Czytaj książkę: «Ледяные объятия»

Czcionka:

Mary Elizabeth Braddon

THE COLD EMBRACE

Ледяные объятия

Он был художник, и то, что случилось с ним, иногда случается с людьми его профессии.

Он был немец, и то, что случилось с ним, иногда случается с людьми его национальности.

Он был молод, хорош собой, прилежен, восторжен, беспечен; он смотрел на мир с позиций метафизики, не веровал в Бога, не имел сердца.

И, будучи молодым, видным собой и красноречивым, он был любим.

Сирота с малых лет, он рос в семье дядюшки Вильгельма, брата покойного отца, а та, что любила его, та, которой он клялся в любви, доводилась ему кузиной и звалась Гертрудой.

Любил ли он ее на самом деле? Безусловно: когда впервые выпалил свою клятву, то была любовь страстная, – но сколь обтрепалась она, сколь умалилась со временем в эгоистичном сердце этого студента! На первой же золотой своей заре, когда он, девятнадцатилетний, приехал к дяде из Антверпена, где учился у великого живописца, когда они с Гертрудой бродили по романтичнейшим окрестностям города и в розовых закатных лучах, и при полной луне, и ясными, исполненными радости утрами, – о, какой это был дивный сон!

Они таились от Вильгельма, который ждал и жаждал для единственной дочери богатого жениха, и эта отцовская амбиция, подобно холодной и мрачной тени, застила мечту влюбленных.

Поэтому они решились на тайную помолвку. И вот он стоит рядом с Гертрудой (а небосвод разделен пополам, ибо солнце собралось умирать, а луна, напротив, только-только выплыла) и надевает кольцо на Гертрудин белый, суженный к ноготочку пальчик – его форма так хорошо изучена им. А кольцо особенное: это массивная золотая змея, которая держит в зубах собственный хвост, – символ вечности. Кольцо носила его матушка, он узнал бы его из тысячи. Если бы ему было суждено ослепнуть завтра, он на ощупь безошибочно выбрал бы золотую змейку из россыпи тысячи колец.

Итак, он надевает это кольцо кузине на пальчик, и они клянутся в вечной верности друг другу: в беде и в опасности, в печали и в болезни, в богатстве и в бедности. Что до отца, постепенно он смирится, ведь они теперь помолвлены и одна только смерть может их разлучить.

Но наш студент – циник, хоть и обожатель всего мистического – уточняет:

– Разве смерть способна разлучить нас? Я вернусь к тебе из могилы, Гертруда. Моя душа придет, чтобы остаться подле моей любимой. А ты – ты, если умрешь первая, уж конечно, восстанешь из сырой земли? Если любишь меня, ты вернешься, и вновь твои восхитительные руки обовьют мою шею, вот как сейчас.

Однако она объясняет ему (причем в ее глубоких синих глазах горит благоговейный свет, какой никогда не зарождался в его глазах), что умершие в мире с Господом счастливы на небеси и не могут вернуться на грешную землю, и только пропащая душа самоубийцы, пред которой ангелы закрывают двери в рай, преследует тех, кто остался жить.

Проходит год после помолвки; Гертруда одинока, ведь жених уехал в Италию, чтобы копировать на заказ шедевры Рафаэля, Тициана и Гвидо Рени во Флорентийской галерее. Он отправился за славой: да, наверное, так, – но от этого не легче, он далеко!

Разумеется, дядя Вильгельм скучает по племяннику, который ему как родной сын, но не видит в Гертрудиной тоске ничего особенного – просто дочке не хватает общества двоюродного брата.

Текут недели и месяцы. Влюбленный пишет к невесте – сначала часто, потом редко, наконец, вовсе перестает писать. Сколько оправданий она ему измыслила! Сколько раз ходила на отдаленный маленький почтамт, куда письма должны поступать с пометкой «до востребования»! Сколько раз надежда сменялась в ней разочарованием!

Сколько раз она отчаивалась лишь для того, чтобы снова надеяться!

Но является настоящий повод для отчаяния, и отвратить его нельзя: на сцену выходит богатый соискатель. Отец непреклонен: она должна выйти замуж, и не когда-нибудь после, а уже 15 июня.

Дата словно выжжена в ее мозгу. Огненные цифры так и пляшут перед глазами.

