Czytaj książkę: «Привет, Россия. Прощай, Европа. Записки рабочего-грузчика магазина «Ашан» (Франция)»
© Казарновский М.Я., 2025
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2025
Памяти Элеоноры Кузнецовой
Все действующие лица, включая автора, вымышлены.
За исключением спонсора Владимира Алексеева
и его жены, а также психиатра Алины,
которая приводила моё психическое состояние
в относительное равновесие.
Большое спасибо Оле Орловой
за поддержку в очень трудные минуты.
И огромная благодарность Анжелле Васильевой —
рукопись идёт в издательство!
Ой, вы посмотрите,
нашему шмоку1
опять повезло.
(Песя Львовна, коммунальная кухня, Одесса, ул. Провальная, д. 7)
Так бывает… Вечер… Сыро…
На столе – кусочек сыра,
Чай дымится. Жаждет мира
Ваша бедная душа.
Жизнь прошла, и на отлёте
Вы чудес уже не ждёте.
Вам покойно. Вы жуёте
Не волнуясь, не спеша…
(Дон Аминадо)
К читателю
Предлагаемая вам, уважаемый читатель, книга образовалась неожиданным образом. На развалах в славном городе Одессе продавалась рукопись, а я её увидел. Да и продавалась дёшево. Продавец уверял, что хозяин эти бумаги отдавал почти задаром в связи с отъездом.
– И знаете, сударь, куда уезжает этот господин? Вот-вот. В Россию!
Тут продавец сделал такое лицо, что сразу стало ясно – в Россию не только опасно ехать, но и говорить-то страшновато.
Вот так рукопись и попала ко мне. Не шибко грамотно. Да и запутано всё. Не поймёшь, что же это – или мемуары, или автобиография, либо просто набор историй, которые с автором этих записок происходили.
Да судите сами, любезный читатель. То нас несёт в одесскую коммуналку, с соответствующим жаргоном, тётей Песей, конечно, и массой полублатных песен. То мы оказываемся в больничке. В городе Одессе, во как! Да и с хронологией у него не всё в порядке, некоторые события явно не укладываются в рамки описываемого.
Но неожиданно для меня открылась вторая часть записок, в которой автор пишет о своей незамысловатой жизни во Франции.
Вот те раз! Как он туда попал? Люди годами бились, боролись, заболевали и выздоравливали – только бы уехать. Да куда там… нет и нет. «Ты – нехороший и бежишь, как крыса с тонущего корабля».
Э, извините, увлёкся.
Эту вторую часть мой автор излагал просто, внятно и коротко.
Герой оказался неожиданно в среде русскоязычной, но очень даже странной. Лучше, чем знаменитая Надежда Тэффи, и не скажешь:
«…Собирались больше под лозунгом русского борща, но небольшими группами, потому что все так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить двадцать человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных. А если не были, то немедленно делались»2.
Что пришлось претерпеть нашему герою, пока он не вернулся в свою одесскую коммуналку, мы и прочтём в его записках.
Хороши они тем, что совершенно бесхитростны. Мол, что было – вот то и было.
Итак, вперёд, дорогой читатель. Ты читаешь книгу. Шуршат страницы. Пахнет клеем.
Нет, друзья, никакой этакий гаджет книги не заменит.
Читаем.
Семён Струнин
Привет, Россия. Прощай, Европа
Роман в трёх частях
Введение
Сразу, уважаемый читатель, расскажу, кто я. То есть автор романа, который и предлагается. Кстати, как говорят у нас в Одессе, – по умеренной расценке.
Я, Семён Львович Струнин, а на самом деле – Соломон Львович Струхис, родился где-то в районе Жмеринки. Ну, всё детство пропускаю, потому что – у всех. Природа, босиком по тёплой пыльной дорожке. Куры. Свежие яички.
Я попал в Одессу уже взрослый. С ребятами мы решили учиться и ещё раз – учиться. Чтобы дать государству. Что – не знаю, но мне вдолбили мои родные – мама, папа, тётки, бабушка и даже дедушка, которого помню плохо. Так вот, все в один голос говорили: «Учись, Сёма, учись, адьёт, чтобы таки смог ты дать государству».
По этому случаю вспомнил, что мои друзья, хихикая, рассказывали про товарища Орджоникидзе Серго. К моему времени он уже был умершим. Ну, считалось – он друг нашего вождя и учителя, и его можно цитировать.
