Czytaj książkę: «Когда говорит кровь», strona 33
– Патар Ягвиш мертв,– произнес он дрожащим голосом.– Умер сегодня утром после мучительной ночной агонии. Лекари считают, что он был отравлен.
По рядам старейшин пронесся изумленный шепот.
– А что с Циведишем? Он тоже мертв? – выкрикнул кто-то.
– Нет, Сардо Циведиш жив. Его нашли в канаве недалеко от Синклита избитым до полусмерти. У него сломаны руки и ребра, раздроблена левая нога, выбиты зубы, а его язык… к счастью ему в рот запихали его же собственную мантию, и потому он не успел истечь кровью.
Зал собраний погрузился в хаос. Повисшая было тишина, нарушилась сотней возмущенных и гневных голосов. Все как один старейшины повыскакивали со своих мест и теперь пытались перекричать своих соседей и весь Синклит разом. Алатреи орали на алетолатов и друг на друга. То тут, то там начинались драки, которые другие старейшины пытались разнять и растащить, тут же начиная новые и вновь давая повод продрать глотки.
– Это козни алетолатов и Тайвишей! – кричали одни.
– Виноват Мантариш и его прихвостни! – вторили им другие.
– Сраные суки! Предатели! – орали третьи.
Великий логофет смотрел на благородных, что вели себя хуже перепивших лавочников и с трудом сдерживал рвущийся наружу смех. Алатреи, ещё недавно такие решительные, такие сплоченные, готовые выступить против Тайвишей единым целым, были смяты им всего за несколько дней. Вся эта великая партия, так долго убеждавшая себя в собственном величии и всевластии, не успела даже заметить, как прыгнула в вырытую Джаромо могилу. Их предстоятель, утратив всякую полезность, оказал всем последнюю услугу, выпив чашу со старым латрийским вином на ипподроме. Харманнский змей, как он и обещал Шето, отведал своей собственной мантии. А сами они, обезглавленные и расколотые, были готовы рвать друг друга в клочья.
Так старательно прописанная и поставленная Джаромо пьеса близилась к своему завершению. И он готовился насладиться её последним актом.
Почти полчаса Первому старейшине потребовалось, чтобы хоть немного успокоить разбушевавшихся благородных, вернув в Синклит слабое подобие порядка.
– Старейшины, нас постигло великое и непередаваемое горе. Сердца всех нас полны сейчас скорбью и праведной яростью. Я заверяю вас, что все причастные к этим преступлениям понесут страшные и неизбежные кары. Но, как бы не была сильна наша скорбь и горечь, помните, что нас собрала необходимости избрания нового Верховного стратига, ибо закон гласит, что раз перенесенный вопрос должен решиться на следующем собрании.
– Мы потеряли и предстоятеля и вещателя. О каком голосовании может идти речь?! – выкрикнул кто-то из белой половины.
– Вещатель алатреев, хвала богам, ещё не потерян, а закон требует от нас исполнить долг перед государством!
– Партия не готова! Мы требуем переноса!
– Собрание уже переносили! – крикнул кто-то из черных мантий.
– И что с того?
– Да то, что закон запрещает переносить один вопрос дважды!
– Есть исключения!
– Вроде чумы или нападения врагов, дубина!
Выкрики разгневанных благородных вновь начали сливаться в единый бранный рокот. Синклит не желал успокаиваться. Не желал слышать и понимать друг друга. Старая вражда, что фоном сопровождала всякое собрание и всякий вопрос, вырвалась на волю и теперь не желала возвращаться в свою клетку.
– Старейшины, я требую тишины! – прогремел голос Шето, утяжелённый гулкими ударами посоха.– Если мы не в силах сами решить, то пусть же боги нас рассудят! Верховный понтифик, прошу вас, ответьте Синклиту, угодно ли нашим богам, чтобы голосование свершилось?
Лисар Анкариш тяжело поднялся со своего места. Казалось, будто он был прикован к нему незримыми цепями, которые не давали ему полностью распрямиться. Некогда прямая спина была согнута, плечи опущены вниз, а лицо, его благородное лицо с широким прямым носом, высокими скулами и ясными глазами, превратилось в лицо измотанного старика.
