Czytaj książkę: «Машинка Времени»

Часовщик

И вот что удивительно – никакими своими исходными качествами служащий Патентного Ведомства, да-да, того самого, что на «Бережковской Набережной», Сан Саныч Ходиков, на массовика-убийцу, казалось бы, ну никак не тянул. Масштабиком, что говорится, не вышел. Что внешне, что изнутри – нет, ну никак такой зловещей роли не соответствовал. Ему для целевого, сознательного кровопролития воображения с детства не хватало. И столь нужных для любого мокрого дела ярости тела и ума – тоже в нем не наличествовало. Ни на грамм, ни на йоту, ни на моль, или в каких там еще единицах готовность человечьего организма к крайней мере измеряется.

Оно и впрямь – какая уж тут ярость, если у Сан Саныча и служба благополучная, и быт, и внутрисемейные отношения – не подвели. Не придерешься. Куда ни глянь – невредная, ладная-складная жизнь у него до сих пор была – хоть бери и патентуй её такую. И неплохие деньги на этом патенте зарабатывай.

И всё благодаря чудесной его супруге, Лидии Владимировне, то смешливой и озорной, то вдумчиво недоступной – любви студенческих лет и преданной с тех самых лет подруге. Студенческому отряду на целине за такую любовь и такую спутницу в жизни Сан Санычу еще «спасибо» сказать следовало бы. Тогда еще, в семьдесят шестом, ну да разве ж о таком чуде как добрая жена заранее знать возможно?

За душевность, хозяйственную теплоту и общую «лапочкость» Лидию Владимировну ведь неспроста все не иначе, как Дусей зовут. Дуся она и есть Дуся. В льняном крахмальном передничке поверх мягкого и на вид и на ощупь тела, и с руками, затвердевшими от бытовой ежедневной любви и забот.

И чтобы как раз из-за нее, ручной своей, по всем статьям образцовой и верной половины, непривередливой и ласковой домохозяйки Дуси Сан Саныч вдруг взял, да с секатором на другого, ни в чем таком особом пока и не проштрафившегося человека пошел?!… Чужую, в самом соку и расцвете творческих и прочих сил жизнь насмерть перекусил!?…

Скажи ему кто-то заранее, что такой себе на душу грех возьмет – ни за что бы не поверил. Еще над абсурдностью одной такой мысли рассмеялся бы. До слёз, до икотки, до колотья в боку бы заливался.

А ведь случилось же… И невинную, в общем, человеческую личность с лица земли устранил, и великому научному изобретению к тому же хода не дал. Дважды, стало быть, Сан Саныч преступил – и как человек, и как Патентного Ведомства Служитель.

* * *

За неделю до убийственного этого факта, в субботу семнадцатого августа, Сан Саныч с женой и внучкой Олечкой еще как ни в чём не бывало у себя на даче сидел. В посёлке Водопьяново, что в семидесяти километрах от Москвы, по Савёловской дороге. Запах собственными руками унавоженной русской земли и лохматых турецких гвоздик ноздрями щупал. Широтой и сочным простором нестоличного воздуха допьяну пленялся. А заодно уж и видом на кротко в небе лежащие облачка, на ничейные кусты и злаки – уже тут, на земле, рядом. На пока лишь чуть-чуть осенней пергидролью тронутую рощу за местным дурдомом вдали любовался. И на, вроде как лично для него, неугомонного купальщика и "водной души", безвестными узниками на славу отстроенный канал.

Хорошая была в тот день суббота. Сан Саныч картошку копал. Редиску за волосья дергал, салат щипал. Потом вот – лавровишневую вокруг участка изгородь садовыми ножницами подравнивать начал. Благополучную свою личную свою жизнь от соседей почётче отгораживая.

Кузнечики стрекотали, звону в Сан Саныча ушах весело вторя. И пот змеился по его, от сидячей работы застоявшимся позвонкам. Как ручеек по горным камням юлил, искрился, прыгал, в ущелье между притомившимися за неделю ягодицами нырял и там еще и щекотался. Приятный такой, необязательный пот дачника.

А потом, как спала жара, и на дачный поселок, наконец, вечерком подуло, сунула жена его Дуся внучке Олечке лейку в руки.

– Пойди-ка, детка, дедушке полей, – весело так, как всегда, с доброй душой сказала, – Ручки пусть себе помоет, спинку, подмышки. Проследи, чтоб как следует. И кушать его, давай, зови.

Пока внучка поливала ему и с детской строгостью следила, чтобы он всё-всё как следует, не халтуря, себе вымыл, Сан Саныч смотрел на её блестящие розовые, будто резиновые пальчики в заляпанных земляными каплями пластиковых сандаликах модного детского цвета «мальвина» и думал, что он – человек донельзя счастливый.

