Czytaj książkę: «Абрамцевские истории»

 
Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи
Тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый,
И я упаду, побежденный своею победой,
И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,
Когда я вернусь… А когда я вернусь?
 

Александр Галич

© Казарновский М.Я., 2024

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2024

От автора
Несколько слов о героях этой книги и их прототипах

Истории про абрамцевских обитателей я писал, коротая вечера в посёлке Абрамцево под Москвой в конце прошлого века. В этих рассказах многое будет непонятно тем, кто не жил в России в девяностые годы двадцатого века и тем более не был знаком с прототипами моих героев.

Поэтому я считаю необходимым немного рассказать о людях, с которыми я дружил в те годы и которые в моих рассказах оказались в необычных, часто абсурдных ситуациях. Как мне кажется, вся эта фантасмагория вполне могла произойти с ними в реальной жизни, учитывая их темпераменты, взгляды на жизнь и душевный настрой.

Начну с тех времен, когда мы с женой решили «снять дачу» в деревне Глебово, что недалеко от всем известной усадьбы «Абрамцево» и одноимённого дачного посёлка, где проживали и до сих пор проживают творческие люди – художники, литераторы, известные актёры, а также народ попроще, издавна живший в этих чудесных краях с родниками, вековыми дубами, живописной речкой Воря ещё до того, как здесь поселилась интеллектуальная элита. У коренных обитателей Абрамцева дома были поскромнее, да и территории поменьше, но достаточно обширные. Абрамцево окружали деревни с избами-пятистенками и небольшими наделами земли, на которых хозяева умудрялись выращивать овощи, чтобы хватило на всю зиму, да ещё и скот держать.

В такой вот деревеньке в километре от Абрамцева в самом начале шестидесятых годов доярка Лида Батракова сдала нам веранду и комнату в летнем домике, куда мы и вселились.

Стали обзаводиться знакомыми. Оказалось, что в Абрамцеве, недалеко от нашей деревеньки, живут друзья наших хороших знакомых – Ира-переводчица и её муж – оператор Саша Ревазов, а напротив их дома – известный автогонщик Владимир Нейман. Их связывает крепкая дружба с Анатолием Авраамовичем Павельевым, доктором технических наук и большим знатоком поэзии Пушкина.

Забегая вперёд, скажу, что через несколько лет я стал соседом Анатолия Авраамовича. Вот как всё в жизни связано!

А пока герои моих будущих рассказов жили в Абрамцеве, а я неподалеку – в Глебово.

Росла дочь. Неожиданно появился зять и увёз её очень далеко. Одно поколение домашних животных сменилось другим.

И наконец я построил свой Дом. В Абрамцеве. Строил быстро. Постоянно что-то изменял в планировке. Перестраивал. Получилось здорово.

В моём абрамцевском доме всегда было тепло и шумно. Приходили соседи, друзья. Дочка подбрасывала нам на каникулы старших сыновей, в такие моменты на помощь моей жене Эле сразу же из Москвы приезжала Оля – давний и верный друг семьи. Часто заглядывали одноклассница Неймана Наташа Надтел и техник-умелец Евгений Швец.

И конечно же – вечерние посиделки с Ревазовым, Нейманом и Павельевым. Выпито было много.

Так и родились «Абрамцевские истории».

Когда приходит успех, или Сон в зимнюю ночь

В мансардной квартирке на улице Мари-Роз, дом 17, которую я снимал в Париже уже второй год, было холодно и темно. Холодно, потому что я экономил электроэнергию, обогревающую это жилище, а темно, потому что в этой квартирке было всегда темно. Даже если я включал все светильники. Или не все – разницы не было, было темно. На улице шёл дождь, была зима, и Париж из розового весной, тёмно-зелёного летом и красного – осенью, теперь выглядел серым, нахохлившимся и промокшим, как голуби, галки и прочие птицы, живущие рядом с моим мансардным окном. А может быть, это мне всё казалось. У меня был насморк, драло немилосердно горло; из зеркала на меня глядел воспалёнными красными глазами пожилой мужчина с трёхдневной щетиной. Волосы вдруг как-то сразу поредели, настроение было отвратительное.