– Все знамения были благоприятны и благостны,– медленно растягивая слова, проговорил жрец и тяжело вздохнув, посмотрел в сторону Великого логофета.– В гадании по жертвенному быку, в полете птиц и в безоблачном небе над Кадифом сегодня утром… всё говорило о том, что боги Тайлара ждут от Синклита исполнения его долга. Старейшины, Верховный стратиг должен быть назначен. И он должен он быть назначен сегодня.
Грехи Верховного понтифика были не столь тяжки, а жадность не столь велика, чтобы Джаромо Сатти смог вложить в его уста столь нужные сейчас слова. Но у всякого человека всегда есть свои нежные места, надавив на которые можно заставить дергаться по твоей воле. Просто не всегда они принадлежат непосредственно этому человеку. Вот и слабости Верховного понтифика нашлись не в нем самом, а в его семейном древе.
Почти год назад в руки Джаромо попала записка из городской стражи, в которой сообщалось о задержании юноши благородного происхождения на собрании однобожников, которое они устроили прямо на одном из рынков Каменного города. Сам бы Великий логофет, скорее всего, не обратил на неё никакого внимания. Но Аях Митэй, руководствуясь лишь одному ему понятной логикой, включил её в ежедневную подборку важных событий. И, как выяснилось спустя год, совсем не зря.
Когда Джаромо рылся в Архивах, в надежде найти хоть что-то на Верховного понтифика, ему на глаза попалось краткое донесение от осведомителя в городской страже годичной давности, в котором тот сообщал о ночном визите Лисара Анкариша. По утверждению доносчика, понтифик попросил без шума и записей отпустить некого юношу, задержанного накануне вместе с десятком алавелинов, что и было сделано. Правда не совсем аккуратно – писаря стражи так удивило присутствие ларгеса среди однобожников, что он, пусть и не сообщая его имени и рода, все же подробно описал внешность. И она точь в точь совпадала с внешностью Беро Анкариша – сына и наследника Верховного понтифика.
Но окончательно все подтвердилось лишь в тот миг, когда Великий логофет сам спросил у главы жрецов, усерден ли его сын в познании и толковании божественной воли. То, как побледнел тогда Лисар Анкариш, как округлились его глаза, как наполнились они смятением, лучше всяких слов подтвердили все догадки и предположения. Его сын отринул богов Тайлара и уверовал в Единого бога. А разве может говорить с богами и трактовать их волю тот, кто не смог сохранить для них даже своего собственного сына? Конечно же нет. И узнай об этом секрете народ Тайлара, разгневанная толпа тут же забила бы камнями такого жреца. И никто не посмел бы помешать им вершить сей правильный суд.
Джаромо никогда не почитал богов. Ни двенадцать, ни Всевышнего, ни Предвечные силы, ни каких бы то ни было ещё. Он не верил в проклятья, жертвы и благословения. И даже если высшие силы и существовали, они были не властны над его жизнью и судьбой. Ибо творил он их сам. Вместо высших сил, он верил в вещи куда более осязаемые: в государство и в своих покровителей – в семью Тайвишей. Верил в правильность их пути и целей. И он дорожил этой верой больше всего на свете. А посему Джаромо и предложил Верховному понтифику сохранить его маленький семейный секрет в обмен на услугу. И сейчас Лисар Анкариш погашал свой долг.
– Вы слышали волю богов! Голосованию быть! – произнес Первый старейшина.
– Позор! Это ложь и уловка Тайвишей! – вскричал кто-то из белых мантий, но большинство хранило молчание. Против воли богов не смели идти даже алатреи.
Вместо новой волны криков и ругани почти половина старейшин в белых мантиях поднялись со своих мест и направились к выходу из Зала собраний. Одни шли быстро, цедя сквозь сжатые зубы проклятья и угрозы, другие медленно, явно не понимая, как всё получилось именно так. Ещё час назад они думали, что держат в своих руках Синклит и весь Тайлар в придачу, но Великий логофет только что отсек им эти руки. Сделав это изящно и почти бескровно.
