Czytaj książkę: «Дарвиновская революция»
Перевод оригинального издания
Michael Ruse
THE DARWINIAN REVOLUTION:
SCIENCE RED IN TOOTH AND CLAW
Лицензия The University of Chicago Press, Chicago, Illinois, U.S.A
© 1979, 1999 by The University of Chicago
© Перевод на русский язык. ООО «Издательство АСТ», 2022
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2022
* * *
Памяти моей матери Маргарет Рьюз (1919–1953)
и моего отчима Готорна Стила (1903–1977)
Предисловие
В 1859 году известный британский натуралист Чарльз Роберт Дарвин опубликовал свой знаменитый труд «О происхождении видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». В этом труде он предложил решение одного из наиболее животрепещущих вопросов своей эпохи: что именно является причиной происхождения всех существующих в мире организмов, как прошлых, так и настоящих – категория, к которой относимся и мы сами, люди? Как известно, Дарвин отстаивал мысль, что организмы становятся такими, как есть, в ходе процесса, управляемого законами природы, и что все типы организмов, возникнув из одной или нескольких начальных простейших форм, прошли затем через множество потомственных поколений, постепенно преобразуясь и видоизменяясь до нынешней своей формы. Более того, Дарвин предложил механизм этого процесса, который он назвал «естественным отбором». Именно с помощью этого механизма выживания и воспроизводства и происходит «отбор» наиболее полезных «адаптивных» характеристик для будущих поколений.
Выход этой книги изменил весь человеческий мир. Дарвин был далеко не первым, кто выдвинул теорию эволюции, но никогда еще эта теория не оказывала столь ошеломляющего воздействия на все человечество. Ученые сразу поняли, что ее влияние выходит далеко за рамки биологии. Она нанесла сокрушительный удар по основам веры и поведенческих норм в самом широком спектре – от наиболее примитивных до наиболее продвинутых. Таким образом, как и следовало ожидать, Дарвин, его труд и вся последовательная череда идей и событий, приведших к «Происхождению видов» и отталкивающихся от него, – череда, ныне широко известная как дарвиновская революция, – были навечно вписаны в скрижали истории во всем своем масштабе и объеме. Примерно 20 лет тому назад вышли из печати несколько добротных фундаментальных трудов по различным аспектам дарвиновской революции (Ирвин, 1955; Химмельфарб, 1962; Грин, 1959; Эйсли, 1961; Де Бир, 1963), однако с тех пор не появилось ни одного по-настоящему обстоятельного труда, даже несмотря на вспышку серьезного интереса к Дарвину и произведенной им революции, сказавшуюся в публикации ряда недавно обнаруженных первоисточников и ученых статей и монографий. Таким образом, несмотря на обилие информации, никаких современных трудов по этой теме, рассказывающих о том, как трактуется эта тема в наше время, нет. Именно по причине их отсутствия я и вынужден – пользуясь самыми последними находками и их интерпретациями – писать эту книгу, своего рода синтез дарвиновской революции, для тех читателей вроде меня самого, которые питают серьезный интерес к истории науки и потому не прочь заглянуть в глубь данного предмета, под покровы гладких обобщений и чистейших инсценировок, но которые, увы, не обладают специфическими знаниями и устремлениями профессионального ученого.