– Что я здесь делаю? – спрашивал я зеркало. Оно молчало, но могло бы сказать мне, что этот самый вопрос, только по-французски, задавали ему белошвейки и студенты, прачки и молодые ребята непонятных занятий, медсестрички, почтальоны и другие, быстро сменявшие друг друга обитатели этой квартиры. Этот вопрос задавал много лет тому назад русский поэт, живший здесь некоторое время.

Он встал у зеркала, спросил: «Что я здесь делаю?» – и выстрелил себе в висок.

Хозяйка квартиры этот факт, правда, всячески скрывала, чтобы не потерять клиентов.

И мне зеркало не ответило. Я плотнее закутался пледом, подошёл к окну. Из носа текло. «Жениться мне надо, вот что», – подумал я, глядя, как в соседнем доме накрывают на стол. Вечерело. Я зажёг настольную лампу и вдруг неожиданно сел за стол, довольно расшатанный моими предшественниками и предшественницами, равно, кстати, как и диван-кровать, так называемый клик-клак, достал черновики каких-то французских бумаг и вдруг начал писать.

Я начал писать рассказы, и так неожиданно и сразу, что первые капли из носа падали прямо на страницы ценнейших для меня произведений. Вот так это и произошло: неожиданно и сразу.

Я решил писать только то, что ясно и реально представлял. А представлял я сейчас, в эту промозглую зимнюю ночь в центре Парижа, занесённый снегом дом в посёлке Абрамцево. И из окна – розовый свет. Розовый – это от абажура. И сугроб снега у окна был немного голубым и немного розовым – это луна и абажур. А раз абажур, то обязательно круглый стол. И на столе – небольшой самовар. А если самовар, то обязательно небольшие вазочки, где и земляничное, и клубничное, и крыжовник – все этого лета, да сваренные по особому рецепту. И чашки белые с голубым с золотым ободком, и уж блюдца все тоже с ободком золотым. А на донышке – знак: «РСФСР Народный Комиссариат Местной Промышленности. Ст. Вербилки». И ещё должны быть над столом две женские руки, не полные, но и не худые (худые женские руки – это или тайная неврастения или просто скверный характер), и чтобы чашка с чаем на блюдце, вам предлагаемая, слегка подрагивала. Это о том говорит, что хозяйка стола (а кто же ещё за круглым столом чай разливает) слегка волнуется. Ну как же. Всё-таки вечер. Зима. Абажур с розовым светом. Потрескивает деревянный дом. Нет, конечно, она, эта прелестная и нежная, уже не в молодости, а просто в некотором возрасте, и, конечно, она должна волноваться. А как же иначе.

Я снова подошёл к окну. Насморк не унимался, оставляя следы на моих литературных творениях.

– Нет, надо жениться, – опять невпопад и неизвестно почему подумал я.

Но можно представить и описать и другую картину. Я ведь начал писать рассказы для своих троих соседей по даче, с которыми вот уже шесть или семь лет коротаю зимние и летние субботние вечера. А картина эта не менее привлекательна и романтична. Стол у соседа тоже круглый. Камин даёт небольшое тепло, но жара нет. На столе – нет, не газета, как вы, читатель, вероятно, ожидаете. На столе и тарелки, и вилки, и ножи – всё как у людей. И ещё на тарелках нарезаны сало с розовой прожилкой, луковица, три дольки чеснока, колбаса телячья и немного сырокопчёной. И только что принесли большую скворчащую сковородку с жареной картошкой. И кастрюльку – в ней сардельки местного, Сергиево-Посадского, производства. Дачники считают, что местные – наилучшие, и покупают только их. Как им объяснить, что содержание сарделек – крахмал, краска, ароматизаторы и наполнители (мяса в сардельках, естественно, никакого быть не может) – везде одинаково и то, что Сергиево-Посадские лучше «Микояновских» – глубокое заблуждение наше, дорогой читатель.

А сардельки сварены, по рецепту одного из соседей, в томатном соусе с горчицей. Это – что-то! И, конечно, венчает этот стол, да, она, кристалловская 0,75 с чёрной головкой. Тот, кого я в рассказах прозвал «Водилой» или «Бульдозером», просто другого-то не пьёт, а молча и, я бы сказал, гневно выливает или на улицу или в раковину Потом ещё долго у крыльца стоит интригующий запах.