Джаромо пробежался по рядам оставшихся в зале старейшин. Мирдо Мантариш сидел на верхних рядах, охватив руками голову. Его бледное лицо было полно отчаяния. Как бы не был глуп и недальновиден этот отпрыск древнего рода, он уже понимал, какая судьба его ждет. Джаромо подмигнул старейшине, но тот лишь покачивался, вырывая остатки седых волос со своей головы.
Когда все кто желал выйти сделали это, сквозь врата прошел Лико Тайвиш. Сегодня он вновь облачился в красные парадные доспехи и кроваво-красный плащ. Юный стратиг шёл быстро. Словно ведя за собой верные войска на штурм вражеских укреплений. И остановившись в центре Зала собраний, оглядел старейшин таким взглядом, словно собирался объявить им войну.
– Я Лико Тайвиш, сын и наследник Первого старейшины Шето Тайвиша, заявляю о своем праве на пост Верховного стратига.
– По какому праву ты заявляешь себя на сей пост, о благородный муж Великого Тайлара? – проговорил предстоятель алетолатов Лисар Утериш.
– По праву войны и победы в ней.
– Есть ли здесь иные достойные мужи, что готовы оспорить сей пост?
Остатки Синклита отозвались молчанием. Шето Тайвиш вышел вперед и положил руку на плечо сына.
– По воле богов и народа, я объявляю о начале голосования. Пусть тот, кто поддерживает сего мужа в его притязаниях, положит к его ногам белый камень, а тот, кто отвергает его, голосует черным. Да будут боги милостивы ко всем нам и явят нашими руками свою волю!
Старейшины начали подниматься со своих мест, спускаясь вниз по ступеням между рядов и проходя мимо облечённого в красное молодого полководца. Черная и белая горы росли у его ног, и белая увеличивалась все быстрее и быстрее, недвусмысленно намекая на неизбежный итог голосования. Все хлопоты, все долгие и тяжкие труды Великого логофета, не прошли даром.
Лико получал пост Верховного стратига. А Шето Тайвиш получал армию.
Украдкой Джаромо перехватил взгляд Первого старейшины. Тот, стоя подле сына, смотрел на сановника с теплом и искренней благодарностью. Он знал, кто именно исполнил его мечту и вознес его мальчика. Знал и был ему по-настоящему благодарен. И для Великого логофета не было и не могло быть лучшей награды.
Неожиданно ему вспомнился другой, бесконечно далекий от этого день, когда началась его восхождение. Сколько же ему тогда было лет? Девятнадцать? Как же много воды утекло с тех пор. И как сильно изменился он, да и мир вокруг. Но тот летний день в Барле всё так же ярко жил в его памяти, не отпуская каждой сказанной тогда фразы, и каждого жеста. Ведь именно тогда, впервые повстречав Шето, он и начал жить настоящей жизнью.
А начался он буднично, как и сотня других дней до этого. Тогда Джаромо только делал свои первые шаги в сановничестве, служа младшим писарем при городском казначее Мирчато Атвенти, бывшим по совместительству его двоюродным дедом. Как обычно, утром они встретились в небольшой и весьма живописной таверне, расположенной прямо на скалистом берегу озера Сэльда. Мирчато сидел на открытой веранде за массивным столом, завтракая перепелиными яйцами с перетертым подсоленным козьим творогом, обложившись табличками с рядами цифр на которые он то и дело посматривал.
Казначей был уже стар. Его память все чаще отвергала новые знания, а потому он с радостью пристроил к себе в помощники юного родственничка, которому цифры давались с особой лёгкостью. Все пять месяцев, что Джаромо служил городу, Мирчато таскал его за собой словно ходячую табличку, не желая находить для него никакого иного применения. Вот и сегодня, едва увидев родственника, он жестом приказал ему сесть рядом и кивнул на стопку табличек.
