Czytaj książkę: «Моя Священная Болгария»

Czcionka:

Предисловие

Своим предисловием я, возможно, шокирую кого-то из читателей. Как когда-то, открывая тайники собственной души, в определённом смысле шокировала саму себя.

Помнится, это началось, когда, уже будучи в эмиграции, я прохаживалась между стеллажами узенького магазинчика-забегаловки в Праге. Нейтральная мелодия из невидимых глазу динамиков неожиданно сменилась музыкой отнюдь не славянского происхождения, от которой меня начало трясти: каждый её звук доходил до каких-то глубинных струн моего внутреннего я.

После этого случая я стала размышлять, сопоставляя факты семейной хроники, желая отгадать загадку своей, по соображениям безопасности скрытой моими дедом и бабкой, национальной принадлежности.

Прошло несколько лет, и на этот раз я увлеклась болгарской этнографией. Часто посещая пражскую Славянскую библиотеку, с замиранием сердца, но уже ведомая другой своей кровью, металась я между стеллажами книг, лихорадочно выхватывала то одну, то другую, потому что всё мне было интересно и находило отклик в моей душе. Во время поездок в Москву я и там даром времени не теряла и прочёсывала литературу, связанную с обычаями чувашей и волжских татар, в фондах Российской государственной библиотеки.

И снова я перетрясала историю своего рода, анализируя её уже под другим углом, напряжённо вглядывалась в черты характера и внешности каждого из моих близких и далёких родственников.

Может быть, из-за этого второго случая я и оказалась в конце концов в Болгарии. И, пожалуй, если бы не прожила в ней четырнадцати лет, то так и не смогла бы открыть эту новую родовую тайну. Тайну за семью печатями – и на этот раз уже не только мою личную: столько страстей и по сей день не утихает вокруг тем, связанных с кровным родством и общей историей русского и болгарского народа!

Я много думала об этом, и много открылось мне такого, что наполнило меня осознанием Болгарии как моей второй матери, моей второй родины. Я бесконечно благодарна судьбе за то, что эта встреча с моим прошлым и очень далёким, даже древним, прошлым моей Священной Болгарии всё-таки состоялась.

Моё прежнее представление о ней, связанное с вышитыми крестиком батистовыми платочками; представление – благоухающее розовым маслом во флакончиках и лаком маковок деревянных их футлярчиков; представление – со вкусом локума, халвы, брынзы, консервированных помидоров и баклажанной икры – всё это лубочное представление о Болгарии наполнилось содержанием моей в ней собственной жизни.

Книга, которую я представляю вниманию пытливого читателя, по форме представляет собой сборник. Поэтому мне хотелось бы предварить её прочтение своего рода путеводителем.

Сборник разделён на две части. Первая, названная «Москва – София» и условно являющаяся российской, – это своего рода предыстория формирования моей любви к Болгарии. Любовь эта генетическая, именно её я наблюдала в глазах многих своих соотечественников при одном только упоминании Болгарии. Но то, что я наблюдала на протяжении всей своей жизни в Болгарии по отношению к России как представитель её народа, невозможно описать словами. Сколько раз в поездках по стране я принимала исповеди о любви к Великой России со стороны простых людей: воспоминания о прежних радостных годах социализма в живых тогда ещё болгарских сёлах, рассказы о поездках в Москву, о работе в Сибири, о студенческих годах.

В чём же секрет такого внутреннего притяжения двух народов?

Ещё живя первую половину своей жизни в России, я мучилась собственной неуёмностью, тем, что сейчас принято называть коротко – «мощёй», постоянным поиском трудных путей, непримиримостью по отношению к будничности какого-то особенного свойства.

И сегодня, с высоты прожитого опыта, я могу дать объяснение феномену такого, болгарского типа, характера в одной ёмкой формуле: болгарин – это всадник!

Болгарский Всадник является объектом поклонения. Это и таинственное божество, изображаемое на каменных плитках из раскопок, это и выбитый на скале около села Мадара рельеф, называемый Мадарским Всадником («Мадарски конник»). Но не только!