Так вот, не могут на Урале к 7 ноября («красный день календаря») запустить домну. Ну, не даёт она тяги или что там ещё. Серго гневается, кричит. Докладчик стоит на своём:
– Не может домна к 7 ноября дать тягу. Ну как женщина, может дать, но один раз.
– Так пусть даст два раза, – кричит товарищ Серго.
Я и запомнил – государству надо дать. И уехал в Одессу, где, как говорили мои тётушки: «Смотрите, Сёма таки состоялся. Стал инженером по холодильным аппаратам». Мол, хе, теперь заживём. Когда в Одессе жара несусветная, а это – всегда, то у Сёмы – прохладно. И все смеялись. Чему – не пойму до сих пор, уже полностью состарившись.
Папа однажды приехал в Одессу. Благодаря массе непонятных мне действий папа заявил, что теперь я не Струхис Соломон, а Струнин Семён Львович, инженер-холодильщик, в основном обслуживающий рефрижераторный флот.
Кстати, профессия моя оказалась весьма востребованная. Так как холодильники и иные охлаждающие установки всё время выходили из строя. Я поднаторел. Неожиданно стал старшим инженером, и начали меня, как холостого, да скромного, да непьющего, хоть и беспартийного, но члена профсоюза, посылать в жаркие точки нашей необъятной. Ростов, Краснодар, Грузия, Молдавия – да всего и не перечислишь. В одной Молдавии раза три был. У них портилось на раз. Во время командировок обнаружил я определённую особенность своего организма: мог выпить очень много и держаться, как говорят, огурцом. Правда, утром не помнил ничего.
Вот так началась моя одесская жизнь.
Правда, с папой я начал было спорить, что же это – все имеют то, что имеют. В смысле имён, фамилий и иных национальных приложений к организму. И живут. И греки (все у нас Попандопулы), и татары (у меня даже есть подружка – Галимзя), и армяне Ашоты разные (во Франциях, говорят, певцов армянских немерено).
На что папа, попивая чаёк, сказал мне тихо:
– Слушай сюда, адьёт. Ты что, не видишь, что творится? Творится серьезная кампания. Ты чё, газет не читаешь? Прочти «Правду», а у Киеве листовки – и во время войны таких не было. Вон слушай, – папа достал из кармана пиджака мятый лист бумаги, – вот, читай ты, холодильщик.
Я похолодел.
«Евреи! Вон из Украины!»
«Бейте жидовских шпионов!»
– Мама родная! Папа, этого не может быть. Может, и правда, кто-то из врачей дал маху, но шоб все… И везде…
– Ну, наконец, прозрел. Вот поэтому я и сделал тебя Семёном Львовичем Струниным. Квартирку с трудом удалось добыть. Оказалось, что твоя Одесса тоже не резиновая.
Начинались пятидесятые годы.
Через день папа уехал. Я работал и, конечно, вместо того, чтобы всё отдавать государству, стал требовать, чтобы девушки всё отдавали мне. Получалось не больно-то, то есть не в полном объёме, так сказать.
Каждая говорила, как по трафарету: «В полном объёме – только после регистрации».
Мы, ребята, были помешаны на доступе к телу, а «тело» оказалось помешанным на регистрации. Кто не выдерживал, на регистрацию попадал.
Я не выдержал.
Правда, мне не повезло. Девушка, уже моя жена, можно сказать, ушла через семь дней, оставив в квартире насовсем помаду, запах нежных духов и высказывания, которые я приводить не берусь. Таких слов даже наши биндюжники не знают.
Но сам процесс мне понравился, и я тут же попал на новую «регистрацию».
И что вы думаете: опять не повезло. Она не ушла. Осталась. Да так осталась, что пришлось мою однушку превратить в две комнаты в коммунальных квартирах. К счастью – в разных. Вот так я и оказался в большой комнате с огромной кухней и массой дверей по длинному коридору. И за каждой дверью – семья. И все живут, крутят патефон и поют «Купите бублики».
А чё – жизнь стала налаживаться. Ну чтобы была полная ясность, расскажу, конечно, за состав коммуналки и за её утро на кухне, где самое интересное и происходит. Особенно в воскресенье, когда торопиться, пожалуй, некуда, кроме туалета.