– Тут сборы казны с городских купцов за три месяца. Изучи их. Будешь мне подавать и подсказывать. Коллегия опять чем-то недовольна.
Джаромо кивнул, сглотнув слюну. Всё о чем он мечтал сейчас, так это о сытном завтраке, а старый хрыщ как всегда не удосужился предложить ему даже куска подгорелой лепешки. Силой заставив себя опустить глаза, он погрузился в чтение, пока старик напротив причмокивал.
Уже с малых лет, когда его родной дед, тоже служивший сановником, научил Джаромо читать, писать и считать, он обнаружил, что цифры крайне легко оседают в его голове и там он волен проделывать с ними всё, что пожелает. Слагать, вычитать, умножать, делить. Всё то, что требовало у иных часов тяжких мук над листами пергамента, табличками или счетами, происходило у него само собой без особых усилий. Цифры манили его. Они влекли своей строгой упорядоченностью, своей безупречной логикой, коих так не хватало в повседневной жизни. Они были его силой, и у них не было от него тайн.
Вот и сейчас, вгрызаясь взглядом в эти ровные столбики, он четко видел все ошибки и нестыковки, все неуклюже прикрытые темные делишки различных купцов и разгильдяйство сановников. Беда была лишь в том, что как-то поправить их, а уж тем более рассказать о своих наблюдениях и озарениях, он не имел ни малейшего права. Казначей держался за свой пост и чрезмерно талантливый юный сановник, пусть и связанный с ним кровными узами, был ему совершенно не нужен.
Пока юноша изучал таблички, Мирчато Атвенти задремал, так и не доев свой творог, пока пролетевшая рядом чайка пронзительно вскрикнув, не разбудила старика. Тот всполошился, вскочил и, посмотрев на солнце, тут же отвесил юноше подзатыльник.
– Ты что не следил за временем, идиот? – вскричал он, и, словно бы скинув лет двадцать, помчался в сторону городской коллегии, что находилась в квартале от таверны.
Джаромо побежал за ним следом.
– Всех благ и благословений, почтенные коллегиалы. Чем я могу служить своему городу? – задыхаясь произнес казначей, когда оказался в главном зале перед тридцатью представителями городской власти.
– Мы желаем понять, почему так сократились доходы казны города,– произнес один из правителей города.– Поговаривают, что купцы стали весьма ловко уворачиваться от выплаты пошлины за вывоз серебра. Огласите нам цифры по добыче, продаже и уплаченным налогам.
Казначей ответил низким поклоном и уже было открыл рот, как глаза Мирчато Атвенти округлились от ужаса. Все таблички с цифрами так и остались лежать на столе в таверне. Запинаясь и пыхтя, он начал мямлить что-то невнятное, но тут Джаромо понял, что вот он его счастливый шанс. Его возможность заявить о себе перед глазами городских властей и тем самым проявить себя и обезопасить от двоюродного деда.
Все цифры, что так отчаянно пытался вспомнить сейчас казначей, были у него в голове. Они жили там с того самого момента, как он вывел их стилусом на табличке. И не только они. Джаромо помнил весь торговый оборот города, все сборы и подати за минувший месяц, все долги, пропажи и нестыковки. Цифры были для него самой ясной и самой понятной материей. Они подчинялись ему. И сейчас, они должны были сотворить для него чудо.
Закрыв глаза и шагнув вперед, он дрожащим от волнения голосом начал зачитывать те самые столбцы, что так желала услышать коллегия. Когда он только заговорил, Мирчато схватил его за край туники и с силой дернул, но Джаромо устоял. Проклятье, наверное, даже бык не смог бы сдвинуть его с этих каменных плит.
– Заткнись сопляк! – зашипел на него родственник.
Мирчато отвесил ему смачный подзатыльник, но Джаромо даже не обратил на него внимания. Коллегия внимательно слушала его доклад. И лишь это было сейчас важным. Все его детские и юношеские мечты собрались в одной точке, подарив невиданную ранее силу и решимость.
Казначей вновь замахнулся на юного сановника, но тут его остановил властный голос сверху.
