портрет Романа.
За ним снова несли венки. Потом три офицера – награды на подушечках.
Подполковник высоко держал деревянный крест с табличкой:
«Филипов
Роман
Николаевич
13.08.1984 – 03.02.2018»
За ним офицеры на плечах несли гроб, все так же покрытый флагом, и поверх лежала фуражка, а их сопровождали четыре солдата из роты почетного караула с карабинами.
8
Операторы взобрались на стенки ограждения аллеи и сверху снимали, фиксируя последние метры налетавшего тысячи километров летчика, которые подводили итог его жизни. Дальше шли священнослужители в белых одеждах, тянулась нескончаемая колонна людей.
Молодые и старые, военные и гражданские, кто-то переставлял палочку, кто с розами, кто с гвоздиками, кто вел внучку, а один молодой человек без головного убора нес годовалого ребенка на руках.
В людской массе прошел военный оркестр.
Людей остановили, не доходя до могилы.
Родственникам разрешили пройти ближе.
В конце колонны мужчина катил велосипед.
В форме старшего мичмана поддерживал седого усача в вязаной шапочке.
– Я вот не знаю, как сам бы поступил… – обсуждали они подрыв гранатой Романом себя и боевиков.
Многие не знали, кто и на какой шаг решится в этой ситуации.
Вот журналистов, обходя колонну по снежным обочинам, провели вперед, где в стороне от могилы выстроились курсанты с автоматами.
Все замерли.
«Сейчас опустят гроб в могилу и прогремит салют».
Подполковник взмахнул рукой, раздались выстрелы…
Романа предали земле…
Следом оркестр заиграл «Прощание славянки» и мимо расступившихся людей маршем прошла рота почетного караула.
Я молчал. Мне хотелось пройти к шатру. Бросить свою горсть земли в могилу. Сказать слова.
Услышать других…
С грудной болью расходились…
Но это не умаляло значения Романа Филипова для людей, разве что в который раз пришлось прочувствовать, что есть любовь народная.
На следующий день я позвонил в школу:
– Будут ли устанавливать доску…
Но мне внятного ничего не ответили…
Ну что ж!
Главное – простился с Романом, а вернее, зацепил его для себя на всю жизнь.
С ним уже жил два дня. И теперь понесу его с собой. И ничего страшного, что я не побуду на открытии его доски, где будут выступать люди, которые на похоронах, может, и были, но быстро с них ушли, а я продержался с 9 утра до 5 вечера и этим был удовлетворен. Как удовлетворены тысячи других, продержавшихся на морозе, чтобы сказать: «Прощай…» – пожилых, взрослых, молодых, кадетов, школьников, детей. Весь мой город.
Вскоре в Интернете прочитал, что доску открыли.
«Ну и хорошо», – вздохнул я.
А Высоцкий пел:
Конь на скаку и птица в лет…
СМИ передали репортаж того, что я не мог увидеть ни у Дома офицеров, ни на кладбище:
«Ранее утро. Аэродром Чкаловский. С Романом Филиповым прощаются министр обороны Шойгу. Военачальники, военные».
Это было в день похорон до прилета в Воронеж.
Выступил заместитель министра обороны Николай Панков.
Он сказал:
«Майор Филипов с гордостью выполнил свой воинский долг. Сохранил верность присяге. Принес себя в жертву в борьбе с врагом. И тем самым поставил себя в первый ряд лучших защитников Отечества…»
В репортаже звучало:
«Ил-76 берет курс на Воронеж и через час приземляется на аэродроме местного авиазавода… Кортеж медленно направляется в центр города…»
Я вспомнил, как в это время тысячи людей ждали кортеж.
В репортаже передали, как в Доме офицеров выступил командующий Военно-космическими силами Герой России Сергей Суровикин:
«Роман боролся самоотверженно с международным терроризмом. Защищал от терроризма свою страну. Свой народ. Свою семью. Своим подвигом Роман навсегда останется в истории военной авиации. И армии России…»
Показали губернатора, как он передал памятную доску директору школы.
Как выступила классный руководитель летчика Людмила Лазарева:
«Болью и скорбью переполняются наши сердца. Мы помним Романа, как отзывчивого, очень исполнительного, обязательного, честного, порядочного парня. Он был не по-детски серьезен, и вместе с тем светлым мальчишкой с обаятельной улыбкой».
Все это кирпичиками откладывалось в моем сознании, и я жадно читал новые и новые сообщения. 23 февраля 2018 года Президент Путин в Георгиевском зале Кремля вручил звезду Героя отцу, матери и жене погибшего майора Филипова.
На вручении отец летчика сказал:
«Роман с юных лет мечтал стать летчиком. Его мечта сбылась. Он понимал, что такое офицерская честь и достоинство. Он боролся с большим злом – международным терроризмом и, когда пробил час, выполнил воинский долг до конца. Только теперь я понял, сколько у Романа друзей. Нас окружили заботой и вниманием командование, сослуживцы, офицеры. Нас поддерживают незнакомые совсем нам люди со всех регионов страны. Спасибо всем за это. Я горжусь своим сыном. Я горжусь нашей армией. Я горжусь нашей Великой Родиной Россией».
Мы увидели, как глава государства обнял отца Романа.
1 марта 2018 года по всем каналам телевидения передали, как Президент Путин во время ежегодного послания Федеральному собранию произнес:
«Таких летчиков, как майор Филипов, у них (намекал на противников. – Авт.) не было и не будет, а у нас есть…»