Позвольте прежде всего объяснить некоторые из отобранных и применяемых мною стратегий. Во-первых, некоторые из затрагиваемых здесь вопросов – это вопросы прежде всего (но ни в коем случае не исключительно) терминологические. Сегодня, говоря о теории, подобной дарвиновской, мы характеризуем ее термином «эволюция», имея в виду, что она основывается на гипотезе о более или менее постепенном и регулярном процессе преобразования форм, проходящих через последовательные, сменяющие друг друга стадии – от первоначальных к нынешним. Другими словами, сами формы меняются регулярно и систематически, и при переходе от одной несвязанной формы к другой имеет место более чем простая пошаговая последовательность. Однако термин «эволюция» вошел в современный обиход только во времена Дарвина (Боулер, 1975). До него же это понятие чаще всего выражали термином «трансмутация». Да и сам Дарвин был склонен именовать свою теорию «наследование с модификациями». В самом деле, при написании «Происхождения видов» он ни разу не использовал слово «эволюция», хотя английский оригинал этой книги и заканчивается словом evolved. Тем не менее по зрелом размышлении я пришел к выводу, что сегодня у нас есть полное право пользоваться современным языком – тем, который есть в нашем распоряжении. Поэтому и о дарвиновской теории я буду говорить, пользуясь термином «эволюция» в указанном смысле, подразумевая под этим, что она, теория, нацелена на решение «проблемы органического происхождения» – проблемы, как организмы стали такими, какие они есть. Я вовсе не хочу этим сказать, что все предлагаемые формы эволюции в абсолютном смысле идентичны или что эволюционисты не связаны необходимостью пользоваться стереотипными и довольно смутными расхожими шаблонами, а лишь указываю на то, что, невзирая на заглавие книги Дарвина, проблема происхождения видов во многом отлична от проблемы происхождения организмов и не всегда напрямую связана с ней. Организмы подразделяются на группы со сходными характеристиками, они воспроизводят самих себя и не воспроизводят другие «виды», поэтому, естественно, следует ожидать, что те, кто занимается проблемой происхождения организмов, поневоле обращают внимание и на причины видообразования. Но как реализуется это ожидание и во что оно претворяется – это дело сугубо индивидуальное.
Другие терминологические тонкости будут решаться по мере рассмотрения означенной темы. Чтобы, однако, внести ясность в понимание этого вопроса, упомяну для примера еще два проблемных понятия: «закон» и «чудо». Под «законом», в его общепринятом толковании, мы подразумеваем некую упорядоченность, которая, как мы чувствуем, должна присутствовать в этом мире; поэтому явления, подчиняющиеся такому закону, мы называем «природными» или «естественными». (Я ограничиваюсь в данном случае рассмотрением чисто физических законов, исключая законы правовые и моральные.) «Чудо» есть нечто, не подвластное законам, хотя связано ли оно с нарушением закона или происходит в обход его, это уже вопрос другой. В целом же считается, что чудеса происходят благодаря непосредственному божественному вмешательству, а потому определяются как «сверхъестественные». Подобное восприятие закона и чуда бытовало у широких масс населения даже в просвещенном XIX веке, хотя уже тогда, как, впрочем, и сейчас, некоторые мыслители придерживались совершенно иных точек зрения (Ходж, 1872), которые я тоже буду рассматривать по мере необходимости. Полагаю, что – если трактовать ее в общепринятом смысле – эволюционная гипотеза об органическом происхождении в какой-то мере соотносится с законами природы и что такой атрибут, как чудо, никак с эволюцией не связан и не имеет к ней никакого отношения. Имеются ли здесь другие подходы и возможности и как они увязываются с законами природы и эволюцией, это мы и должны с вами рассмотреть.
Правда, в этой терминологической дискуссии есть один довольно весомый пробел, непосредственно связанный с концепцией, которая, вероятно, куда более важна и насущна, чем все прочие в этой книге, – концепцией причины. Поскольку эта концепция имеет огромное, я бы даже сказал первостепенное, значение, я не собираюсь подвергать ее здесь предварительному анализу, а тщательно и всесторонне рассмотрю потом. Здесь же я ограничусь лишь предварительным аналитическим замечанием, что причина есть нечто, что тем или иным образом приводит к чему-то другому – следствию. Если причина потенциально является субъектом закона и подлежит его действию, то она естественна. Если же она обусловлена прямым божественным вмешательством, то она сверхъестественна – чудо.