– Прекратите мешать ему говорить, господин Атвенти. Иначе мы найдем нового казначея. Прошу вас, сановник, продолжайте.
Юноша сразу узнал этого коллегиала, пусть и видел его так близко впервые. Это был Шето Тайвиш. Наследник старого и очень влиятельного рода, который владел бессчётными кузнями в городе, а также приисками и шахтами по всей провинции. Хотя сама эта семья долгие годы избегала всякой политики, за счет своих товаров, столь востребованных в постоянно ведущем войны государстве, она обладала очень внушительным весом и влиянием. И её наследник, её будущее, обращался напрямую к нему – к бедному, почти нищему палину и младшему писарю. Когда юноша договорил, Шето задал ему несколько вопросов по общему состоянию казны и сборов, явно оставшись довольным полученными ответами.
– От имени Коллегии Барлы, мы выражаем свою благодарность,– проговорил он, и от этих слов сердце юноши сжалось.
Его, скромного и невзрачного сановника, благодарили правители города! Разве это было не чудом? Он и не надеялся, что сможет заявить о себе так громко и публично. Но настоящее чудо его только ожидало.
Сразу после завершения собрания, Тайвиш неожиданно подошел к нему и предложил посмотреть на отчеты нескольких мастерских, чтобы выяснить, не воруют ли назначенные туда приказчики и если да, в чем лично Шето не сомневался, то в каких размерах. Джаромо согласился без всяких раздумий. И дело было не только в обещанных деньгах – само знакомство с наследником такого рода как Тайвиши уже было бесценным даром. Подлинным сокровищем, за которое можно было отдать многое. В тот же вечер он явился в роскошное поместье знатной семьи, где его ждал Шето. Вместе они просидели до глубокой ночи, изучая документы, которые присылали приказчики и сверяя их со всеми остальными.
На следующий день он вновь пришел в поместье и на следующий после. Шесть вечеров Джаромо посветил работе с документами, изучая все отчеты и записи принадлежавших Тайвишам шахт, ведь странности в добытой руде, разведанных жилах, погибших и новых работниках и быках, в закупленных инструментах и в отправленных повозках, обнаруживались просто повсеместно. Куда только не падал взор Джаромо, везде находились нестыковки. Их невозможно было списать на ошибки или невнимательность составителей отчетов. И были они не в двух, а в восемнадцати мастерских семьи Тайвишей.
Приказчики из кузниц, перевозчики и даже управители железорудных шахт в Барладских горах, откуда и шло сырье, заключили негласное соглашение, по которому общими силами обворовывали своих владельцев. Всё начиналось в шахтах, где управители, находя новые жилы, не сообщали о них, а наоборот, рассказывали про обрушения в туннелях, в которых якобы гибли рабы. Их же, вполне живых и здоровых, направляли на разработку тех самых новых жил, руду из которых тайно поставляли в мастерские Тайвишей. Уже там, занижая объем работ в отчетах и постоянно повышая нормы для рабочих, ковалось оружие, которое продавалось в обход семьи. Более того, за счет Тайвишей даже закупали повозки, инструменты и тягловых волов, которых использовали для добычи и перевозки руды.
Когда расследование было завершено и Джаромо с Шето рассказали обо всем главе рода Патару Тайвишу, он был просто вне себя от ярости. В тот же день все нечистые на руку приказчики, мастера и даже рабочие, были изгнаны, а некоторые из них вскоре оказались в тех самые шахтах, в качестве обреченных на бесконечный труд рабов. Так Тайвиши навели порядок в своих делах, а Джаромо простился со службой скромного сановника в городской конторе, получив должность главного управляющего над мастерскими этой семьи в Барле.
Сейчас это казалось смешным, но тогда Джаромо даже думал, что вот он, предел всех его мечтаний. В мгновение ока он стал богат, влиятелен и занимался интересным ему делом. Но всё это было лишь началом. Первыми робкими шагами по тому великому пути, что предстояло пройти им рука об руку с Шето Тайвишем. И путь этот, был путем к власти. Он был их судьбой. Их предназначением, которое только начинало исполняться.