Но и это не всё. Да, знаю, знаю, спрятана в шкафу чуть начатая бутылочка 0,5 л «Зубровки» цвета неопределённого, иногда даже, простите, и мочу напоминающего. Но и только. Вкус – вполне «Зубровки».

И на подоконнике, в открытую, две-три бутылки пива, в основном «Балтика». Это для окончательного полирования посиделок, как обычно говорит другой сосед, тот, которого я назвал «Князь Арсен».

Ну а уж сушки, лимон, чай изумительной заварки и мёд – обязательный финал этого отдыха моих соседей. К столу их всегда подаёт тот, кого я назвал «Профессор». Да и я, нечего отмежёвываться, отнюдь не всегда был сторонним наблюдателем всего этого разврата, нет, не всегда.

Вот и стал я писать рассказики про моих друзей и только для них. Но сразу же процесс поведения друзей стал неуправляем. Друзья тут же вышли из-под контроля и стали пребывать, находиться, попадать в такие ситуации, которые я и в страшном сне придумать не мог. Когда я, проснувшись поздненько в моём мансардном Париже и выпив кофий с черствым, каменным багетом, начинал читать то, что написал за ночь, моему изумлению пределов не было. И ежели бы не сличение почерка – клянусь, читатель, я бы точно отказался от написанного. Такое написать я не мог.

Но, увы, факт был на бумаге. Процесс пошёл. А это значит, что меня поразила болезнь. Знай, дорогой читатель, что даже самая бездарная, посредственная литература – это гораздо хуже каннабиса и других наркотиков. Ибо она разрушает не только организм, но и душу.

И вот я уже нашёл девочку, которая мне всё это набирает на компьютере и робко спрашивает:

– Что, месье, эти люди правда существуют?

И я, конечно, ей с гордостью отвечаю:

– Конечно, Ниночка, и не дай Бог тебе попасть в их лапы. Пределу растления нет у них меры.

После этих слов Ниночка долго сидит молча, о чём-то мечтательно вздыхает. Может, она просто хочет оказаться зимой в Абрамцеве. Кто знает их, этих женщин!

А дальше я даю эти рассказики читать своим парижским друзьям. И вот оно! Моё падение свершилось окончательно! То один, то другой говорит мне, что рассказики нравятся. Что у них есть будущее. Что продолжать необходимо, глядишь, к девяноста годам тебя и напечатают. О, тщеславие! Ох, соблазны! Искушение! Грехи наши, Господи!

«Кончилось это тем, чем и должно было кончиться», – как говорила мне одна знакомая девушка Оля по случаю своего падения. И я сдал свои творения в издательство «X», а через месяц издательство предложило мне договор, делая при переговорах основной упор на стоимостное содержание моего творчества. Нет, не знали они, что в душе я кричал: «Да ладно, хоть бесплатно, но только пусть, пусть это будет напечатано. Пусть это будет пахнуть типографской краской, и я Ниночке, с её родинкой, могу подарить экземпляр. И надпись сделаю». И многое другое я вообразил себе. Вот, например, что Войнович вдруг позвонит и скажет: «Знаешь, старик, совсем неплохо».

А друзья дачные накроют роскошный стол, и я буду героем дня. Все будут спрашивать про лабораторию творчества, а друзья снисходительно поругивать: «Вот здесь мог бы помягче, старик, помягче!»

И не перебивать, а внимательно и даже где-то уважительно слушать рассказ Мастера.

Действительность оказалась много суровее. Я перестал ждать свои долгожданные творения, успокоился и в середине лета уехал в Москву, по которой соскучился. Да и дела были кое-какие. И, естественно, поехал на дачу. Всё было по-старому. Вечерело. От соседа, которого я назвал «Профессор», тянуло дымком – камин топит. Стояла БМВ – значит, приехал тот, кого я назвал «Водилой». Слышался баритончик того, кого я назвал «Князь Арсен». Ну, все в сборе. Я взял свои немудрёные, скромные, прямо скажем, подарки и вприпрыжку пошёл к домику, где посиделки обычно и происходили.

У дверей я на секунду задержался. Мне послышалось, что произносят моё имя. Знаю, знаю, некрасиво, гадко, подленько подслушивать. И не занимаюсь этим, но вот не мог, на миг притормозил и услышал басок того, кого я назвал «Профессором».