А теперь мы обязаны поставить перед всеми заинтересованными лицами главный вопрос, касающийся происхождения термина «эволюция»: в каких временны́х рамках или границах его искать? В дарвинизме ответы на этот вопрос далеко не очевидны. Если мы рассмотрим данный вопрос в широчайшей перспективе и примем в качестве гипотезы тот факт, что отправной точкой для него служит длительный поиск человеком причин органического происхождения, где Дарвин – не более чем одно из звеньев единой цепочки, то нам ничего не остается, как метаться туда-сюда, то обращаясь к древним грекам, то возвращаясь к современности. В самом деле, это история, не имеющая конца, ибо многие аспекты причин происхождения органики по-прежнему достаточно спорны (Левонтин, 1974). Но если мы хотим очертить границы нашего поиска в более узких пределах и рассмотрим главный вопрос, ставший основным вопросом теории эволюции: «Где и как люди обратились к идее эволюции?» – то мы можем ограничить область нашего исследования 25-летним периодом. Давайте подумаем вот над чем: в 1851 году, когда в Кембриджском университете были впервые введены экзамены по научным дисциплинам, в частности по биологии, то один из экзаменационных вопросов звучал так: «Расскажите об ископаемых и их значении для науки, показав, что их открытие не ведет к теории естественного преобразования видов» (Кембриджский университет, 1851, с. 416). Однако уже в 1873 году в одном из экзаменационных билетов студентам предлагалось признать «истинность гипотезы, что ныне существующие виды растений и животных произошли от других, совершенно отличных от них видов», и поразмыслить над причинами этого (Кембриджский университет, 1875, с. 162). Если кто-то выскажет разумное предположение, что само время внесло в жизнь, а стало быть, и в выпускные экзамены свои коррективы, то такое предположение будет совершенно бесспорным, и следствием этого явилось то, что буквально за четверть века научное сообщество резко изменило свое мнение по вопросу об эволюции, сделав поворот на 180 градусов. Поэтому наш пристальный интерес к этому довольно короткому периоду времени вполне оправдан.
Что касается меня, то я собираюсь балансировать где-то между двумя этими крайностями – между свидетельствами, уходящими в глубь истории человечества, и свидетельствами недавнего прошлого, хотя поскольку я намереваюсь копать глубоко, то я все же предпочту придерживаться недавнего прошлого. Другими словами, я в меньшей степени буду затрагивать историю происхождения органики и связанные с ним проблемы в целом и в большей – историю перехода к эволюционизму. В частности, я подвергну серьезному анализу саму концепцию дарвиновской революции: мой интерес будет усиливаться по мере того, как Дарвин будет приближаться к арене истории, и будет ослабевать по мере того, как Дарвин будет с нее постепенно сходить. Возможно, читателю покажется странным, что, повествуя об истории науки, я руководствуюсь исключительно теориями и открытиями великих мужей, этой горстки одиноких гениев, с которыми связаны и с позиций которых освещены все самые значительные события прошлого. Но, как бы ни был предубежден читатель против подобного подхода, уверяю: ничего пристрастного или тенденциозного в моем намерении нет; более того, я уверен, что использование имени и заслуг Дарвина в качестве путеводной нити не так уж и ужасно. В конце концов, именно он написал «Происхождение видов» — во всех отношениях ключевую работу не только в области видообразования, но и в области органического происхождения и ведущихся по этому поводу диспутов. Но я буду очень осторожен и внимателен и не позволю себе опуститься до неразумной, лишенной всякой критики агиографии Дарвина и не буду высвечивать лучом славы лишь его одного.
Более того, есть различные, никак не связанные между собой причины, почему именно Дарвин является главным структурирующим звеном выбранного нами периода времени. Он вышел на арену истории где-то в 1830 году, и вышел не как признанный ученый, а как молодой человек, только-только начинающий свой путь в науку, и в том же году ученый-минеролог Чарльз Лайель начал публикацию своих великих «Принципов геологии». Как мы увидим в дальнейшем, затронутая Лайелем проблема органического происхождения и предложенное им решение, по сути дела, заложили основу для деятельности Дарвина и вдохновили его, как, впрочем, и других, на написание трудов. С другой стороны, хотя Дарвин скончался в 1882 году, уже к 1875 году было понятно (это ощущалось в самой атмосфере), что его основной вклад в науку сделан и путь его на этом завершен. Опять же, есть некая естественность в выборе именно этой даты – и не потому, что к этому времени шумиха улеглась и теория происхождения видов прочно обосновалась в сознании современников (шумиха не улеглась и теория не обосновалась), а потому, что основные, задающие тон в науке движения были определены и наступил период относительного покоя или истощения сил. Но уже через несколько лет дебаты об органическом происхождении вспыхнули с новой силой.
И наконец, не премину заметить, что, хотя выбранный мной период в общем и целом укладывается в рамки 1830–1875 годов, я буду подходить к нему с двух сторон. Первую главу я посвящу описанию истоков проблемы и доведу ее до года, когда вышли в свет «Принципы». А в последующих главах я расскажу, как развивалась история после означенного периода, и отнюдь не для того, чтобы мы с позиции нашего «надменного» века могли выносить непогрешимые суждения о мыслителях прошлого, а для того, чтобы высветить избранный нами период ярким светом, показав, как последующие поколения относятся к изначально поставленным вопросам и данным на них ответам.