И будто сами фурии ежеминутно выкрикивают: «Пятнадцатое июня!» – своими визгливыми голосами ей прямо в уши.

Но время пока есть – еще только середина мая; письмо еще может дойти до Флоренции, и он еще может примчаться в Брауншвейг, увезти ее, обвенчаться с ней наперекор отцу – наперекор всему свету.

Однако дни и недели проходят, а он не пишет и не приезжает. Отчаяние, овладевшее ее сердцем, не ослабляет тисков.

Настает 14 июня. В последний раз идет она на почту, в последний раз задает все тот же вопрос и слышит все тот же угрюмый ответ: «Для вас ничего, сударыня». В последний раз – ибо завтра она станет женой другого; отца уговорить так и не удалось, а богатый соискатель, конечно, не станет внимать ее мольбам. Ей не уступят ни денечка, ни даже часа; нынешний вечер один только и остался у нее – нынешний вечер, которым она может распорядиться по своему усмотрению.

И она выбирает другую дорогу – не ту, которая ведет домой. Она спешит переулками городских окраин к уединенному мостику, где он, бывало, глядел вместе с ней, как розовеет, бледнеет и гаснет над рекой закат.

Он возвращается из Флоренции. Он получил ее письмо – закапанное слезами, полное уговоров и отчаяния, – он получил его, но он ее больше не любит. Он околдован молодой флорентийкой, своей натурщицей; она завладела его прихотями, которые заменяют ему сердце, а Гертруда давным-давно забыта. Если сыскался для нее богатый жених – это прекрасно, пусть выходит замуж. Так будет лучше ей самой, а ему – тем более. Он не желает связывать себя. У него уже есть вечная невеста, нестареющая любовница – его искусство.

Вот почему он предусмотрительно откладывал поездку в Брауншвейг: хотел подгадать так, чтобы появиться уже после венчания – как раз вовремя, чтобы поздравить новобрачную.

А как же клятвы, как же таинство, как же его собственная уверенность, что даже после смерти возлюбленная обнимет его? Они давно изжиты; глупые мальчишеские мечты, они растаяли навек.

И вот 15 июня он вступает в Брауншвейг, идет по тому самому мостику, на котором она стояла накануне, освещенная звездами, переходит мостик и оказывается у воды; за ним по пятам следует лохматый пес, а его короткая пенковая трубка выпускает в чистое утреннее небо сизые колечки фантастических очертаний. Под мышкой у него альбом для набросков; то и дело какой-нибудь объект завладевает его вниманием – он ведь имеет особое, художественное зрение, – и тогда он останавливается и делает зарисовку. Он изображает то тростники и камни у воды, то утес на противоположном берегу, то ветлы в отдалении. Завершив набросок, он какое-то время им любуется, затем захлопывает альбом, вытряхивает пепел из трубки, закладывает новую порцию табаку, мурлычет припев разудалой застольной песни, кличет собаку, закуривает и продолжает путь. Внезапно он вновь открывает альбом: на сей раз его внимание привлекла группка людей. Что там у них такое? Точно не похороны – ведь никто не одет в черное.

Это не похороны, однако на грубых носилках лежит мертвое тело, покрытое старым парусом, и несут его двое.

Это не похороны, ведь эти двое – простые рыбаки в повседневной одежде.

В сотне ярдов от него рыбаки кладут свою ношу на песок. Один становится в головах, другой – в ногах мертвеца.

Композиция теперь идеальная: художник отступает на два-три шага, выбирает точку обзора и быстрой рукой начинает новый эскиз. Он успевает закончить прежде, чем рыбаки трогаются в путь; ему слышны их голоса, но слов он не может разобрать. Ему любопытно, о чем они говорят. В итоге он подходит к ним.

– У вас тут покойник, не так ли, друзья мои? – спрашивает он.

– Так, час назад река вынесла.

– Утопленник?

– Утопленница. Молоденькая совсем, и уж такая кралечка.

– Все самоубийцы красивы, – резюмирует художник.

Некоторое время он молча курит, размышляя. Мертвое тело так четко очерчено под жесткими складками холщового паруса.

Художник молод, честолюбив, умен; жизнь для него – вечный золотой праздник: ни печали, ни смерти нет места в его судьбе.

Наконец он говорит, что хотел бы зарисовать утопленницу, если она, бедняжка, так хороша собой.