– Ну, господа, ну смотрите, я сорок лет в этой науке. Статей – немерено. А вот книга – вот не даёт мне этот, сука, Федя напечатать, не платит, и всё. А где мне такие деньги большие взять? А тут этот (в мой адрес и нецензурно) в Париже где-то, и на тебе – книга. Да не брошюрка. Ну как это понимать, а? Давайте по второй, под огурчик, под огурчик.

При этих словах я счёл удобным постучать и вошёл улыбаясь. Вот он, мол, я – ваш покорный слуга, только что из самого Парижу!

Конечно, начались возгласы. Конечно, посадили к столу. Конечно, были вручены подарки. Конечно, налили. И вдруг увидел я, что между мисочкой с солёненькими (вкусности, кстати, необычайной) огурчиками, между этой мисочкой и сковородкой с жареной картошкой лежит книжка, где набрана крупно моя фамилия, и обложка глянцевая, и – Бог мой! Моя книжка! Я, дорогой читатель, обмер.

Но особенно обмирать не дали. Налили. Выпили. Со свиданием. Обменялись, что, мол, в Париже всё как обычно – Эйфель стоит на месте, пароходики ходют, туристов – невпроворот. Выпили ещё. Немного уж и пьянеть начали.

– Вот что я тебе скажу, старик, – вдруг сказал тот, кого я назвал «Князь Арсен». – Ты знаешь, как мы тебя все любим. И как все уважаем. Вот по дружбе – прочёл книжку твою, твои так называемые творения. Не обижайся – не удалась. Ну не удалась – и всё. Где завязка? Интрига? Плана не вижу. Нет, старик, не удалась! Хотя, не скрою, что-то есть во всём этом. Как всё обыграл, всех запутал, а? Нет, ты не прост, старик! Вот мы, твои друзья, видим, ой нет, не прост, не прост ты! Ну, давайте ещё по одной, да ты не обижайся, друзья ведь, а!

И я понял вдруг, что на самом деле всё моё написанное серо, убого, несмешно и неинтересно. Я привстал, чтобы уйти.

– Ну бросьте, – басил тот, кого я назвал «Профессор». – Не получилось сейчас, получится дальше. Какие ваши годы, – и засмеялся.

А тот, кого я назвал «Водила», вдруг повернулся к тому, кого я назвал «Князь Арсен», и ни с того ни с сего начал выяснять, зачем ночью тот, кого я назвал «Князь Арсен», лазил к нему через забор.

– Да не лазил я. Это он всё выдумал, – громко говорил тот, кого я назвал «Князь Арсен».

«Ох, меня уже просто называют презрительно “он”. Нет, пора уходить». Но уйти мне не дали. Тот, кого я назвал «Князь Арсен», стал говорить, что вообще я поставил многое под удар и обидел и взволновал многих.

– Вот зачем ты Лёху седого обидел? Что, мол, его MATH машину на сероводороде разрабатывает и от изобретения вонь идёт несусветная, а значит, и от Лёхи? Ну зачем, а?

Я было открыл рот, но сказать мне ничего не дали.

– Ты зачем лазил ночью ко мне на дачу и к кому? – с пьяной настойчивостью продолжал вопрошать тот, кого я назвал «Водилой».

– Да ни к кому я не лазил, – вдруг завопил тот, кого я назвал «Князь Арсен». – А вот зачем Профессор ко мне ночью ходил, а? И кто ему ворота открывал, а?

Как самый горячий, он схватил вилку и был готов уже пустить её в ход, но «Профессор» руку того, кого я назвал «Князь Арсен», перехватил.

Далее произошло неожиданное и непонятное. Тот, кого я назвал «Водила», схватил того, кого я назвал «Князь Арсен», за грудки и начал трясти, говоря только одно слово: «Признавайся!».

А тот, кого я назвал «Князь Арсен», не обращая на тряску внимания, пытался вилкой достать того, кого я назвал «Профессором». И всё это под аккомпанемент грома. Громыхала гроза.

«Нет, нужно бежать», – думал я, пытаясь встать. Это удалось не сразу. Неожиданно вся тройка повалилась на пол. Тот, кого я назвал «Водила», не отпускал рубашку того, кого я назвал «Князь Арсен». А «Князь Арсен» пытался укусить за зад того, кого я назвал «Профессор», что у него не получалось. Зад был налитой, как арбуз. Попробуй, читатель, укуси арбуз, а!