Всадник – это символ развития. Именно благодаря этому особому свойству постоянного движения, изменчивости, приспособляемости к новым условиям и выжил этот древнейший народ. Много гипотез существует сегодня в мире о его первоначальной родине. И не случайно праболгаристика насчитывает четырнадцать локализаций государственности этого этноса в истории нашей цивилизации. А возрождение Болгарии после пятисотлетнего порабощения в составе Османской империи – это реальное, живое свидетельство его исключительной «живучести». Пожалуй, нет другого такого примера!

По неофициальным данным, сегодня вне Болгарии в результате непрекращающегося исхода из-под власти османцев, коммунистов и демократов проживает около двадцати миллионов болгар.

Но не только красно-белая нить мартеницы, древнего болгарского оберега, связывает болгар-эмигрантов с родиной. Их связывает с ней древнейшее в мире Слово. Ведь именно болгарам приписывается шумерское происхождение.

Во второй части книги «София – Москва», являющейся своего рода посланием к России, есть несколько подсказок для раскрытия этого аспекта болгарского феномена: тайны священного отношения к языку и некоторые причины владения сакральностью Слова.

Может быть, когда-нибудь в будущем национальность человека будет определяться не этническими признаками, а его отношением к общечеловеческим ценностям.

Отношением к звуку, например. Ведь есть же такие, отданные служению музыке, люди.

Или отношением к продукту человеческой деятельности в рыночном аспекте: такие люди говорят, что всё продается и всё покупается.

А есть люди, которые по-особенному относятся к Слову. Они видят в нём код, дающий ключ к познанию духовной составляющей человека как венца Творения. И этот путь познания является подвижническим, потому что тайны, лежащие внутри собственного естества, открываются особенно мучительно.

Сегодня общность таких людей можно поискать среди славянских народов, этнически очень различных, но объединённых единым Словом.

Происхождение этого Слова современные исследователи-тракологи ищут в древней Фракии и на Крите, а первым посвящённым в Его таинство считают Орфея.

Так это или нет, покажет дальнейшее развитие науки.

Я же прониклась этой темой не только в ходе знакомства с работами историков и этнографов. Так сложилось, что в Болгарии я жила в местах предполагаемого окончания путешествия Орфея с аргонавтами. Это был не самый лёгкий период моей жизни, я ушла в себя, внутренние ощущения были обострены и потому, видимо, мне открылся путь к восприятию информации, связанной с Орфеем. Мои догадки не ограничиваются событиями, которые я описала в поэме «Возвращение Орфея», и я чувствую, что предстоит продолжение этому раскрытию и в будущем.

А сегодня появились новые исследования историков о более близких к нам по времени событиях. Так, впервые освящена роль болгарского царя Бориса I как инициатора идеи просвещения и объединения разноплеменной Болгарии вокруг Слова через христианизацию в середине IX века. Вполне убедительно звучат рассуждения историков о том, что именно Борис, бывший тогда каном (ханом) народа-огнепоклонника, заказал перевод Священного писания с греческого языка на новый усовершенствованный язык двум братьям Константину и Страхилу, родители которых были болгарскими аристократами. Именно Борис организовал и поддерживал их тайную миссию, а затем принял их учеников под свою защиту.

Братья же, в постриге принявшие имена Кирилл и Мефодий, в силу своей исключительной по тем временам образованности пошли ещё дальше. Вместе со своими учениками и последователями Климентом, Наумом, Саввой, Гораздом и Ангеларием они стали не только воплотителями идеи модернизации языка. Я думаю, что на базе существовавших близкородственных наречий многоплеменного болгарского государства они создали его универсальную версию. И новаторство этой версии заключалось в её потенциале, то есть в возможности развития во времени. Это был язык, формообразование которого было перспективным, а не ведущим в тупик, как в известных мёртвых языках. И новаторство это касалось также и его сути, а именно: глубины раскрытия им сакральных смыслов и потому – силы воздействия на человека. Язык этот назывался в истории различно, и старославянским тоже.