Ограничение места напрямую связано с ограничением во времени. Выбрав середину XIX века, мы – что вполне естественно – основное наше внимание обратим на Британию и британцев. И не только потому, что Дарвин был англичанином или что британцы в то время считались «поставщиками» лучших ученых (я весьма сильно сомневаюсь в этом), а потому, что в обозначенный период времени вопрос органического происхождения стал не только британской, но и общемировой проблемой. В отличие от англичан викторианской эпохи, я ощущаю небольшой дискомфорт от такого ура-патриотизма; но я постараюсь дать обоснование и привести причины, почему это произошло. Но даже и с выбранными временны́ми рамками я буду обращаться несколько произвольно, больше руководствуясь логикой повествования. Так, до 1830 года основной фокус моего внимания будет направлен на Францию: в ходе рассказа будет просто необходимо указать на некоторые важнейшие тенденции, исходившие с европейского континента. Это к тому же поможет понять, что после выхода в свет «Происхождения видов» проблема перестает быть чисто островной и становится материковой, то есть общеевропейской. Таким образом, на горизонте уже маячит новая эра.
Итак, после того как мы разобрались со временем и с местом, перед нами встает следующий вопрос, включающий различные темы, или «стренги», как я их называю, вокруг которых я и буду строить свое повествование. Разумеется, главной «стренгой» должна стать наука в самом узком ее понимании. Это значит, что мы рассмотрим по порядку, какие эмпирические факты были известны к этому времени, какие выдвинуты теории, какие предположения и почему ученые либо принимали, либо отвергали. Но дарвиновская революция – куда более обширная область, чем та, что представляет собой эта сухая наука. Поэтому мы должны рассмотреть по меньшей мере еще два главных компонента. Первый – это неустанно ведущиеся дебаты насчет того, какие именно теории удовлетворяют критерию добротной науки, даже не принимая во внимание их истинность или ложность. Я назвал эту «стренгу» философской. А вторая – это масштабный диспут об отношениях Бога и человека и о том, как на него повлияли различные решения проблемы, касающиеся происхождения организмов, – религиозная «стренга».
Таким образом, мир идей на протяжении всего рассматриваемого нами периода времени будет включать в себя эти три компонента, и поскольку основная наша история (которая не заключена в искусственно созданные жесткие рамки) начинается как бы между прочим, по ходу повествования, то я попытаюсь рассмотреть каждую из них в вышеуказанном порядке. Должен, однако, подчеркнуть, что я никоим образом не считаю каждую из этих «стренг» полностью отделенной от других. Мы увидим в дальнейшем, что они тесно переплетены между собой, и если я их разделяю, то исключительно ради удобства изложения. Однако помимо этих трех у дарвиновской революции есть еще одно измерение из числа тех, которые не так-то легко охарактеризовать. Ясно, что проблема органического происхождения, как она рассматривалась в выбранный нами период времени, была не только проблемой чисто интеллектуальной, но и помимо ума включала в себя прочие звенья, такие как человеческие отношения, позиции и влияния, причем не только между учеными, но и между научным миром и обществом в целом. Там, где это будет уместно, я разберу и эти факторы тоже (для удобства я назвал их социально-политическими факторами), хотя, возможно, и не так систематично, как прочие «стренги». И к этому добавлю, что там, где дело касается идей и социально-политических факторов, я из числа земного населения основное внимание буду уделять влиятельным мыслителям, а не простым людям.
И в завершение позвольте сказать слово предостережения. Изучая столь обширную тему, как дарвиновская революция, через различные ее составляющие – «стренги», мы поневоле охватим очень большую территорию и сможем составить себе довольно связную картину развития одного из величайших эпизодов в истории науки. Но я весьма сомневаюсь, что эта картина будет простой и будет сводиться к одной, хотя и существенной, перемене в человеческом мировоззрении или нормах поведения. Дарвиновская революция содержит множество компонентов, из которых некоторые более важны, чем все прочие. Но поскольку наш исторический экскурс призван в полной мере осветить если не все, то очень многие стороны этой революции, мы неизбежно придем к полному ее пониманию1.