Рыбаки получают по несколько монет и готовы откинуть парус, который скрывает черты покойной, но нет, художник сделает это сам. Он берет край грубой жесткой сырой холстины и приподнимает над лицом. Но чье это лицо?

Это лицо являлось ему, сияющее, в глупых мальчишеских снах; это лицо некогда озаряло дом дяди Вильгельма. Перед ним Гертруда – его кузина, его нареченная невеста!

Одним взглядом он вбирает весь ее облик (тогда как дыхание его замерло) – ее застывшие черты и мраморные руки, скрещенные на холодной груди. Безымянный палец левой руки отяжелен кольцом, которое некогда принадлежало его матери. Это золотая змейка, которую он, если бы даже ослеп, на ощупь отличил бы от тысячи других колец.

Однако он гений и метафизик; скорбь – истинная скорбь – не для таких, как он. Его первая мысль – о бегстве. Бежать! Куда угодно, лишь бы подальше от этого проклятого города, от берега этой мерзкой реки; бежать от раскаяния – куда угодно, лишь бы там можно было все забыть.

И вот между ним и городом Брауншвейгом пролегло несколько миль, но он, хоть убей, не помнит, как и когда сумел их преодолеть.

Лохматый пес, вывалив язык, падает к его ногам, и тут-то он осознает, что его силы иссякли, и садится передохнуть. И тогда-то картины, виденные им во время бегства, начинают развертываться перед ним (а в глазах у него рябит), пока не встает этюд: два рыбака и носилки, накрытые парусом. И глаза его саднит в сумерках от этого видения!

Долго, очень долго он сидит на обочине, гладя свою собаку, дымя своей трубкой, вроде бы просто отдыхая, имея вид, характерный для всякого студента-путешественника, чья совесть ничем не отягощена. На самом деле в это время его воспаленный мозг прокручивает утреннюю сцену со скоростью сто раз в минуту. Но вот наконец он немного успокоился; он пытается подумать о себе – таком, каков он есть, безотносительно к самоубийству кузины.

А безотносительно к сему событию он ровно тот же, что вчера, ничуть не хуже. Его талант при нем; деньги, заработанные во Флоренции, позвякивают в кошельке; он сам себе господин и волен идти куда пожелает.

Пока он сидит на обочине, пытаясь отделить себя от утренней сцены: пытаясь изгнать из воображения мертвое тело под сырым холщовым парусом, – пытаясь решить, что же делать дальше, куда направиться, чтобы оказаться как можно дальше от Брауншвейга и раскаяния, – с грохотом и звоном на дороге появляется дилижанс. Художник помнит эту колымагу: она курсирует по маршруту Брауншвейг – Ахен.

Он свистит своей собаке, кричит форейтору, чтобы придержал лошадей, и запрыгивает внутрь.

За весь вечер он не произносит ни слова; он молчит и всю долгую ночь, хотя и не смыкает глаз, зато утром, когда просыпаются другие пассажиры, вступает в общий разговор. Он сообщает, что он художник, направляется в Кельн, а оттуда в Антверпен, чтобы копировать полотна Рубенса, а также великого Квентина Массейса, которые находятся в музее. После он вспоминал, что речь его была развязна, и смеялся он к месту и не к месту, так что в момент, когда он исторг особенно громкий раскат хохота, один из пассажиров, старше и суровее, чем другие, открыл рядом с ним окно и велел ему высунуть голову. Его лицо обдало свежим ветром, в уши вторгся птичий щебет, перед глазами замелькали поля и пустилась в пляс лента дороги – это он еще помнил. Он помнил также, что в следующую секунду мешком рухнул на пол.

Лихорадка свалила его на шесть долгих недель. Все это время он прикован к постели в гостинице вольного города Ахена.

Он выздоравливает и, сопровождаемый собакой, пешком идет в Кельн. К этому времени он снова прежний. Снова синий дымок из его коротенькой пенковой трубки уплывает кольцами в утреннее небо; снова он мурлычет старинную студенческую застольную песню и снова останавливается там и тут, чтобы осмотреться и сделать набросок.

Он счастлив, и он забыл свою кузину – а значит, вперед, в Кельн.

Это происходит, когда он стоит перед величественным Кельнским собором¹; его пес рядом с ним. Уже поздно; колокола только что прозвонили, часы показывают одиннадцать. Луна струит свои лучи на это невероятное сооружение, и глаз художника, скользя по шпилям, витражам и прочему, вбирает совершенство его форм.