Царь Борис I был уникальным и прозорливым практиком. И как задумал, так и завершил начатое – повсеместным устроением школ, где в рамках одного ученического поколения и был введён новый официальный язык. Сегодня подсчитаны огромные средства, вложенные Борисом в перестройку культуры всего болгарского государства.

За этот подвиг и царь Борис (в крещении Михаил), и Седьмичисленники причислены православной церковью к равноапостольным святым.

А в жизни светской и по сей день Учителей славянской письменности прославляют и почитают в Болгарии так, как ни в одной другой славянской стране. 24 мая – это один из самых любимых болгарских национальных праздников, а для кого-то и самый любимый. Потому что Болгария смогла не раз и чудом выжить именно благодаря невероятно обострённому чувству языка и силы Слова, которое только одно и осталось ей путеводной звездой в непроглядной ночи уцелевания.

Вот почему такой обычный в других странах акт, как выпускные экзамены в средней школе, по неписаным законам, согласно духу самого народа, воспринимается в Болгарии как всенародное событие. И таковым и является – исключительно важным для формирования национального самосознания у молодых. Центральное место в нём отведено сочинению, которое проводится в обстановке благоговейного почитания и трепетного участия в подготовке и ожидания результатов со стороны всего народа.

Вот почему я не смогла остаться безразличной к теме Слова и посвятила ей главное произведение книги, которое назвала «Священная Болгария», как и стихотворение «Бабушка Кириллица» в одноимённом сборнике детских стихов. Ведь в конечном счёте всё, что бы мы ни делали в этой жизни, принадлежит нашим детям!

Марвика

24 апреля 2018 года, Нью-Джерси

Часть первая
«Москва – София»

Летят перелётные птицы
Сборник малой прозы

Серёжа
Рассказ

Когда я вспоминаю своего первого мужа, мне всегда приходят на ум слова русской песни:

Ах, зачем с Серёжею
Села под берёзою?
Ах, мама-мамочка,
Зачем?

И, пытаясь в который раз ответить на этот вопрос, я решила вспомнить всех Серёж, которые так или иначе коснулись моей жизни. Может быть, это поможет мне понять, зачем я под берёзою села именно с ним.

С первым Сережей в своей жизни я оказалась в одном отряде пионерского лагеря «Огонёк». Это был мальчик с очень крупными и яркими губами. Мне только в сентябре в школу идти, а он в отряде всем объявил, что меня любит. И от этого в его присутствии мне как-то не по себе.

В то первое в моей жизни лагерное лето мне нравилось абсолютно всё. И аккуратные домики. И маленькие, чистые и сухие, палаты. И территория с детскими площадками и цветниками. И кино по четвергам про жизнь старшеклассников, которую я не очень понимала и поэтому с удовольствием на неё смотрела. И старший пионервожатый, который, встречая меня на дорожке или в столовой, вкусно пахнущей ломтями серого хлеба с кусками варёной сгущёнки, говорил: «Здравствуй, Солнышко!» Потому что так назывался наш отряд, а я, видимо, была в нём за главную.

В тихий час я объявляю трём своим соседкам по палате: «А теперь повернёмся на правый бок, руки сложим под щёку, глаза закроем и спать!» Удивительно, но подружки меня слушаются. Может быть, потому что я им сказки по вечерам рассказываю, а может, потому что самый решительный мальчик в отряде меня любит.

Однажды ночью началась гроза. Мы под грохот стали с подушками через коридор с мальчиками друг к другу в палаты бегать. Кто от страха, а кто от восторга. Я не боялась. Мне было весело от общего волнения и игры. А Серёжа меня вдруг на кровать повалил, подушкой прижал и говорит мне в самое лицо, что любит, своими красными-прекрасными губами, которые мне не нравятся, потому что у мальчиков так быть не должно. А потом как поцелует! Прямо в губы. Ну как так можно!