Дарвиновская революция
УИЛЬЯМ БАКЛЭНД (1784–1856)
РОБЕРТ ЧЕМБЕРС (1802–1871)
ДЖОН Ф. У. ГЕРШЕЛЬ (1792–1871)
ДЖОЗЕФ ДОЛТОН ГУКЕР (1817–1911)
ТОМАС ГЕНРИ ГЕКСЛИ (1825–1895)
ЧАРЛЬЗ ЛАЙЕЛЬ (1797–1875)
ХЬЮ МИЛЛЕР (1802–1856)
РИЧАРД ОУЭН (1804–1892)
АДАМ СЕДЖВИК (1785–1873)
АЛЬФРЕД РАССЕЛ УОЛЛЕС (1823–1913)
УИЛЬЯМ УЭВЕЛЛ (1794–1866)
Истоки проблемы
Идея эволюции
Предположения о том, что организмы возникли естественным путем, в согласии с законами природы, выдвигались еще греко-римскими философами2. Если мы сведем понятие «эволюция» к простой идее, что каждый вид организмов возник из другого вида, и так далее, и так далее в глубь веков вплоть до самого первого, то окажется, что взгляды древних философов, вероятно, лучше всего отнести к разряду «протоэволюционных», поскольку они заключают в себе идею о том, что организмы, даже самые сложные, полностью развились из неорганической материи. Но все эти размышления, указывающие на существование в древности чистого эволюционизма, внезапно натыкаются на два препятствия. Первое – это метафизические системы Платона и Аристотеля, часто называемые «сущностными» системами, а второе – это возникновение и распространение христианства, принесшего с собой то, что Карлейль презрительно называл «старыми иудейскими одеждами» (Карлейль, 1896–1901, с. 29–30). Платоновская теория мироустройства изначальными объектами высшей, или трансцендентной, реальности провозглашает формы, или идеи. Все предметы внешнего мира обладают особыми свойствами только потому, что эти свойства отражены или «участвуют» в этих формах, поскольку именно формы наделяют предметы «сущностными качествами». А поскольку формы вечны, неизменны, уникальны и неповторимы, то и вся платоновская теория имеет сугубо антиэволюционный подтекст, ибо логически возбраняет существование каких-либо организмов в пограничной зоне между формами. Что-то или «участвует» в форме, или не «участвует» в ней вовсе – вот и вся проблема. Даже если кто-то считает, что эволюция происходит скачкообразно, а не путем постепенных преобразований, это не дает ему оснований полагать, что нечто, участвующее в одной форме, мгновенно может породить еще одно нечто, участвующее в другой форме. То же самое и с метафизикой Аристотеля: она тоже отметает эволюционизм, хотя Аристотель и не постулирует идею о том, что форма есть нечто внешнее по отношению к материальному объекту. Эти философии наряду с теорией сотворения мира из Книги Бытия, выступающей в качестве антитезы эволюционизма, были теми китами, на которых до конца Средних веков держалась статичная картина мира.
Эту картину мира, которую многие века питало человеческое воображение, расшатали две вещи. Первая – рождение новой физики, сделавшей акцент на веру в подлинность и достоверность событий, описанных в Библии, – например, рассказа о том, как Иисус повелел солнцу остановиться, – и породившей теории о неорганическом эволюционизме. Уже астрономия Ньютона, изложенная им в «Принципах», описывает мир таким, каков он есть, и является предшественницей более поздних теорий о происхождении мироздания. Этому, в частности, способствовали Кант, Уильям Гершель и Лаплас, которые сформулировали так называемую теорию туманности, рассматривающую вероятность возникновения и формирования Вселенной из газовых туманностей. Значение такой гипотезы для органического мира было неоспоримым и, как мы увидим в дальнейшем, не прошло незамеченным (Грин, 1959). Вторая вещь – бурный прогресс в области таких наук, как биология и геология. Многочисленные находки окаменелых ископаемых, например, породили сомнения в истинности того весьма краткого по продолжительности возраста Земли, который указывает Библия; к тем же результатам привели и новые геологические теории, объясняющие возникновение земных пластов. Расшатыванию веры в библейские рассказы о Сотворении мира и Всемирном Потопе способствовали и те не менее многочисленные факты о географическом распространении органики, которые привозили из своих странствий по миру различные путешественники.