Часть I
Одесская жизнь моя
Утро в одесской коммуналке
Каждая квартира на сплошь загнивающем Западе начинается, конечно, с входной двери, а там – или колокольчик (уже давно все их оборвали), или звонок. Список звонков квартиры меня серьёзно впечатлил, но потом – привык.
И звякаю: Розенберг – 1, Груз Иосиф – 2, Заяц Николай – 3, тётя Песя – «много» (так написано). На этом вся квартира остановилась, решили, что звонить двенадцать раз (это академику Бондарю Сергею – о нём позже) невозможно. Много уйдёт электроэнергии, за которую платят все по сложнейшей схеме.
Я и стал проживать в такой квартире. Где утром обязательно Иван Шанкр, скрипач, уходил с футляром и гневно кричал в подъезде: «Мама, опять вы с бульоном. Не давите мне ежедневно на гланды. У меня сегодня Моцарт».
Все слышали, посмеивались, а Коля Заяц (это его фамилиё) обязательно какую-либо колкость в адрес Вани Шанкра и иных музыкантов отпускал. Хотя ничего плохого не скажешь. Обилие семей еврейской национальности постепенно превращало обитателей коммуналки в единый многонациональный и также многоконфессиональный сплав.
Я с удивлением обнаружил, что русские Коля Заяц, Борис Борисович Ефимов и Роза – два яйца (так её все звали) активно празднуют и Хануку, и Песах, и всё другое.
А Ашот приносит из пекарни такую мацу, что ещё долго семья Ефимовых кричит своему пацану-школьнику: «Возьми, байстрюк, мацу у тёти Песи. И грудки, верно, у Розы остались. Опять целый день будешь гонять свой мячик. Вон гляди, у Шанкров и младший на скрипке шпилит»3.
Я же тихонько кипятил на электроплитке два своих дежурных яйца (в мешочек) и с удовольствием слушал такую солнечную, яркую, насыщенную жизнь.
Нет, вовсе не коммуналки, а всего города. Ибо только в уже моём городе Одессе встретишь надпись в трамвае.
«Высунься, высунься, один уже высунулся (штраф – 10 коп.)».
Небольшое отвлечение от воскресной кухни
Каждый мальчик и даже девочка мечтают, кем же быть. В моё время мелькало: то доменщик, то сварщик или даже бухгалтер, тихонько думали за лётчика, а уж моряка или инженера-судостроителя – и не говорите. Вся Одесса «плавает», фарцует потихоньку и продаёт сногсшибательные косыночки (из Неаполя), туфли на шпильках и та-а-акие презервативы с рисунками, что даже молодые инженеры холодильных установок обмирали.
Ну всё это – к слову.
Я же с детства, ну это годов с десяти, очень хотел стать даже не парашютистом или борцом цирка, типа Лурье или Поддубного. Я хотел стать писателем. Наблюдал за родственником, дядей Зямой, который всё сидит и пишет. Курит, гуляет и снова пишет. Его жена всем отвечает вежливо: «Зяма к телефону подойти не может. Он работает».
Во благодать-то. Сиди, покуривай, смотри в окно или гуляй по скверикам. Это у писателя, оказывается, называется – работает.
Провальная 7 – Дом высокой культуры
Вот что я очень хотел. Ну пока пришлось вставать рано, проверить пропуск, не потерял ли, и быстренько на завод. Или плавбазу, например, китобойную, Соляника. Он сам часто меня встречает. У него кондиционер барахлит постоянно. Его всё время налаживаю. Он хвалит, и, конечно, бутылка виски – тут как тут.
В общем, хочу быть писателем. Не вставать рано. И чтобы было много денег. Хотя, например, дядя Зяма, оказывается, десять лет оттрубил в лагерях – не пионерских, а затем пять – на фронте. (Имеет всего одну медаль «За победу над Германией».) Но говорит всегда одно и то же:
– Хорошо, что жив остался. Конечно, вон Пильняк расстрелян, Бабель тоже и Михоэлс убит. И так далее.
Так что надо думать про писательство. Не так там всё просто.
Но очень хочется. Не вставать рано – раз. Много денег – два. И главное, как сказал вождь: «Писатель – инженер человеческих душ».
Но пока иду на кухню. Ах, эти запахи одесской кухни. «Максиму» и не снились. Имею яйцо всмятку и целые представления. Ну, и критические беседы тоже существуют. Жизнь.