Смена закончилась. Больше мы с ним никогда не виделись. Но я его всю жизнь помню. Может, потому что он взаправду меня любил…

Наступил сентябрь, и я пошла в первый класс. И в нашем классе тоже Серёжу встретила. Мы с ним до сих пор, когда я в Москву приезжаю, видимся или слышимся. Он внуком профессора оказался. Случайно. Потому что его мама домработницей у профессора работала. А потом за их сына замуж вышла. Отец Серёжи и его старшего брата Володи был инженером-конструктором и к тому моменту, как Серёжа учиться пошёл, уже с тётей Таней развёлся. У нас вообще две трети класса – безотцовщина. Мы ж послевоенные. Для нас это нормально. Серёжа в «Чапаева» играет. Мы на продлёнке во дворе гуляем, а он пальто за верхнюю пуговицу на шее застегнул и оно на плечах как бурка висит. Серёжка бегает, «бурка» развевается, и он с налёту на девочек наскакивает и целует, кого успеет. Но он всё носом шмыгает, и я ему кричу: «Ты, Серёжка, сопли-то вытри, а потом целоваться лезь, дурак такой!» Он симпатичный: светлые волосы, крупный нос, глаза серые и губы особенной формы, очень рельефные. Но мне это не нравится. Губы не такие должны быть. У мальчиков. Не такие выразительные…

Когда мы в восьмом классе учились, Серёжка меня попросил позаниматься с ним по французскому. У него дома. Он что-то долго болел и как бы отстал. «Как бы», потому что он вообще-то не очень учился. В том смысле, что не болел учёбой. Он к тому времени вообще как-то сник, стал тихим, может, тогда их отец оставил, я точно не знаю, когда это произошло. Но перемена была резкая. То как командарм летал – свободный и счастливый, а то – не видно, не слышно. Смирно себе сидел и так себе учился. Только когда к нам принц из Сомали пришёл, Серёжка ещё раз прославился. Но как-то анекдотично. У принца имя во все ряды на обложках тетрадок. И нам учителя говорят, что это признак его родовитости, а девочек предупреждают, чтобы были начеку, потому что у них в Сомали в таком возрасте уже давно все замужем и детей по второму кругу рожают. Принц как принц, учиться не хочет, с ним отличница Лола на английском объясняется и даже однажды после уроков позаниматься остаётся. Но не одна, а со мной. Но принц на неё очень развратно смотрит и прямо к себе в гости зазывает. Ей противно, и мне тоже. Больше мы ему не помогаем. Его с Серёжкой посадили, и они как-то там общаются. Похоже, даже дружат. Серёжка принцу всё объясняет, растолковывает. Не знаю, правда, на каком языке. Может, поэтому Серёжку на французский потянуло? Правда, принц его успехов не дождался: в туалете понервничал и с ножом на нашего Андрюху Сорокина, который потом в Афгане десантником воевал, полез. И напрасно. Тот его в считаные секунды разоружил, но ошибку сделал – нож отдал. Принц в посольство, переводчика притащил. Мы сидим, а он нашей классной пальцем тычет в тех, кто его обидел. И на лице злорадство и уверенность, что сейчас нам всем головы-то пооткручивают. Человек десять натыкал. Но ему, видно, не хватило, и он, окинув нас всех презрительным взглядом, добрался до последней жертвы – Серёжки, которого даже в туалете-то не было. Класс ахнул. Когда я в новостях про Сомали слушаю, всегда думаю: не наш ли это одноклассник там орудует?..

А тогда всё обошлось разборкой у директора, где, ввиду отсутствия вещественных доказательств, в нож никто «не поверил».

Довольно скоро принц уехал. Прощаясь, он обошёл весь класс, пожимая руку мальчикам и хлопая по правому предплечью девочек. И был при этом снисходительно величественный.

А французским я с Серёжкой всё же позанималась, но только один раз. Потому что он не столько занимался, сколько за мной ухаживал. Сока мне томатного сделал: томатную пасту водой из-под крана залил, размешал и говорит: «Пей! Очень вкусно». Потом линейку под стол уронил и доставать полез. А когда вылезал, я наклонилась посмотреть, что он так долго ищет, и мы головами стукнулись. По мне какие-то волны пошли, и мне это не понравилось.