Я еле выскочил, под дождём прошёл к себе на дачу. Нет. К чёрту, к чёрту эту литературу. Завтра иду, прошу у всех прощения. На коленях стоять буду. Я упал на диван и уснул.

Утро было прекрасное. Я выскочил к соседу. Машина ещё стояла у ворот, значит, компания так и не расходилась. Я осторожно постучал.

Мои друзья сидели за столом. Пили чай с сушками. Всё было чисто и благолепно. И все были чинны и вежливы, как в Англии джентльмены при виде непристойной сцены. Встречен я был радушно. Говорили о Париже, французских дамах и их отличии от иных объектов – любимая тема того, кого я назвал «Водилой». Книги нигде не было.

– Ребята, – начал я, – я, конечно, виноват, написал глупость, многое – не думая.

– Да о чём ты? Ну, выпил верно вчера. С кем не бывает? А что ты написал-то?

Выяснилось, что никто ничего не читал и не подозревает ни о чём. И книги никакой не было и в помине.

Я окончательно проснулся в своей мансарде на ул. Мари-Роз и твёрдо решил: ничего больше не писать. Хватит.

Абрамцевские истории

Эти записки я бы никогда не решился опубликовывать. Во-первых, потому что я не писатель и тяги к этому виду деятельности не имею совершенно: во-вторых, потому что обладаю природной леностью, которая с возрастом превзошла саму себя. Однако предложить к печати нижеизложенное мне пришлось, уж очень из головы у меня не выходила история, которую прочитал я в найденных совершенно случайно записках. Да и не я первый. Сочинитель российский Александр Сергеевич Пушкин нашёл и опубликовал «Записки Белкина», француз Проспер Мериме тоже нашёл какие-то письма госпожи Садуль и опубликовал их, да, думается мне, что были и ещё удачливые. Вот и мне, можно сказать, повезло. А случилось всё это во Франции, где волею непонятного случая, а может, просто тяги к перемене мест, либо чего ещё необъяснимого, я оказался в городке близ Парижа и близ парка «Со», разбитого каким-то маркизом, естественно, для возлюбленной короля.

Но это, впрочем, к делу не относится. А относится к делу то, что, гуляя, без цели и дела по набережной Сены, вблизи Нотр-Дамового храма, я со вниманием уличного зеваки рассматривал пышные развалы. Мне было легко, интересно и грустно. Легко – потому что я ничем уже, кроме грехов прежних, обременён не был; интересно – потому что книги для человека читающего всегда примечательны; а грустно – потому что языка французского я не знаю вовсе и нахожусь вроде бы совершенно один, в каком-то вакууме на этом «празднике жизни». А что за книги, журналы, да и газеты здесь попадаются? Я увидел книгу Леона Троцкого 1934 года издания. Бог мой, сколько людей он погубил, сколько несчастных погибло его именем. А журналы английские и французские времен 1940-1950-х годов. Какая история!

Вот так я и фланировал, пока у одного из развалов не увидел связку старых бумаг. И не обратил бы я на неё внимания, если бы не «ять» крупным шрифтом да какая-то фамилия с титулом «князь». Да всё на русском языке. Сторговался я довольно быстро, благо, как уже упоминал, французского языка не знаю совершенно. Продавец хотел 70 франков, я – 50, порешили на моём.

Дома, в Антони, я с нетерпением развернул свою покупку. Это были записки какой-то дамы, без начала и конца, которые я прочёл в один присест и сразу же погрузился во времена стародавние, когда, как говорил кто-то из писателей, мужчины были благородны, а дамы – восхитительны. И, повторяю, на этом бы и закончилась судьба этой покупки, но вот упоминание Абрамцева, Хотькова монастыря, Троице-Сергиевой лавры, мест мне дорогих и милых, тронуло моё сердце, и я решил часть этих записок представить свету. Тем более, что история, в них изложенная, начатая с половины оторванного листа, сродни чем-то «Бедной Лизе» Карамзина. А некоторые суждения и предвидения автора очень точны и, может быть, будут интересны в наш нынешний, сумасшедший кровавый XXI век.