Вначале идёт битва за туалет, выступление начинает тётя Песя. Она – главная по квартире, но все её уважают не за это. В своё время она держала небольшое заведение на Малой Арнаутской. Так, девочек на пятнадцать-двадцать, были даже две румынки. Доход, а мы, одесситы, чужие деньги считать умеем, был ломовой. Через тётю Песю прошла белая армия, рабоче-крестьянская, затем румынская (уже в годы войны), затем – снова Красная (Советская).
И что? Тётю Песю не только никто не заарестовал, но даже дали ей медаль «За боевые заслуги». (Злые одесситы шутили: «Это – “за половые заслуги”».) Оказалось, она работала на ЧК, потом ГПУ, НКВД и так далее. И в доме этом увеселений был (и остаётся) хорошо оборудованный бункер с такой силы радиопередатчиками, что Англия с этой Америкой сравниться ну ни в жизнь не могут. И мы их глушим с огромным шумом.
Да, кстати, говорят, что нынешняя правильная советская власть подумывает: «Не открыть ли снова».
Поэтому с тётей Песей борьбу за туалет ведут, но осторожно.
– Вот смотрите, – громко заявляет тётя Песя, – уже двадцать минут этот шмок Гуревич из туалета не выходит. У нас – переполнение, а он засел там с газетой «Правдой», что прикажешь делать?
А когда выходит этот на самом деле шмок Яша Гуревич, обличение развивается с новой силой.
Яша тут же парирует тётю Песю:
– Вы меня, уважаемая, не упрекайте. Вы знаете, у меня заболевание всех органов организма. И не забывайте, что во время Гражданской я таки был там, где нужно.
– Ха, вы были, Яша, в Гражданскую где? В лавке у Бени селёдкой торговали. А я, между прочим, была санитаркой. И скажу вам, Яша, я вас уважаю, больного на организм. Но изучать газету «Правда», сидя на унитазе, это – оскорбление партии и её вождей.
Яша волнуется и уже кричит:
– Какая партия! Каких вождей! Ви што мене шьёте?
Тётя Песя спокойно:
– Я? Я ничего вам, Яша, не шью. Вам всё пришьют, когда надо, вы знаете где.
Яша забывает выключить примус. Манная каша сбегает. Песя всё выключает. Моет стол, облитый манной кашей. На кухне все хихикают.
– Яшенька, вы свою кашу забыли. Она хоть подгорела, но ещё горячая.
Что происходило в комнате Гуревичей, знают все. Но молчат. Жалко Яшу, ибо у его жены, Доры Марковны, рука была ну просто очень тяжёлая. Нет и нет, Яше с газетой «Правдой» не позавидуешь. А шо делать? Растёт сын. Так что сиди-молчи.
Особенно после случая с приёмом в партию.
В квартире нашей было, как вы видите, много разного люда. К счастью, не было твёрдых алкоголиков, наркоманов и воров. Хотя, чё говорить, даже я подворовывал. Оглянулся на кухне – никого. Быстро в солонку к Фриде Соломоновне и малую жменьку соли имею.
Ай, некрасиво! Ай, стыдно! Да мне на работу бежать. Некогда, некогда, мы не прохлаждаемся, как Розенберги разные. Мы строим социализм. Осталось совсем немного.
Так вот, в квартире были разные семьи. А вот шлимазлов4 было только два – Яша Гуревич и я, Семён Струнин, бывший Струхис.
Шлимазл – вообще существо доброе и стремящееся сделать что-нибудь хорошо. Но всегда получается наоборот. В общем, это тот человек, который попасть в историю точно не сможет, а вот вляпаться – да за минуту.
Сначала – за Яшу. Потом – за себя.
Приходит Яша с работы. Под глазами два огромных синяка. Фингалы. Ужас. Мы бросаемся: «Яша, где, кто, когда и чем?» Ибо честь квартиры надо защищать. Как и честь двора. Колька Заяц сразу даже схватил монтировку.
Яша:
– Да вот всё так неожиданно. Еду на трёшке5. Сидю. Проходит дама с сумкой. А платье-то её сзади «залипло». Ну, понимаете, между ягодиц. Они у неё, кстати, полноразмерные. Видно, ей неудобно, а чё делать – руки заняты авоськами. Ещё, помню, кура была и зелень. Я, конечно, как жентльмен, руку протянул и платье от залипания освободил.