Потом он в армию ушёл в ракетные войска, но облучился и его по болезни комиссовали. Стал квартиры ремонтировать. Но с задумкой. Художественной.

На дверях берёзы рисовал. С серёжками. И мне картину подарил. На ту же тему. У него долго не было детей. Но, к счастью, Серёжа не прерывал контактов с друзьями детства. И теперь работает в больнице у нашего одноклассника Алёши, заведующего отделением, администратором по эксплуатации здания. Он женился на старшей хирургической медсестре, и у него растёт дочь. Я очень за него рада. Он молодец. Справился.

Во втором классе у нас ещё один Серёжа появился – Коробков. У него голова большая, глаза на выкате и широко поставлены. Он лопоухий и высокий. Волосы редкие, бесцветные. Рот большой, и зубы тоже. Мы с ним дружим. В школе. Я ему списывать арифметику даю. Но мы не поэтому дружим. Он просто любит около меня тереться. О парты, о стулья. Ходит кругами, пока я уроки делаю. Однажды Серёжа отзывает меня в сторону и говорит: «Я тебе подарок принёс. У меня дядька на помойке работает. Я к нему иногда хожу. Вот вчера кольцо нашёл. Это тебе!» И протягивает мне кольцо без камня. Только оправа маленькой короной поблёскивает. Я на кольцо смотрю. Оно жёлтое. Может, думаю, золотое.

У нас в доме ни у кого колец нет. У бабушки – даже обручального. Ей дед, начальник уголовного розыска пятого отделения милиции Краснопресненского района города Москвы, когда она в торговле работала, воровать строго-настрого запретил. Сказал: попадёшься – посадят тебя и меня, а детей кто воспитывать будет? Дед когда мимо театра киноактёра на улице Воровского проходил, так там – в садике, где раньше вся местная шатья-братья воровская собиралась – бандиты-рецидивисты его стоя приветствовали. Потому что он никогда на них нераскрытые дела не вешал. И взяток никогда не брал. Уважали его. Поэтому мы ничего и не нажили. Ничего у нас не было: ни машины, ни дачи, ни одежды, ни сбережений. От деда один костюм остался, да две рубашки, да двое ботинок – одни летние, другие зимние, шляпа да кепка. Какие уж там украшения! И у мамы никаких колец. Она замужем вообще не была. Она меня сама родила.

Я Серёжу испуганно спрашиваю:

– А тебе ничего не будет?

А он мне, широко улыбаясь, отвечает:

– Я ж его сам нашёл, когда рылся. Никто не знает. Бери – это тебе.

Щедрость его меня и сегодня волнует. И не потому что кольцо подарил. А потому что во втором классе в эпоху ханжества развитого социализма надумал «даме сердца» подарок сделать. Выглядел он как-то вырожденчески, а душа свободу и благородство излучала.

Приятно мне от его независимости стало. Согласилась я кольцо взять, думаю, домой принесу – все обрадуются! И правда, потом все его рассматривать стали, даже соседи пришли. Лупу принесли, пробу смотреть. Кольцо старинное оказалось. Проба высокая. Золото – червонное. У нас потом на моё шестнадцатилетие дядя, крёстный мой, его выцыганил. Обменял на современное, но с камушком – маленьким рубином. Наверное, искусственным. Я жалела, но мама сказала, что в Серёжино большой камень надо вставлять, а у нас денег нет. А ей очень хотелось мне кольцо подарить. Правда, потом так вышло, что это дядюшкин подарок. А тогда Сережа мне кольцо в золотце от конфеты завернул, а я его в карман черного школьного фартука положила…

Между этими тремя Серёжами и моим первым мужем, который был бы по счёту четвёртым, мне приснился сон. Я тогда в четвёртом классе училась.