Джаромо улыбнулся в ответ своему главному и, наверное, единственному другу, вложив в эту улыбку всю свою теплоту, всю нежность и всю преданность.
Отныне мир принадлежал им.
Глава девятая: Новые обязательства
Пронзительный крик младенца прорезал предрассветную тишину, вырвав Скофу из вязкого беспамятства. Руки ветерана потянулись было к ушам, в надежде хоть немного приглушить этот истошный вопль, но потеряв равновесие, он свалился со своей лежанки на пол.
Вырванная из недолгого забытья голова тут же нещадно заболела, а внутренности скрутило в порыве нестерпимой тошноты. Кое-как нащупав стоявшее под лежанкой деревянное корыто, он позволил остаткам вчерашнего вина выйти наружу, а потом тяжело привалился к стенке, обхватив руками колени.
Стало чуть легче. Но Скофа хорошо знал, что пройдет ещё совсем немного времени и обращенное в желчь дешёвое пойло вновь попросится наружу. Ну а пока его начинала бить дрожь, а голову разрывало от плача и криков ребенка за тонкой, словно лист пергамента, стенкой.
Вчерашний вечер всплывал в его памяти грязными лоскутами, упрямо не желая собираться в единое и целостное. Кажется, всё началось в какой-то дешёвой таверне, или может на улице, или даже тут, в этом доходном доме, а если говорить честнее – в сраном гнилом бараке, на стыке Фелайты и Аравен. Единственное, в чем был точно уверен Скофа, так это в том, что он основательно надрался. А если судить по тому, как ссадила скула, то и без драки вчера не обошлось. Конечно, скулу он мог рассадить и упав мордой на мостовую, или спьяну чиркнув о забор или стену, но вот костяшки уже вряд ли. Так что драка была точно. Да и обрывки воспоминаний, как он орет на каких-то косматых дикарей, а те толкают его в грудь, тоже говорили в пользу этой версии.
Младенец вновь издал истошную трель, и кто-то из обитателей комнаты забарабанил кулаком по стене.
– Завали хлебало своему выкидышу переношенному, а не то я его в окошко выкину!
Женщина за стенкой, произнесла что-то грозное на незнакомом Скофе языке и тоже пару раз стукнула по стенке. Но потом всё же начала негромко напевать песенку, от чего ребенок, похныкав немного, потихоньку затих. Ненадолго, как уже хорошо знал Скофа. У этого сорванца видимо лезли первые зубы, и это превращало каждую его ночь в кошмар. А заодно и ночи всех прочих постояльцев.
Вино, а вернее просто брага из виноградных помоев, вновь прыгнула к горлу старого ветерана и он, склонившись над корытом, позволил ей покинуть пределы своего тела. Наверное, можно было залезть обратно на лежанку и попробовать поспать часок другой, в надежде, что за это время боль как-то успокоится, а желудок прекратит исторгать вовне свое содержимое, но от стоявших тут духоты и вони ему становилось просто невыносимо. Собрав все силы в кулак, Скофа поднялся на ноги и, шатаясь, направился к выходу.
Это было паршивое место. Одно из худших, где ему доводилось бывать. Ночлежка, разделенная на жилые комнаты и общие залы, где находили пристанище те, кому было больше некуда падать. Стены тут были тоньше телячьей кожи, половые доски гнили и разваливались, в тюфяках роились вши и блохи. Да и само здание, казалось, настолько впитало смрад постояльцев, что теперь само источало убийственную смесь, в которой блевотина, грязь, пот, немытые тела, гниение и перегар порождали нечто совершенно новое и непередаваемо жуткое.
И люди тут были под стать. Опустившиеся и сломленные провинциалы и чужеземцы, что по глупости или неудаче лишились всего и в первую очередь – человеческого достоинства. Постаревшие и больные шлюхи, бродяги, калеки, пьяницы, неудачливые воры и просто неудачники. Жизнь роилась тут, подобно червям в догнивающей лошади. И стоила эта жизнь не дороже тех самых червей.