…Вот таким образом и купила я с супругом своё сельцо Глебово. Уж больно виды вокруг благолепны, да крестьяне сельца, судя по рассуждениям соседей, весьма трудящие. Да и Хотьков монастырь в двух верстах, а до Лавры тоже недалеко. Благодатные места. И только потом узнала я, что зовётся вся окрестность эта «Абрамцевым». А потому, что тульский дворянин, ещё при Екатерине II и Александре Павловиче полковником ведающий в армии какими-то фортификациями, впал при государе Александре I в неудовольствие. Построил апроши какие-то, да не так, не там, они возьми и развались. Ангельского характера Государя не хватило наказать туляка, но Государь пожаловал ему после Бонапартия земли и лесов близь монастыря Хотькова и душ 200 или 300 и советовал в Петербург не появляться. Так он и оказался с супругой в этом месте. А коли фамилия ему была Абрамов, то и места стали прозываться Абрамовыми или Абрамцевскими. Вот потомство этого семейства и стало нашими соседями.

Я их и ещё некоторых соседей подробно опишу потому, что два года мы соседствовали и очень уважали друг друга, и неудовольствия никакого не было, а и потому, что некоторые были хоть и милые, но с престранными привычками, а чего только в нашей помещичьей глубинке не увидишь, да и окончилось всё не особенно к радости. Нынче уж таких чудаков и сыскать трудно.

У полковника было двое детей: дочь, уже на выданьи, Юлия, и сын. Сын был определён в армию и офицером воевал турок, а дочь была просватана за осетинского князя Арсена Икразова. И вроде бы не хотел сосед наш отдавать дочь за кавказца, да титул перевесил, шутка ли: то простые тульские дворяне, а то «княжна Юлия». Да и князь сам настойчив был без меры, всё ко мне заезжал и хоть и не чисто, но явственно по-русски просил способствовать ему в его сердечных делах. Нечего делать, папенька дал согласие, и стала Юлия Ивановна Абрамова княгиней Икразовой. Вскорости и папенька помер, а Икразов не бедной фамилии был, и стало поместье Абрамовых-Икразовых жить на широкую ногу. И то сказать, только людей у них появилось премного: лакеи, официанты, дворецкий, дворники, кучера, конюхи, садовники. И хоть Юлия и постепенно вошла во вкус хозяйства и держала всё поместье в руках, но народу было преизрядно.

Одевалась княгиня Юлия просто: обычно тюлевый чепец, тафтяное платье да шёлковый палантин или громуар, или гро-де-тур.

Всегда летом у неё гостила любезная подруга – Татьяна Романова, рода хорошего, свояченица Дашковой. Мы их так и звали – les deux amies¹. Да, забыла одну особенность у князя. Подумать, ну не любил он французов. Их он не видел, в заграницах не бывал, языкам не был обучен, но вот не любил французов, вишь ты! И спрашивала я его, может, кто его ребёнком обидел, но молчит или ответит по-своему: «Алла знает». Вот уж странный народец. А Ольга Ивановна сделала предположение, что, может, его в детстве француз какой на зависть подтолкнул, а кто завидует, тот известно любви к предмету зависти не питает.

Я всё это тебе так подробно описываю, сударь мой, голубчик, что мы соседствовали ладно да дружно года два или три – уж и не помню сколько. Только дом их был на широкую ногу, редко за обед садились менее двадцати человек, а уж я с Ольгой Ивановной была привечена особо. Да ладно ли, на первое было две-три перемены, да два холодных, да два жарких, да четыре соуса и конфекты разные с кофием обязательно. А уж княгиня всем любезность окажет, никого вниманием не обнесёт.

Князь Арсен уж до чего бывал весел: как пустится в пляс с кинжалом, да с криком – вот уж потеха. Я упомянула Оленьку – девушка хорошая и со мной живёт уже шесть лет, али и поболее. И собой ничего, и Смольный закончила, и рода неплохого – Орловы, но не в свойствах Григорию Алексеевичу Орлову – они сами по себе. А уж сколько я её замуж выдать хотела – нет да нет. «Не невольте меня, тётенька, мне у вас ладно». И языки иностранные знает. Говорили, в Смольном у неё случай с покойным государем получился. Ну, да это бывало, такие времена были. А всё лучше да честнее, чем это твоё время, скажу тебе, племянничек мой, прямо.