Снится мне одно место прямо перед подъездом нашего семиэтажного углового дома стиля модерн. Справа от маленького жёлтого домика, напоминающего флигелёк Москвы девятнадцатого века, на пустыре, где растут три огромных дерева конского каштана. Должно быть, это была в своё время усадьба. А теперь под каштанами только барак-лавчонка с надписью «Утильсырьё», где принимают старые газеты и тряпки. За пустырём уже другая улица, а по нашей – снова многоэтажные доходные дома. За флигельком растёт малина и стоит разваливающийся сарай. В нём один из собачников, с которым я познакомилась, прогуливая щенка, держит медведицу. Он её выводит по ночам. И вот на фоне этого чудом уцелевшего оазиса около флигелька, точно у границы пустыря с тротуаром, я вижу сидящего в открытой кабине то ли самолёта, то ли мотоцикла лицом к дороге молодого человека военного вида. Я знаю, что он только что погиб. И хотя он не выглядит мёртвым, это ничего не меняет. И не облегчает моего страдания.

И во сне, и когда я проснулась, меня прямо-таки трясло, как от самого чувства, так и от того факта, что я пережила что-то совсем не свойственное ни моей пионерской жизни, ни моему детскому сознанию. Это абсолютно незнакомое мне переживание я – с ужасающей меня абстрагированностью – определяла как глубокую взрослую любовь, неразрывно связанную с отчаянием от утраты. Я понимала, что со мной случилось что-то из ряда вон выходящее, и долгое время, пока острота ощущения постепенно не померкла и я не слилась вновь с моей реальной жизнью, я продолжала находиться под магнетизмом этого сна. Моего погибшего возлюбленного, а по-другому назвать его было никак невозможно, звали Серёжей…

После восьмого класса много наших ребят ушло в ПТУ и техникумы. Мы с ними больше не общались. Хотя на улицах иногда встречались. Разошлись наши с ними пути-дорожки. Почти все мы потом в институты поступили. А те, кто ушёл, вроде как людьми второго сорта стали нами восприниматься. Нашу школу с соседней объединили, и у нас ещё больше стало учиться детей номенклатуры и дипломатов.

А в наш класс на место ушедших пришла целая команда волейболистов. Это очень нас всех взволновало: девочек – потому что ребята были спортивные и высокие, а мальчиков – потому что девочек. «Да и вообще, – говорили мальчики, – на фига они в наш класс-то припёрлись, что у нас, своих, что ли, пацанов мало».

«Наши пацаны» были в основном детьми Арбата, то есть детьми улицы. Они тоже спортом занимались – экстремальным: учились выживать. А эти из школы олимпийского резерва, ни фига не учатся, только по тренировкам каждый день да на сборы, но оценки им ставят не ниже четвёрки. А всё из-за того, что при нашей школе новый спортивный зал построили. Вот почему они пришли. Новенькие держатся вместе. Поэтому конфликтов нет. Наши просто «молчат в тряпочку», потому что они недокормленные и каждый сам за себя. Чего выступать-то, можно и схлопотать. А кроме того, у новеньких времени в обрез, они даже на большой перемене бегом в спортзал, и девчонки с ними почти не общаются. Так что зря все так волновались.

Хотя кое-кто под шумок успел кое-что прикарманить. Руководствуясь практическими соображениями: кто успел – тот и съел. Или согласно восточной поговорке: шакал в лесу всегда самую сладкую ягоду берёт. Есть, конечно, люди, которые рассуждают по-другому: «Вот видишь кусок торта вкусного-превкусного, но большой-пребольшой – понимаешь, что в рот не влезет. Ну что тут делать – отказываешься!» И такие люди бывают. Скромные и совестливые.

…Одного из волейболистов звали Серёжа. И он стал моим первым мужем. Но сейчас не о нём речь…

…Я на БАМе. Работаю в школе, как молодой специалист. Когда самолёт из Москвы в Нижнеангарск приземлился и пассажиры шли с полосы к жёлтому зданию аэровокзала, больше похожему на железнодорожную станцию, я услышала откуда-то сбоку громкий плач женщины. Это из военного вертолёта выгружали цинковый гроб из Афганистана. Женщину, совсем молодую, скорее девушку, держали под руки военные, и она повторяла всё одно и то же: «Серёжа, Серёженька!..»