Почти каждую ночь в этой, или в двух стоящих напротив ночлежек, кто-то умирал. От болезней, от старости, или от удара ножа вчерашних же собутыльников. Почти каждую ночь тут раздавались стоны, крики и ругань. Кого-то били, кого-то насиловали, а иногда кто-то рожал, и тогда ночи наполнялась детскими криками, но длились они обычно ненадолго. И дело было совсем не в том, что родители съезжали в иное место.
Да… Великий город определённо сыграл с ним злую шутку, поместив в самое мрачное и мерзкое из своих мест.
Впрочем, город тут был не причем. Это не город заставлял его напиваться каждый вечер, не вылезать из борделей до рассвета, а потом валяться пьяным в канавах, пока в один не самый прекрасный день, какие-то предприимчивые сволочи не обчистили его, вернув туда, откуда он и вышел – в безденежье.
Смешно сказать, но ещё месяца два назад, когда позади были и позорная сделка с кадифскими бандитами и парад по Царскому шагу, и тот день, когда стратиг Лико Тайвиш на площади Белого мрамора объявил им о завершении службы, у Скофы имелось пусть и не большое, но состояние. Проклятье, они так хорошо выручили на этих рабах, да и благословенный Тайвиш оказался просто по божественному щедр, отправляя своих воинов в отставку, что Скофа даже думал купить где-нибудь в Кадифаре рощу оливок и маслобойню и жить там в свое удовольствие. Денег ему на это хватало.
О, сколько же тогда у него, наивного идиота, было планов и желаний. Как кружилась его голова от предвкушения сытой и достойной старости, которую он, несомненно, проведёт в окружении детей и многочисленных внуков. И каким же горьким разочарованием стала для него слившаяся в единое полотно череда попоек и борделей, кончившееся тягостным падением на самое дно жизни Великого города.
Впрочем, никогда раньше ему и не удавалось распорядиться деньгами иным образом. И было наивно полагать, что теперь могло получиться иначе.
Почти на ощупь Скофа прошел по темному коридору, спустился по нещадно скрипящей лестнице и юркнул в дверь, оказавшись на улице. Ветеран жадно втянул ударивший в его ноздри и горло прохладный предрассветный воздух, что словно вино исцелял его тело. После вони ночлежки он казался слаще меда и ароматнее благовоний. Скофа даже не чувствовал запахов грязи, тухлой рыбы и помоев, коими всегда был насыщен воздух этой окраина квартала. Только соленую свежесть недалекого моря и легкий ветерок, который разгонял затхлую гниль барака.
Скофа огляделся. Улицы города ещё прятались в тенях и сумраке, но небо вдали уже окрашивалось багряным золотом, предвещая скорое наступление нового дня. Ещё одного дня поиска хоть какой-нибудь работы, вина подешевле, драк, разочарований и падений. Ещё одного дня, прожитого в Кадифе. Паршивого дня.
Как быстро убедился отставной ветеран, беднота в Великом городе была повсюду. Просто она пряталась в тёмных улицах и подворотнях, скрывая второе лицо столицы от почтенных граждан и приезжих гостей. Она скрывалась в глубинах кварталов Каменного и Заречного города, вылезая искаженными лицами попрошаек, что тряся пустыми мисками, хватали за подолы одежды. Нищета стояла на улицах в виде вездесущих проституток и бродила грязными и потерянными безработными мужчинами.
Кадиф был раздут и вспучен от всё новых и новых людей, что тянулись к нему со всех уголков Тайлара. Словно прожорливое чудовище, он манил к себе обещаниями красивой жизни. Он очаровывал своим величием и перспективами, но большинству «новых кадифцев», что бросив родные края переезжали в столицу, Великий Город быстро показывал именно свое второе, уродливое лицо. Лицо с ненасытной пастью, что проглатывала, пережевывала, а потом выплевывала тысячи и тысячи новых судеб на самое дно жизни. И вместо дворцов и гор серебра, которыми грезили переселенцы, забываясь сном в придорожных гостиницах или в повозках, они получали гнилой тюфяк в ночлежке на краю города и жизнь недостойную человека.