О своей кузине утопленнице он вовсе не думает; он забыл ее, он счастлив.

Внезапно некто – или нечто – обвивает сзади холодными руками его шею. Пальцы сцепляются на его груди. Однако позади никого нет, и на каменных плитах, залитых лунным светом, всего две тени – его самого и собаки. Он быстро оборачивается: просторная площадь тоже пуста. И он не видит этих ледяных рук, обвивших ему шею, только чувствует их.

Объятие не призрачно, ибо он нащупывает эти руки, но и не реально, ибо руки невидимы.

Ему не нужна эта ледяная ласка; он хочет высвободиться и хватает руки; сейчас он их расцепит, сбросит со своей шеи. Пальцы длинны, тонки и холодно-влажны, а на безымянном пальце левой руки он обнаруживает матушкино кольцо – золотую змейку, – то самое, о котором всегда говорил, что не глядя узнает его из тысячи. И вот он его узнал!

Холодные руки мертвой кузины обняли его за шею – влажные пальцы сцепились у него на груди. Он спрашивает себя, уж не рехнулся ли.

– Ко мне, Лео! – командует он собаке. – Ко мне, малыш!

Ньюфаундленд, встав на задние лапы, передние кладет хозяину на плечи, но под лапами – мертвые руки, и Лео исторгает жуткий вой и отскакивает от хозяина.

Так студент и стоит: в лунном свете, в ледяных объятиях, – а поодаль от него жалобно скулит собака.

В конце концов сторож, всполошенный собачьим воем, выходит поглядеть, где на площади непорядок, и тотчас ледяные руки исчезают.

Студент ведет сторожа к себе в гостиничный номер, одаряет деньгами; он так благодарен ему, что готов отдать половину своего скромного капитала.

Повторится ли объятие утопленницы – вот о чем его мысли.

Отныне он старается не оставаться в одиночестве: заводит сотню знакомств, делит комнату с товарищем-студентом. Если вдруг пустеет общая комната гостиницы, он выбегает на улицу. Его странное поведение замечено; в нем начинают подозревать безумца.

Но, несмотря на все усилия, он еще раз остается один. Из общей комнаты все куда-то подевались, и он под нелепым предлогом спешит выйти на улицу, но и улица пустынна, и вот вторично он чувствует, как на его шее смыкаются холодные руки, и вторично на его зов ньюфаундленд Лео пятится с жалобным подвыванием.

После этого случая он покидает Кельн – вновь пешком, теперь уже потому, что вынужден экономить. Он прибивается к бродячим лоточникам, шагает бок о бок с поденщиками, заговаривает с каждым путником, которого посылает ему дорога, и с утра до ночи старается быть среди людей.

Ночует он в кухнях постоялых дворов, устраивается возле очага, и все равно он часто совсем один, и даже почти привык к ледяным объятиям.

Много месяцев минуло со смерти его кузины: позади и осень, и зима; вновь настала весна. Деньги у него на исходе, здоровье расшатано; он – тень себя прежнего. Он скоро будет в Париже. Он поспеет как раз к карнавалу. О, как он спешит! Париж во время карнавала – вот где он ни на миг не останется один, не претерпит ласку утопленницы; как знать: может, он обретет былую веселость, здоровье его поправится, он вернется к живописи, заработает известность и деньги своим искусством.

Как тяжко ему дается преодоление последнего отрезка пути, ведь день ото дня он слабеет, он буквально еле передвигает ноги!

Но все когда-нибудь кончается; кончилась и дорога – долгая унылая дорога. Перед ним Париж, и он впервые вступает в этот город, о котором столько мечтал; в город, который миллионом своих голосов изгонит фантома.

В этот вечер Париж для него – скопление огней и звуков, и он растерян. Огни пляшут перед глазами, ни на миг не замирая, оглушительная музыка бьет по ушам, а голова будто сама собой поворачивается направо и налево, ибо он не в силах разобраться в этом хаосе.

И все же ему удается отыскать здание оперного театра, где дают бал-маскарад. У него хватает денег, чтобы купить входной билет и взять напрокат домино, которое скроет его обноски. Кажется, всего миг назад вступил он в ворота чудесного города – а уже оказался в самой середке разнузданного веселья.