Через месяц меня выдвинули «в начальство», назначив завучем по организационной работе. Наверное, потому что я из Москвы. Несолидно, конечно, потому что выгляжу я почти как мои ученики-восьмиклассники. На праздничных вечерах родители путают меня со школьницами. Да и в голове моей тоже путаница. Потому что только что я познакомилась с секретарём комсомольской организации «Ленбамстроя» Серёжей Абрамовым. Я пришла к нему знакомиться как организатор к организатору, подшефный к шефу. Городок наш небольшой молодёжный, всего одиннадцать тысяч жителей. Он раскинулся на берегу Байкала. Пока ленинградцы строят первый благоустроенный квартал, мы все живём в балках, вагончиках и щитовых домиках.

Я вхожу в комсомольский штаб Серёжи – одноэтажное здание, изнутри выкрашенное зелёной масляной краской. Он сидит за столом, составленном из двух частей буквой Т. Встаёт, приветствуя меня. Знакомимся. На вид ему лет тридцать с небольшим. Он невысокий и улыбчивый. Страшно удивляется мне. И рассказывает почему:

– Мы вчера с гостями из Иркутска в «газике» едем. Я им показываю Северобайкальск. И один спрашивает: «А как у вас тут с женщинами, красивые есть?» Я ему отвечаю: «У нас тут такие красавицы, нигде таких больше не встретите!» – и рукой развожу, в сторону окна поворачиваюсь… А там за окном, по дороге – вы идёте.

Я, смеясь, вспоминаю:

– Это я из бани шла. У меня после парилки крылья за спиной на морозе вырастают. Я вымытая была, потому и красивая!

– Да, вы прямо летели!

Уже всё вроде по работе обсудили. А я всё сижу и сижу. Уходить не хочется. Отдыхаю. На столе портрет стоит. На нём мальчик лет четырёх.

– Это ваш сын? – интересуюсь.

Он смотрит на меня, а на глазах слёзы:

– Это Виталик.

Я участливо спрашиваю – я вообще очень опасная, потому что всё пропускаю через себя и никогда не держу дистанцию:

– А что случилось, Серёжа?

И его прорывает: наверное, после рабочего дня тоже расслабился. Он рассказывает мне, как жил в Листвянке, воевал с браконьерами. Раз остался дома за сыном смотреть, он приболел, в сад не пошёл. А жене на работу в смену. Она ушла.

– Я завтрак приготовил, хватился, а хлеба нет – забыл купить. «Дай, – думаю, – на лыжах быстро сбегаю, пока Виталик спит». Выхожу из дверей в сени и уже было на улицу за порог шагнул, но слышу звук, оборачиваюсь: а это Виталик дверь приоткрыл и ручонкой к ключу тянется. Испугался я, что он на улицу выйдет. Мороз сорок градусов. Ручонку обратно засунул. «Сиди – говорю, – жди. Я быстро». Дверь на ключ закрыл и на лыжи. В магазин приехал, а там очередь. Нет бы мне сказать, чтоб пропустили. Но я даже подумать о таком не смел. Секретарь комсомольской организации – без очереди! Наконец, купил хлеба. Обратно бегу. И как горку перевалил, вижу: дым валит. Чёрный. Всё у меня внутри оборвалось. Подбегаю. Люди вокруг тушат, кричат мне: «Серёжа, дом твой горит! Хорошо, что вы на работе!» Они ж не знали, что Виталик в сад не пошёл. Разбил я окно. Кинулся внутрь. Вытащил его. Но он не выжил…

Серёжа плачет, а я уже знаю, что буду его жалеть.

От нашей с ним любви-нелюбви – потому что я жалела его, а он жене, как оказалось, не первый раз изменял – остались в моей памяти очень сильные воспоминания. Однажды он мне говорит:

– Приготовься. Я тебя на ту сторону Байкала повезу. Встретимся под мостом на реке.