Избавление от устоявшихся взглядов и старой картины мира было делом нелегким. Для нас, например, ископаемые являются очевидным свидетельством того, что возраст Земли весьма и весьма солиден. Но для нас это очевидно только потому, что для нас ископаемые – это останки некогда живших и давно умерших организмов. А вот неоплатоник в эпоху Ренессанса счел бы куда более естественным трактовать ископаемые останки как проявление форм в неорганическом мире, а живые организмы – как проявление форм в органическом мире (Радвик, 1972, гл. 1). Характерным для такой трактовки является отсутствие прямой связи между ископаемыми и некогда жившими организмами, и только после десятилетий острых дебатов в научном мире наконец возобладала другая точка зрения. Не следует сбрасывать со счетов и Библию: ее влияние на умы людей было так велико́, что его удалось более или менее поколебать только к концу XVII века, хотя в той же Британии, например, Библия и в XVIII веке оставалась основным руководством по жизни, главным образом благодаря евангельскому учению, активно распространявшемуся преподобным Джоном Уэсли. Ведущим фактором жизни оставалась Библия и в XIX веке.
Как бы то ни было, но к концу XVIII – началу XIX века теория органической эволюции пусть и не стала привычной или, по крайней мере, общепринятой, но зато и не казалась более абсолютно новой. Одной из самых популярных теорий того времени (мы ее рассмотрим чуть позже) являлась теория деда Чарльза Дарвина – Эразма Дарвина. Бесспорно, однако, что все предшествующие теории, касавшиеся вопроса происхождения органических видов, поблекли перед систематической эволюционной атакой, предпринятой французским биологом Жаном Батистом Ламарком.
Ламарк и органический эволюционизм
Томас Кун (1970) как-то пророчески заметил, что ученый, сделавший в науке новаторское открытие, порывающее с прошлым и открывающее новые плодотворные области научного исследования, – это, как правило, довольно молодой человек. И это далеко не случайно: ученый-новатор должен схватывать основы научных достижений прошлого, остро ощущая стоящие перед ним проблемы, но не должен при этом ни эмоционально, ни интеллектуально быть связанным с прошлым – тем, например, что он и сам внес значительный вклад в устоявшиеся теории. Несомненно, что молодой человек в большей мере, чем кто-либо другой, отвечает подобному критерию, поэтому когда мы перейдем к рассмотрению деятельности Чарльза Дарвина и его трудов, мы увидим, что он является образцом подобного критерия, предъявляемого к ученому, и служит примером его логического обоснования.
Однако Ламарк является здесь исключением. Хотя он как эволюционист не был особо великим новатором в этой области и хотя его эволюционизм нес в себе элементы, заимствованные им у предшественников, его вступление на путь эволюционизма, как это очевидно, не было связано ни с феноменом молодости, ни с длительным процессом ранних, пусть и ярких, начинаний, но было событием, внезапно вторгшимся в его жизнь на 56-м году жизни. Практически до конца XVIII века Ламарк был полностью согласен с тем, что организмы и создаваемые ими видовые образования остаются по сути неизменными с момента первого их появления. Но затем между 1799 и 1800 годами он неожиданно изменил свою позицию и обратился к диаметрально ей противоположной, заявив, что организмы постоянно эволюционируют и что эта эволюция непрерывно подпитывается все новыми организмами там, где из неорганической материи спонтанно возникает жизнь.
Мы не обладаем достаточно обширным материалом, который помог бы нам установить, каким путем Ламарк пришел к эволюционизму. (Более подробные сведения, касающиеся его жизни и трудов, смотрите в следующих источниках: Буркхардт, 1970, 1972, 1977; Рассел, 1916; Ходж, 1971; Мейр, 1972.) Но умелая исследовательская работа, проведенная современными учеными, позволяет с непреложностью установить, что главной причиной, приведшей Ламарка на этот путь, была страсть к систематизации беспозвоночных животных. (см. Буркхардт, 1977, гл. 5). В 1793 году он занял должность заведующего отделом насекомых, червей и микроскопических животных в парижском Музее естествознания. Это было благодатное время для специалиста такого уровня, ибо в течение этого десятилетия коллекции музея пополнялись невиданными темпами и за счет научных экспедиций, отправлявшихся в неизведанные районы Земли в поисках неведомых животных, и за счет опустошения других музеев Европы, поскольку французские ученые шли следом за победоносной французской армией, прибирая к своим рукам все, что только можно. Таким образом, имея в своем распоряжении целый тематический отдел и все необходимые средства, Ламарк вдруг задался целью ответить на вопрос, представлявший огромный интерес и особую важность для всего научного сообщества: все ли виды организмов существовали неопределенно долгое время или, как было установлено на основе сравнения живых и ископаемых форм, некоторые виды организмов в конечном счете оказались вымершими? Ламарк находился в особо выигрышном положении для ответа на этот вопрос, поскольку огромная музейная коллекция раковин давала ему прекрасную возможность для изучения интересующего его предмета, а именно: имеются ли у ископаемых раковин живые сородичи?