Нет больше тьмы, нет одиночества, а есть буйная толпа, галдящая и пляшущая, и есть хорошенькая дебардерка² – повисла у него на локте.

Ему весело, о как ему весело. По всем признакам, вернулось прежнее, легкое отношение к жизни. Вокруг говорят о каком-то пьяном студенте возмутительного поведения; он слышит голоса, он видит, что указывают на него, хотя он со вчерашнего дня губ не омочил и даже сейчас пить не станет, хотя губы сухи, а в горле пожар; он просто не может пить.

Он охрип, и трудно разобрать его слова, но отчаянно весел, и это потому, что вернулась былая беспечность.

Прелестница дебардерка явно утомилась – ее руки на его плечах тяжелее свинца. Прочие танцоры выбывают один за другим.

И одна за другою гаснут свечи в канделябрах.

И в мутной полумгле, которая не относится ни к ночи, ни ко дню, очень бледно выглядят гирлянды и прочие украшения.

Сквозь полуоткрытые ставни проникает полоска холодного серого света – это новорожденный день; умирающие огни уже еле мерцают.

И в этом свете прелестница тоже меркнет. Вот только что так ярки были ее глаза. Он смотрит ей в лицо, он наблюдает угасание этого блеска. Он все смотрит. Лицо бледнеет под его взглядом; оно совсем белое!

А теперь взгляд возвращает ему только тень лица.

А теперь нет ничего – ни блестящих глаз, ни лица, ни тени от лица. Он один, один в огромном зале.

Он один, и в чудовищной тишине слышит эхо собственных шагов, ибо втянут в жуткую пляску, которая длится без музыки.

Ритм задает только биение в его груди, ибо шею вновь обвили холодные руки, и они-то вертят его, и не стряхнуть их, не оттолкнуть. Ему не выскользнуть из ледяной хватки: она неумолима, как смерть. Он оглядывается: никого, только он один в огромном пустом зале, – но он же чувствует: они здесь, холодные, как из могилы, куда как реальные в каждой подробности – длинные тонкие пальцы – и кольцо, которое когда-то носила его матушка.

Он пытается крикнуть, но истерзанное жаждой горло бессильно. Тишину нарушает только эхо шагов – это его шаги, и ему не выпутаться из дикой пляски, ибо она владеет им.

Кто сказал, что он пляшет без партнерши? Холодные руки сцеплены на его груди, и он уже не отталкивает эту ласку. Нет! Полька продолжается; она будет продолжаться, пока он не упадет замертво.

Огни погасли; через полчаса являются жандармы с фонарем. Они вошли, потому что на крыльце под дверьми выл ньюфаундленд, но зал пуст. Возле главного входа они обо что-то спотыкаются. Это студент; он мертв. Причины смерти – истощение, изнурение тела и разрыв аорты.

Гость Эвелины

Фатальная ссора с моим двоюродным братом Андре де Бриссаком завязалась на маскараде в Пале-Рояль. Сцепились мы из-за дамы. Причинами столкновений, подобных нашему, как правило, становились женщины, которые следовали стилю жизни, задаваемому Филиппом Орлеанским³; едва ли сыщется в этом «букете» хоть одна прелестная головка, которую человек, знающий нравы света и не чуждый его тайн, не счел бы забрызганной кровью.

Я не назову имени дамы, любовь которой мы с Андре де Бриссаком решили оспорить, для чего августовским утром, когда только-только занималась хмурая заря, пересекли мост и направились к церкви Сен-Жермен-де-Пре, за которой был пустырь.

В те дни в Париже хватало прекрасных собой гадин, и женщина – объект нашей ссоры – была одной из таковых. До сих пор мое лицо холодит августовский ветер, хотя сам я нахожусь в унылой комнате моего шато Пюи-де-Верден, и сейчас ночь, и нет свидетелей того, как я предаю бумаге престранный случай из собственной жизни. Перед моим взором поднимается над рекой белый туман и вырастают мрачные очертания «Шатле»⁴; квадратные башни собора Парижской Богоматери преувеличенно черны на фоне бледно-серого неба. Еще яснее я вижу красивое юное лицо Андре: он стоит напротив меня, – рядом его приятели, оба они мерзавцы, обоим невтерпеж увидеть развязку этого противоестественного поединка. Странную группу тем ранним утром представляли мы – молодые люди, только-только покинувшие душные и шумные залы, в которых регент задавал бал-маскарад. Андре щеголял в старомодном охотничьем костюме, точь-в-точь таком, как на одном из портретов из шато Пюи Верден; я был одет индейцем, чем намекал на Миссисипскую компанию Джона Ло⁵, остальные были в кричащих нарядах с вышивкой и драгоценными каменьями, столь тусклыми в бледном свете зари.