А она обернулась, ка-а-ак мне задвинет. Прямо по левому глазу. Он ближе к её правой руке, видно, был.
Ну я что? Раз не нравится – я и вставил платье снова туда, где залипло. А она мне снова. Попала и по правому глазу.
Теперь ещё и с Дорой объясняться…
Мы даже не смеялись, так как представляли, объясняться с Дорой – это как спорить с Черчиллем на Ялтинской конференции.
И ещё не могу не рассказать историю, как Яша хотел поступить (так он говорил) в Коммунистическую партию. И предпосылки были. Клеймил на собрании изменников, что намылились в Израиль. Обличал ленивых. Писал твёрдые заметки в стенгазету «Путь к Ильичу». (Все посмеивались: «Это что, в мавзолей?») В общем, приём возможен. Секретарь райкома, с коим была проведена беседа и болгарский «Слънчев бряг» уже выпит, сказал: «Возможно». И Дора процессом поступления руководила.
Вечером Яша пришёл из райкома никакой. Нет, не приняли, даже намекнули, что могут Яшкой и Органы поинтересоваться.
Было же всё, по его рассказу на кухне, вполне пристойно. Ответил на все вопросы. Даже на каверзный, на засыпку видно: «Какой урожай в Намибии?» Ответил: «Большой». Спросили под конец, не Яша ли в 1919 году в штабе батьки Махно делал доклад членам штаба про мировую революцию.
– И чё? – спросила встревоженная Дора.
– Да, – ответил Яша, – я подтвердил, что доклад таки излагал у Махно.
– Идиот, – кричит Дора. – Шмок. Сказал бы «нет». Кто и как проверит?
– Да очень просто. Ведь они, все райкомовцы, и были членами штаба и доклад мой одобрили. Помню, наградили бутылкой первача. Мы его с товарищем Котовским и оприходовали.
Теперь про себя. Читатель подумает, что я себя выгораживаю. Да вовсе. Я честный. И, увы, этой обзывки «шлимазл» ещё как достоин.
Все мои родные, собираясь вместе, отмечали: «Сёма – хороший холодильщик, совсем состоялся. Даже уже дали инженера. А всё равно – шлимазлом так и остался».
Ну, например. Про «Дом культурного досуга», его закрыли недавно. Песя может подтвердить, она там на кассе была.
Иду, значит, по Малой Арнаутской, воскресенье. С жёнами, отмечаю, расстался и просто гуляю. Даже канотье у Лёвки взял, брюки белые, тапочки зубным порошком почистил. Вид – граф Монте-Кристо перед посадкой!
Вижу объявление «Дом культурного досуга». Эх, зайду. Тем более что шляпа-канотье. Тапки сверкают белизной. Захожу. Маленький предбанник, и сидит у кассы наша тётя Песя. Вот те раз!
Тётя Песя кратко объясняет, что да, это – Дом культурного досуга. Власть разрешила открыть. Входной билет – пять рублей.
Я говорю:
– Тётя Песя, мы же свои. Может, я могу пройти за трояк?
– Я думала, Семён, что ты – приличный молодой мужчина. А ты вон што, в Дом досуга пришёл! Не ожидала.
Я пятёрку отдал. Тётя Песя головой покачала и говорит:
– Ну, заходи в эту вот дверь. Там разберёшься.
Я ещё подумал: «Почему нет музыки?» И решил – правильно. Ведь это – культурный досуг. Всё должно быть пристойно, а не как в бардаке.
Первый тамбур, две двери. Надписи «брюнетки» – на одной, «блондинки» – на другой.
Тут я всё понял! Вот наша власть молодцы! Вроде бы снаружи и Дом культурного досуга, а внутри – бордель. А чё. Сегодня – выходной. Пятёрку я уже заплатил. Эх, гульну.
Вхожу в дверь, где «блондинки». А там тамбурок и снова две двери и надписи «худая» и «полненькая». Я, конечно, – в дверь, где «полненькая». И снова тамбурок и надписи: на одной – «обыкновенно», на другой – «с извращениями».
Я решил: «Была не была, пятёрку отдал, иду “с извращениями”».
Толкнул дверь, получаю сильный пинок в задницу и оказываюсь на Малой Арнаутской.