Другим любезным соседом был граф Нойман Вольдемар. Он владел большим селом Репиховым и усадьбу устроил на иностранный лад. Был он домовитым, людей держал в строгости, и именья его доход приносили ему изрядный. Одна слабость у него была – лошади. Уж все выезды были у графа, как на подбор; и как подъедет к нам в Глебово в три цуга – что лошади, что ездовые, что гайдуки сзади – просто загляденье. Моя Оленька, как увидит, так и ахает. А я примечаю, да, не таясь, скажу: «Нет, милая моя, и не думай, граф – человек женатый и степенных правил, не вбивай себе в голову пустое». Да и супруга у графа была хорошего рода, и сын рос благонравным и воспитанным вьюношей, учился в Москве, в поместье наезжал летом. А дом вела супруга графа – имя вот запамятовала, но помню, хороша собой и умна была, всё с моей Оленькой петербургские сплетни обсуждали. Граф дела-то вёл свои отменно: и людей держал в строгости, и в хозяйство всё новое, что в журналах вычитывал, тут же применял. Хорош был хозяин граф, даром что род его какой-то непонятный – караим. Кто они такие, мне толком никто рассказать не мог, только говорили, мол, что из Крыма они, знатного рода взяты в Литву, а оттуда уж с Литовской княжной приехали в Россию.

Управляющим был у графа Палыч – важный и строгости необычайной. Люди его боялись пуще самого графа.

И ещё одного соседа упомянуть я должна, сударь ты мой. Это был чистый вельможа, всё время почти провёл за границей и с кем только ни виделся. Звался он Перфильев Николай Авраамович, и род дворянский старый из Новгорода. Служил он государям по иностранному приказу и у матушки-государыни Екатерины Алексеевны был в почёте. А в фавор не вошёл по языку своему, сам он говаривал, что кривить меня и цари не заставят. Вот ему Александр Павлович благословенный и велел сидеть в поместье в Жучках, близ Хотькова монастыря, безвыездно, а переписку и гостей – сколько он пожелает. Родитель был строгий своим двум сыновьям. Младший был воспитанный Алёша, всё больше с маменькой, а старший, Александр, был с причудами. В детстве читал он греческие истории и вообразил, что он Спартакус, бунтарь против Рима. И так и осталось это с ним, уж в летах он, а как подопьёт, так и кричит: «Оле, оле, Спартакус, вперёд!» Что всё это значит, понять невозможно. А ещё любил кулачные бои. Как где слышит, что мужики стенка на стенку, он тут как тут. А здоров был неимоверно, и уж жучковские мужики всегда всех побивали – барин Александр кулаком в ухо укладывал всех и надолго.

Граф понять не мог, что это его Александра так тянет к простым. Граф же, сам поведенья отменно учтивого, только, быв долго за границей, отвык от России и критиковал порядки государей. И нарошно одевался, как при государыне Екатерине. Бывало, придёт ко мне в гости, уж и камзол обязательно: то цвет hanneton², то grenouille evanouie³, то и жену обрядит в току gorge-de-pigeon tourterelle⁴! А уж пудра обязательно.

Так повелося, что соседи эти, много упомянутые, были в большой и душевной дружбе. Почти каждую субботу сходились они. У графа Перфильева, и то жженка, то наливочки, то настоечки, то зверобойчики. Граф и сам был не прочь по части горячительного, а уж этикета и политесу ему не занимать, хоть и прост и доступен был – настоящий вельможа, что сказать. А как подопьют, уж тут и в разгон. Всё больше ездили в трактир близ Хотькова монастыря. Трактир держал жид один Мосейка, но назывался он проще для понятия народа – Марком. И трактир обозвал так важно – «Галерея». Правда, выпивка там была всякое время суток, и на еду не скупился, хоть и жид.