Наша ссора носила жестокий характер и могла иметь лишь один исход, притом самый трагический. Я ударил Андре; след от моего удара алел теперь передо мной на его женоподобном лице. Взошло солнце – и отметина в его лучах сделалась багровой. Но моя собственная душевная боль была свежа, и я еще не ведал, каково оно – презирать себя за вспышку животного бешенства.

Нанести Андре более чудовищное оскорбление я, наверное, и не смог бы. Он был любимцем фортуны и женщин; я – солдатом, загрубевшим в сражениях за Отечество, который в будуаре условной маркизы Парабер⁶ держался не многим учтивее дикого кабана.

Итак, мы ринулись в бой, и я смертельно ранил Андре. Жизнь была столь дорога ему; полагаю, отчаяние сжало свои тиски, когда Андре почувствовал, как из раны, пульсируя, хлещет сок жизни – кровь. Распростертый на земле, мой кузен поманил меня, и я склонился над ним, встав на колени, и сказал:

– Прости меня, Андре.

Он обратил на мои слова внимания не больше, чем на плеск речных волн.

– Вот что, Гектор де Бриссак, – заговорил он. – Знай: я не из тех, кто верует, будто человек уходит из этого мира, когда его глаза стекленеют, а челюсти сжимаются. Меня похоронят в древнем фамильном склепе, и ты станешь хозяином шато Пюи-де-Верден. О, мне известно, как легко нынче воспринимают смерть. Дюбуа рассмеется, услыхав, что я убит на дуэли. Меня снесут в склеп, отслужат мессу за упокой моей души, однако наш с тобой спор еще не закончен, дражайший кузен. Я застану тебя врасплох – ты не предугадаешь, где тебе явится мое лицо с безобразным шрамом, то самое лицо, которым восхищались и которое любили женщины. Я навещу тебя в счастливейший твой час и встану между тобой и всем, что будет для тебя бесценно. Моя призрачная рука вольет каплю яда в кубок твоего блаженства. Мой призрачный силуэт заслонит солнце твоей жизни, ибо мужчины, чья воля, как моя, подобна стали, могут делать что пожелают, так-то, Гектор де Бриссак. А я желаю преследовать тебя после смерти.

Эту тираду Андре выдал прерывистым шепотом мне на ухо, ведь я склонился низко – к самым его холодеющим устам, – но стальная воля Андре де Бриссака была достаточно сильна для противостояния самой Смерти. Вот почему я уверен: он сказал все, что хотел, прежде чем навзничь упал на бархатный плащ (который был ему подстелен), чтобы уже никогда не поднять головы.

Так он лежал – с виду хрупкий юноша, слишком красивый и слишком утонченный для борьбы, именуемой жизнью, – но есть люди, которые помнят краткую пору его возмужалости и могут присягнуть, что Андре де Бриссак, этот гордец, обладал пугающими способностями.

Я же смотрел в это юное лицо с безобразной отметиной и, Господь свидетель, сожалел о содеянном.

Кощунственным угрозам Андре я не придал значения. Я был солдат; я веровал в Бога. Сам факт убийства меня не страшил: мне случалось убивать в сражениях, – а этот человек причинил мне зло.

Мои друзья предлагали побег за границу, но я был готов встретить последствия своего поступка и остался во Франции. Двора я чуждался: мне намекнули, что лучше для меня будет скрыться в провинции. Не одна заупокойная месса была проведена в часовне шато Пюи-де-Верден, и гроб с останками моего кузена занял нишу в фамильном склепе рядом с нашими предками.

Его смерть озолотила меня, но сама мысль о богатстве, обретенном таким способом, была мне противна. Я зажил уединенно в древнем шато, почти ни с кем не говорил, кроме слуг, которые, все до одного, служили еще моему кузену, а меня едва терпели.