Судя по всему, на основании своих исследований Ламарк был вынужден признать, что таковые не имеются, и хотя и неохотно, но согласился со своими современниками, что это свидетельствует в пользу такой реальности, как полное исчезновение организмов. Правда, в прежние века, в частности в Британии, люди отвергали догмат полного исчезновения с лица земли из страха, что это противоречит духу религии: вымершие организмы, особенно если они вымерли до появления человека, выглядели как черное пятно, заставлявшее сомневаться в непогрешимости здравого смысла Господа Бога (Грин, 1959). Ламарк, однако, отвергал полное исчезновение по совершенно иной, нежели религиозная, причине. Если с самого начала отмести вмешательство чего-то сверхъестественного или потустороннего, с чем он как ученый a priori не может иметь дела, то ему непонятно, каким образом мог исчезнуть тот или иной вид (если только, заключил он, не принимать в расчет то особое и маловероятное обстоятельство, что человек, мол, истребил всех его представителей). В частности, моллюски и ракообразные, считал Ламарк, которые прекрасно защищены в своих подводных домах, не могли быть доведены до точки исчезновения. Следовательно, поскольку некоторые виды моллюсков и ракообразных более уже не существуют, то наиболее разумным представляется вывод, что они эволюционировали в другие формы жизни. Любопытно, что обращению Ламарка на путь эволюционизма способствовали самые простейшие формы жизни. Он просто не мог понять, как столь хрупкие организмы могли стойко выносить всю жестокость и неистовость природы: снег, мороз и так далее. По логике вещей, все они должны были погибнуть и исчезнуть с лица земли; но поскольку самые простейшие формы жизни до сих пор живы и не вымерли, то очевидно, вынужден был он признать, они дали совершенно иное потомство и преобразовались в новые формы жизни (Буркхардт, 1977, с. 138–139).
Таким образом, в начале XIX века Ламарк стал эволюционистом и на протяжении целого ряда лет открыто отстаивал и излагал свои взгляды. Но отчасти из-за того, что его идеи с годами не претерпели особо больших изменений, а отчасти из-за того, что британцам они уже были известны, я остановлюсь не на всех идеях Ламарка, а именно на тех, которые он изложил в 1809 году в своем труде «Философия зоологии» (Philosophie zoologique). [Поскольку этот труд переведен на многие языки и, в частности, на английский, я ради удобства буду приводить в круглых скобках ссылки на оригинал, а в квадратных – ссылки на перевод.]
Основой теории Ламарка является «цепочка бытия», или «природная лестница» (Лавджой, 1936). Ламарк считал, разумеется, с оговорками, что все животные образуют своего рода восходящую лестницу начиная с самых низших, инфузорий, на одном ее конце, и заканчивая самыми сложными и совершенными, людьми, на другом (1:102–129 [56–67]). (Ламарк вначале полагал, что существуют две отдельные цепочки бытия: одна для животных, а вторая для растений (1:92–93 [51]), но потом он разделил цепочку для животных еще на две.) Сама идея биологической лестницы не была для Ламарка чем-то необычным. Действительно, эта мысль восходит еще к диалогам Платона, вероятно доказывая, если дополнить афоризм Уайтхеда, что дебаты об эволюции, как и сама философия, – это не более чем сноски и пояснения к диалогам Платона. От своих предшественников Ламарк отличался тем, что для него эта лестница природы была скорее динамичной, нежели статичной, и именно это в самом широком смысле этого слова (а именно в этом смысле мы и используем это понятие) и сделало его эволюционистом. Он считал, что организмы постоянно прогрессируют, восходя по этой лестнице вверх и меняясь на протяжении многих поколений от самых простейших до самых сложных. У основания же лестницы постоянно возникают новые примитивные организмы, формирующиеся из неорганической материи.