У него приключилася вот такая история. Прямо и смех и грех, климат здесь такой или места благодатные, но только амурные истории так здесь и проносятся. А это я к тому, племянничек, что вдруг Татьяна наша, что к подруге своей неразлучной, к княгине Юлии, чуть не день, а двуколка у ворот, так вот Татьяна эта Романова, говорила я, свойственница Дашковым, и фамилия хорошая; сестрица её с супругом, тайным советником, всё в Австрии живали, так вот Татьяна эта вдруг зачастила в трактир этот к Мосейке, в «Галерею» то бишь. Ну видное ли дело. Девице вообще в трактире делать нечего, а уж из такой семьи, ну просто scandale. Уж я с ней разговаривала, князь Арсен ездил к этому Марку-Мосейке, обещал вырезать всё семейство, и княгиня Юлия приложила усилия. И всё нипочём. «Мне де никто не указ, я девица свободная, а вы все – парсуны старого века», – вот те, голубчик, и весь её сказ. Я уж до чего дошла, грех, каюсь, грех, а послала свою дворовую Палашку, она у меня разбитная, да толковая; наказала ей, мол, послужи у жида Мосейки недельку-другую, да посмотри, что там и как наша Татьяна-барышня. Только Палашка ничего толком изъяснить не могла. Всё, говорит, сидят они в отдельном кабинете (уж у него, мерзавца, и кабинеты появились), и он ей вирши иногда читает. И потом, говорит, я вашей руки поцеловать не смею. «А она что?» – «А она, барышня наша, вдруг как заплачет, в экипаж, и уехала». – «Ах он мерзавец, ах он жид поганый», – я эдак причитаю, а Палашка вдруг и говорит: «И нет вовсе, он хороший, только несчастный». Вот ты и смотри, правда, говорят, что в жидах к женскому полу колдовская сила. Но, к слову сказать, скоро закрыл он свою «Галерею». Замучили его то полисмейстеры, то акцизные. Да и отцы святые жаловались, что может он мужиков в искушенье ввести и от христианской веры отвернуть.

Сумневаюсь, но плюнул на всё это Марк-Мосейка и уехал с горя в Германию, то ли куда ещё в Европы, да нам и не больно надо. Только знаю я точно, что как кому денег надо, так мужики, да и почище народ – все к Марку. А теперь и жалеют. Вот так всё в России, племянничек, как кто хорошо стал жить – ну съедят, жить не дадут. Такой уж мы народ, даром что богатства через край, а толку чуть – вон нищих у папертей сколько!

Так бы жили, только стала я примечать, что у князей – соседей моих – как-то всё постепенно переменилось. Князь Арсен вдруг пристрастился к охоте. Как утро, так соберёт людей да конюхов, да собак – и в поля. Зайцев у нас видимо-невидимо, лисы, кабаны, и волки шастают, вот князь и гоняет их по полям. Только больше как увидит полянку какую, так сразу: «Стой!» Все уже знают: сразу шатёр разбивают, ковёр, кресло и серебряную чарочку. Посидит князь, с егерем поговорит, да и дальше до следующей остановки. Завёл моду в деревеньку Глебово мою наезжать. Присмотрел там дворовую девку Лидку, определил её (с моего согласия) играть на инструментах музыке разной, право беда. Это вроде в наши времена и не страшно больно, девка за честь должна считать, что князь к ней наезжает, но всё – не порядок.

Я князя отчитала, а он и говорит мне, что де княгиня его в строгости держит, за посиделки да гулянки в трактире у Мосейки выговаривает, вот он охотой и спасается. И воздух здоровый, и покоя больше. Может, он и прав, кто ж мужчин до конца разберёт, Бог один. А к княгине Юлии зачастил граф Нойман. Он и раньше, по дружбе, заезживал попросту, а здесь, как утро, он уж у ворот. И Юлия вся рдеет, как маков цвет. Нужно сказать, что Юлия – княгиня крепенькая, в теле, а щечки – ну как два яблочка, свежие да румяные. Однажды в Москве была она на обедне, а рядом губернатор, в те времена Сперанский. И так ему, видно, Юленька глянулась, что он не удержался, да и скажи: «Ах, сударыня, так и хочется вас ущипнуть за яблочко». И что Юлия поняла – неизвестно, только она чуть в обморок не упала и всё за груди держалась, такая-чудачка. Вот Нойман и зачастил к Икразовым, да и, видать, непросто. А узналось потом, что он просил Юлию его домогательствам уступить и с ним соединиться навек. И серьёзно это дело повёл, горячий, всё-таки крымская кровь. Перво-наперво отправил супругу свою с сыном в Италию. Сыну де изучать язык нужно, а супруге дал наказ подобрать для усадьбы Репиховской и московского дома статуи мраморные мужиков, баб, и чтоб аллегории разные были. Это не то что теперь, раз – и поехал в Европы. Он снарядил две подводы да дворни дал человек десять.