Жизнь моя была горька. Проезжая по деревне, я исходил желчью при виде ребятишек, которые бросались от меня врассыпную; я замечал, как при моем появлении старухи осеняют себя крестом. Обо мне расползались нелепые слухи: шепотом передавалась история, будто бы я продал душу врагу рода человеческого, желая унаследовать состояние Анри де Бриссака. С детства я имел смуглую кожу и угрюмый нрав – вероятно, поэтому и не мог похвалиться любовью ни одной из женщин. Я помню все оттенки чувств на лице моей матери, но не могу припомнить, чтобы хоть раз ее взор озарила нежность ко мне, ее сыну. Дама, к ногам которой я бросил свое сердце, была довольна моим благоговением, но меня никогда не любила; итогом же стала измена.

Постепенно я сделался противен сам себе и был уже близок к тому, чтобы возненавидеть всех людей, но тут мной овладело яростное желание вновь влиться в шумный и беспокойный мир. И я вернулся в Париж, где удерживался от присутствия при дворе – и где стал объектом сострадания некоего ангела во плоти.

Она была дочерью моего боевого товарища, чьих достоинств двор не замечал, а заслуги игнорировал. Этот человек хандрил в своем неряшливом жилище, будто крыса в норе, в то время как весь Париж сходил с ума по Шотландскому Финансисту⁷ – господа и лакеи гибли в давке на улице Кенкампуа⁸. Зато в единственной дочери старого упрямца, капитана драгун, словно был воплощен солнечный луч, взявший себе имя на тот период, пока сияет в мире смертных. Имя это – Эвелина Дюшале.

Она полюбила меня. Небесные дары, притом самые ценные, порой сходят на человека, приложившего для их получения минимум усилий. Лучшие годы юности я потратил на поклонение ничтожной злодейке, которая отвергла и обманула меня, а этому кроткому ангелу досталось всего несколько учтивых слов да капля братской теплоты. И вот любовь зажглась и озарила мое мрачное одинокое существование, и в Пюи-де-Верден я вернулся с прелестной юной женой.

О, что за дивная перемена произошла и с жизнью моей, и с моим домом! Деревенские ребятишки больше не прятались, завидев «темного всадника», и ни одна старая карга не творила крестного знамения, ибо рядом с «темным всадником» ехала женщина, чья сострадательная щедрость завоевала сердца невежественных поселян и чье присутствие в шато превратило угрюмого господина в нежного супруга и милостивого хозяина. Слуги позабыли о безвременной кончине моего кузена, и теперь угождали мне с сердечным рвением – из любви к юной госпоже.

Нет в мире слов, чтобы в полной мере раскрыть, сколь чисто и безоблачно было мое счастье. Я чувствовал себя путником, который преодолел ледовитые арктические моря без поддержки ближних, без единого товарища, и очутился вдруг в цветущей долине, где самый воздух словно шепчет: «Ты дома». Перемена казалась слишком резкой, чтобы быть реальной; я напрасно гнал смутное подозрение, что моя новая жизнь не более чем дивный сон.

Столь кратки были эти Алкионовы часы⁹, что ныне, вспоминая их, я почти не удивляюсь тогдашним предчувствиям.

Ни в пору уныния, ни в блаженное время после женитьбы я ни разу не вспомнил о кощунственной клятве своего кузена Андре.

Слова, произнесенные им мне на ухо прежде, чем он испустил дух, ничего для меня не значили. В пустых угрозах он дал выход ярости, но с тем же успехом мог разразиться бранью.

Что и остается умирающему, если не тешить себя клятвами: дескать, не будет недругу моему покоя? Да если бы преследовать врагов после смерти было во власти человеческой, призраки ходили бы по земле толпами.

Три года я прожил один в Пюи-де-Верден: засиживался за полночь у камина, где любил сидеть Андре, ходил по коридорам, которые помнили эхо его шагов, – но воображение ни разу не подшутило надо мной, явив мне тень убитого кузена. Странно ли, что я забыл его зловещую угрозу? Портретов Андре в шато не водилось. Я повествую об эпохе будуарного искусства, когда миниатюрами украшали крышечки золотых бонбоньерок, когда портрет, хитро спрятанный в массивном браслете, ценился дороже холста в громоздкой раме, изображающего модель в полный рост, годного лишь на то, чтобы висеть на стене унылого провинциального замка, куда сам его владелец наезжает от случая к случаю. Свежее лицо моего кузена украсило немало бонбоньерок и притаилось далеко не в одном-единственном браслете, но среди лиц, что глядели с обшитых панелями стен шато Пюи Верден, этого лица не было.