День был морозный и солнечный. Снег слепил белизной и скрипел под ногами. У меня был тряпочный чемоданчик. Сложила я туда свои походные вещички, села на автобус и до реки доехала. Иду к мосту, оглядываюсь, чтобы случайная попутка меня не заметила. Дошла до моста, вижу: машина. Я на чемоданчик сверху прыгнула и на нём, как на санках, вниз на реку лечу по хрустящему снегу. Долетела, и на лёд меня выбросило. Лицо крошкой снежной забило – ничего не вижу. И вдруг чувствую: сверху на меня животное какое-то прыгает и визжит. Глаза открываю, а это щенок кавказской овчарки. И Серёжа на «Буране» под мостом смеётся:

– Это что за чемодан? Ты куда собралась…

– Он маленький – отвечаю. – У меня рюкзака нет!

– Ладно, – говорит. – Прикрутим.

Прикрутили. Щенка я на руки взяла. И мы рванули. Подальше, подальше от города. От людей. От друзей. От врагов. От оков. Четыре часа мы через Байкал по льду ехали. Лёд был покрыт снежными торосами, торчащими, как плавники снежных акул. Два раза мы останавливались отдохнуть. Щенок бегал и купался в снегу, как наш непослушный ребёнок. Мы были свободны и счастливы. На том берегу оказалось зимовье. Хозяин тайги оставил там метку: зашёл, когда никого не было, и резанул бревно между окошками острыми, как серпы, когтями. Зимовью триста лет. Всё его хозяйство – печь да полати-нары. Есть и стол и пара табуретов, но это смастерил крепкий синеокий дед, который ловит здесь рыбу. Он сидит у окошка и наматывает на крючки шерстяные зелёно-оранжевые и болотно-песочные ниточки, имитируя наживку на хариуса. Когда-то он служил на Байкале, да так потом и остался на веки вечные: не отпустила его вода, синяя, как его глаза. Я чувствую силу и доброту, которую он излучает. В зимовье гости: начальник милиции со свитой, состоящей из трёх человек. Один из них особенно льстивый и угодливый: он развлекает своего господина пошлыми анекдотами и байками. Все недовольны нашим прибытием. Но здесь – законы тайги. Деваться-то некуда. Синеглазый дед подзывает меня к себе, выдвигая из-под стола табуретку. Серёжа смущён, но держится. Нас выручает щенок. Глаза начальника милиции загораются, он хочет купить его. Но Серёжа не соглашается. Тот не расстраивается, знает, что потом своё возьмёт. Конечно, чужое, но всё равно своё. Играет с малышом. Доволен. Мой синеглазый дед тихо мне говорит:

– Ты – хорошая. Не надо тебе с ним.

Я виновато улыбаюсь:

– Так получилось.

И успокаиваю его взглядом:

– Всё будет хорошо. Я знаю.

Я знаю, что всё будет хорошо. Я знаю, что всё переменится. Потому что моя жизнь несётся неудержимо. Это быстро пройдёт: необходимость, из-за которой я – здесь. Это так надо. Я по-другому пока не могу.

Ложимся на полатях: я – направо на узких, а Серёжа – внизу на полу. Остальные на широких – налево от входа. Ворчат, что женщина на утреннике, то есть утренней рыбалке, потому что это приносит неудачу. Быстро засыпаем. Будит транзистор. Пикает четырежды, и пускают песню. «Снегопад, снегопад, я ещё не успела… ты меня торопить, снегопад, не спеши», – поёт Нани Брегвадзе. И сердце моё сжимается, как будто это мне за пятьдесят. Я слышу, как собираются чужие мужчины, по-мальчишески перебраниваясь друг с другом, пока чья-то женщина плачет в эфире о своём коротком женском веке. Мне бесконечно жаль её и себя в ней; и её во мне через каких-нибудь тридцать лет, которые, я это хорошо понимаю, пролетят одним духом.

И, как большая белая птица, я поднимаюсь и кружу над засыпанной снегами избушкой, над озером, по которому летит снегоход, везущий нас сюда. Озеро окружено сопками и высокими кедрами, тянущими наперегонки свои верхушки ко мне. Байкал как перевёрнутое прозрачное блюдце выгибается мне навстречу, потому что я уже камнем падаю вниз, к «Бурану», и тогда огромный небосвод звёздным парусом раскрывается надо мной и охватывает землю со всех сторон…