А он таки состоялся как холодильщик
Я от изумления даже не пошёл к тёте Песе качать права. Всё правильно: это – Одесса.
Правда, вечером на кухне и Колька, и Ефимов, и Груз Иосиф хохотали во всё горло.
«Ах ты, наш извращенец, расскажи, какие фокусы-покусы за пятёрку ты увидел».
Оказалось, все они в «Доме культурного досуга» побывали.
А тётя Песя хоть бы что. Вот что значит школа работы с людьми различных «интересов».
Да што говорить – шлема, он и есть шлема. Ну, полный шлимазл.
Дни шли, недели летели, завод наш «Рефхолод» перевыполнял. Я даже получил «прогрессивку».
Но каждый выходной наслаждался кухней. Да не я один. И Вася, и Колька Заяц, и Иосиф Груз, и даже наша скрипка Иван Иванович Шанкр сидели у столиков, баловались чайком и посматривали, когда начнётся чего-нибудь.
Вот влетает Нонна.
– Всё, дамы, развожусь.
– Да ты в своём уме? – кричит Песя. – Твой Додик – всё в дом. Он – один из немногих, что всегда попадает в унитаз, а не мимо, как этот белогвардеец Яша. Не сходи с ума.
– Да что вы, тётя Песя! Он относится ко мне как к собаке.
– Ой, это как понимать!
– Очень просто. Он требует от меня верности.
Мы все, как массовка в театре: «Ха-ха-ха!»
А вот и дочь Розенбергов. Работает адвокатом.
Берёт на кухне любую кружку, наливает нашей с Зайцем заварки и кипяточку и начинает материться. Матерщинница – отчаянная. А другой быть трудно.
– Дела все мелкие, и участвуют в них, – говорит Инга, – полные кретины. Вот, например (и она снова употребила популярные —… твою маму), Софка, идиотка, возбудила против Гришки – он же её изнасиловал. А у них дачи рядом. Если бы её не застукал хахаль, всё бы и прошло. Так нет, пришлось Софке объяснять хахалю, что-де этот Гришка её домогался непрестанно. Ну и случилось то, что случилось. Я уже с судьёй договорилась: Гришка получает по минимуму, там УДО, хорошее поведение. И сидеть будет в нашем, близ Одессы, в Макеевском лагере. Где в основном сидят наши «бухгалтера». Отсиживают за директоров. Так эта дура, когда её судья спокойно спросил: «Назовите дату происшествия», то она ответила: «Какая дата? Все лето!!»
Ну вот позащищай, «в печень через канифас»6, таких идиоток.
После всего этого мы с понятием «момента» закурили.
Да что говорить, графоман бы нагромоздил кучу случаев, историй и разных анекдотов. Я же гуляю по воскресеньям. Прохожу мимо «Дома культурного досуга». Удивляюсь. Что за власть наша такая избранно-либеральная? Вот кто-нибудь может «что-нибудь» и – пожалуйста «бриться». Тут целый, можно сказать, дом досуга. Да какого! И ничего.
Правда, тётя Песя на мой недоуменный вопрос о либерализме властей удивлённо на меня посмотрела.
– Ты что, Сёма, не понимаешь, какие деньги крутятся? Вот то-то! Тем более, кроме двух вышибал да бандюков – охранников кассы, никого для развратных действий мы не приглашаем. Э-э-эх, не старые времена.
И тётя Песя мечтательно вздыхала. Ну да ладно. Я хожу по воскресеньям, гуляю. И получаю удовольствие. Ибо мечтаю. Не о новых финских рефрижераторах. Или французских переносных холодильных установках. Нет и нет. Мне видится, что я сижу в своей комнате. Никто не мешает. Лампа. Стакан чая. Может, даже и кофий. (Его нам навалом привозит с рейсов танкеров и прочих ушлая команда матросов.)
И пишу. Что – пока не знаю.
Может, про тётю Песю. А может – про академика Сергея Феофиловича Бондаря. Вот уж на ком есть где разгуляться.
Так воображаю, что «Одесский комсомолец» берёт мои отрывки за тётю Песю или Академика. Или про больничку. Но это ещё впереди.
А пока иду, мечтаю. Да вот, конечно, вляпываюсь в историю. А как иначе, я ведь – шлимазл.