Правда, в библиотеке я обнаружил картину, которая вызвала болезненные ассоциации, ведь Андре, готовясь к маскараду, взял за образец костюм именно этого де Бриссака, современника Франциска Ⅰ¹⁰, а поскольку жизнь моя протекала большей частью в этой комнате, я велел завесить портрет портьерой.

Мы были женаты уже три месяца, когда Эвелина вдруг спросила:

– Кто владеет шато, ближайшим к Пюи-де-Верден?

Я воззрился на нее с недоумением.

– Дорогая моя, разве ты не знаешь, что ближайшее шато отстоит от Пюи-де-Верден на целых сорок миль?

– Неужели? Как странно, – отозвалась Эвелина.

Я спросил, что странного она находит в данном факте. Она долго запиралась, но я все же добился ответа.

Оказалось, весь последний месяц, гуляя по парку и рощам, Эвелина встречала мужчину – судя по платью и манерам, безусловно, дворянского рода. Она думала, что это хозяин шато, которое находится где-то неподалеку, что владения этого человека граничат с нашими. Я терялся в догадках: ведь мое поместье располагалось в сердце безлюдного края; лишь изредка по деревне, громыхая на ухабах, проезжал экипаж какого-нибудь путешественника, а в остальное время шансы встретить дворянина были разве что чуть повыше шансов столкнуться с полубогом.

– И часто ты его видишь, Эвелина? – спросил я.

Моя жена ответила не без тени печали:

– Я вижу его каждый день.

– Где же, родная?

– Иногда в парке, иногда в роще. Помнишь уединенный грот возле водопада? Мне очень нравится этот уголок, и много утренних часов я провела там за чтением. Так вот, в последнее время неизвестный дворянин появляется возле грота каждое утро.

– Дерзнул ли он заговорить с тобой?

– Нет, ни разу. Я просто поднимаю взгляд над книгой, а он уж тут как тут – смотрит на меня. Я продолжаю читать; вновь отвлекаюсь – его нет. Он приходит и уходит поразительно тихо – я ни разу не слышала звука его шагов. Иногда мне почти хочется, чтобы он заговорил со мной. Жутко видеть, как он стоит и молчит.

1.Занимает третье место в списке самых высоких церквей мира; с ним связано множество легенд, по одной из которых Герхард фон Риле, первый архитектор, заключил сделку с дьяволом, чтобы получить чертежи собора. – Здесь и далее примеч. пер.

2.Обладательница дебардера – женского брючного карнавального костюма; аутентичное значение слова – портовый грузчик.

3.Герцог Орлеанский – регент при малолетнем короле Людовике XV.

4.Тюрьма, на месте которой ныне стоит театр с тем же названием, построенный в середине XIX в.

5.Ло Джон (1671–1729) – шотландский аферист, «автор» первой в мире гиперинфляции. Не получив в Англии поддержки своим «прожектам», был призван регентом во Францию, близкую к дефолту, с целью улучшить финансовое положение страны. Ло основал компанию в Луизиане, разрекламировав этот регион как чрезвычайно богатый, но барышей для акционеров не последовало (афера известна как «пузырь Миссисипи»). С подачи Ло стали в огромном количестве печататься банкноты, которые население обменивало на золотые и серебряные монеты. После краха Миссисипской компании люди потребовали назад свои деньги – и грянул финансовый кризис чудовищных масштабов.

6.Реальная историческая личность, фаворитка герцога Орлеанского.

7.Прозвище Джона Ло.

8.На этой улице находилась резиденция Джона Ло куда одурманенные посулами французы рвались, чтобы купить акции Миссисипской компании (1717–1719).

9.Алкиона – в греческой мифологии жена царя Кеика, которая после гибели мужа бросилась в море, и боги превратили их в зимородков. Алкионовыми днями, или днями затишья, называются семь дней до и семь дней после зимнего солнцестояния, когда ветрам запрещено волновать море, чтобы зимородки могли спокойно вывести потомтво в своем плавучем гнезде. Так гласит легенда; на самом деле зимородки строят гнезда на берегу.

10.Франциск I (1494–1547) правил Францией с 1515 г.