Таков был Кадиф. И Скофа стал его частью.
Кое-как отдышавшись, ветеран доковылял до стоявшего посередине небольшого двора фонтана и вдоволь напился. Обычно вода тут отдавала затхлостью и ржавчиной, но сейчас она показалась ему свежее, чем в горном роднике. Получив новое содержимое, желудок тут же поспешил от него избавиться. Скофу вновь скрутило и вырвало. Но после следующих глотков воды, бушующая внутри него буря немного улеглась.
Перегнувшись через каменный бордюр, ветеран сунул голову под падающую струю воды. Она была холодной. Не ледяной, как хотелось бы сейчас Скофе, но достаточно холодной, чтобы он понемногу начал приходить в чувства.
Ему было пора оживать.
Дверь ночлежки заскрипела и из темного проема, натягивая пониже неизменный капюшон, появился Мертвец. Пройдя нетвердым шагом, он склонился над струей воды и долго жадно пил, набирая воду ладонями. Похоже, ему было все же получше чем Скофе. Проклятье, ему всегда было лучше по утрам. Как бы крепко не пил этот мерзавец прошлым вечером, утром он всегда находил в себе силы, чтобы натянув свою пугающую всех незнакомцев искалеченную улыбку, подняться на ноги и заняться делами, будь то лагерная служба, марши или… шатания по городу.
– Смотрю нездоровиться тебе, Бычок? – проговорил он с притворным участием.
Скофа кивнул и вновь сунул рожу под струйку воды.
– Хоть ты и Бычок, а пьешь как лошадь,– хохотнул Мертвец и тут же закашлялся.– Ладно, крикни меня, как прекратишь попытки осушить городские фонтаны. Надо бы пройтись.
Он сел на каменный бордюр фонтана, и свесив ноги, засвистел простенькую, но прилипчивую мелодию. Скофа посмотрел на друга с ненавистью: дорого бы он дал, чтобы вот также просыпаться по утрам, не моля Моруфа о скорой и милосердной смерти.
– А толку то? – прохрипел Скофа. Слова, словно обзаведясь колючками или лезвиями, больно резанули его горло.
– Толк есть всегда,– загадочно улыбнулся ему Мицан.
Мертвец никогда не терял присутствие духа. Великие горести, наверно и тогда, примотанный к столбу, изрезанный и обгорелый, он надеялся на лучшее. Верил в долбанное чудо. И только потому и выжил, когда все другие умерли. Вот и теперь, он словно не замечал глубины их падения, продолжая барахтаться и верить.
У большинства отставников из их знамени, жизнь кое-как да сложилась. Одноглазый Эйн купил виноградник в Латрии и уехал туда сразу после отставки. Фолла осел где-то тут, в Кадифе, вложив сохраненные сокровища в семейное ремесло. Ещё пара другая человек разъехались по своим семьям. Только вечный гуляка и балагур Керах Дитария, которого все считали не иначе как заговоренным, ведь за все свои годы службы и битв он даже мизинчика не сломал, нарвался на нож в пьяной драке на следующий же вечер после церемонии.
А вот они с Мицаном, как всегда, пошли одним путём.
Та же стремительная потеря денег, та же нищета и то же пьянство. Вот только если Скофа сам был повинен в своих горестях, то Мицану просто-напросто не повезло. После отставки Мертвец загорелся идеей делать деньги на торговле вложившись в одного купца, что уже много лет плавал в Саргшемар за шелком. Дело казалось надежным и прибыльным. Маршруты по северному побережью считались в целом безопасными, особенно летом, когда сезон штормов оставался в прошлом, а на патрули выходили боевые флотилии Эурмикона.
Вот только купца, что лет двадцать спокойно плавал через всё Внутреннее море, именно в тот рейс взяли на абордаж налетчики из клавринских племен, пустив на дно его судно, его самого, а заодно и все мечты Мицана.