– Подмышки! Подмышки, деда, не забудь! – все шептала ему внучка Олечка, – А то не дам тебе мой суп за меня доесть… Вот честно – не дам!

После ужина все трое как обычно сидели на самодельной веранде. Сан Саныч улыбчиво курил и щурился на по пояс в канал забравшийся кумачовый закат. Внучка Олечка городила у себя в блокнотике ей одной лишь понятные каракулевидные чертежи. Тут же, за столом, Дуся посудку перемывала. В лиловом тазике с мутно-малиновой водой.

Чудным вечером пахло и ещё – гнусной жидкостью против комаров. А сами-то комары тут же толпились, во вредном для них воздухе, не сдаваясь, целыми стаями так и вились. Локти, должно быть, от голода и злости себе кусая… Только радио, как могло, и приглушало их писклявые стоны. Семьи Ходиковых любимую передачу на весь огород вещая. “Родное слово” – ежесубботнюю вечернюю встречу с русской историей и литературой. Не с той, понятно, современной и злой, ядовитыми голосами нашептываемой из-за рубежа.

Такое чужое, издали на родину выплевываемое русское слово ни Сан Саныч, ни его Дуся стойко не понимали и не принимали. За настырность его не любили и за общую псевдогуманистическую зловредность. Они еще со студенческих лет совсем другую историю и другую литературу уважали. Хоть и старенькую, да свою. Местных литтворцов и словесных умельцев из своих же отечественных славян.

В ту субботу в передаче «Родная Речь» им как раз про славян в далеком 945-ом году художественно рассказывали. Очень захватывающе, надо заметить, рассказывали, под музыку Бородина, из его созвучной с темой оперы «Князь Игорь».

* * *

В тот давний год, дело, если верить велеречивому диктору, было уже тоже под осень, – князь Киевской Руси Игорь Старший, как обычно, объезжал подвластные ему славянские племена, дань собирая.

Уже на обратном пути, на самом подъезде к дому, приостановился вдруг светлый князь и с коня спустился. Уж так по жене своей, светлой княгине Ольге, за неделю отлучки истомился, соскучился; застоявшиеся члены перед встречей с ней себе поразмять немного решил. Присел разок-другой, косую сажень в плечах расправил, потянулся, ладное лицо от земли на сильных ручках отжал. Ножками пошевелил. Вдоль тучных обозов своих туда-сюда прошелся. И тут…

То ли луна в тот вечер недостаточно обильно светила, то ли князев глаз от долгой тряски в седле ослаб и притупился, да только собранного добра показалось ему вдруг как будто бы маловато.

"Что-то не слишком уважил меня народ", – решил тогда светлый князь, огорчившись, – "Не всё, что сумел мне отдал. Не расщедрился. Не дело."

Ну, поворотил тогда князь верную свою дружину и вернулся добирать у пожадничавших славян излишки. А повторное взимание дани, всякий знает, разве что мертвого не разворошит. Взбудоражились тут, понятно, подвластные князю славянские племена, засуетились. Кривичи покривились, вятичи занервничали, поляне тоже всполошились. Стали зарвавшегося князя и всю его верную дружину потихоньку, по-своему, по-славянски склонять.

Древляне же, самые горячие из славян – так те и вовсе решили князю Игорю воспротивиться и на внеочередные его поборы всем скопом плюнуть. А чтобы всё было как у людей, сиречь явно, устремились древлянские мужи в свою столицу, в тополиный город Искоростень, где и созвали свое, как бы сегодня сказали – альтернативное вече.

И изрек тогда, на том несанкционированном форуме, древлянский заводила по кличке Мал яснее ясного мятежную фразу:

«Когда повадится волк к овцам, то перетаскает всё стадо, если его не убить!»

И послов соответственных к князю Игорю направил. Пусть по-хорошему с ним потолкуют. Древлянский совет ему со всей внятностью изложат: повороти мол, пусть скажут, светлый князь, лошадей-то, и к Ольге-зазнобе своей назад скачи, ибо повторной дани от нас теперь – шиш получишь. Самим, дескать, жрать нечего.

Светлый князь Игорь древлянских послов, как истории известно, слушать не стал. Он любимого коня своего враз пришпорил, верной дружине своей с раскатцем рыкнул и прям на столицу древлян, Искоростень-город, с мечом и огнем двинул. Внеочередную дань уже с пристрастием взимать.

Утаенные продукты забирал вспыливший князь на этот раз силой, будто с последних вражин. ДомА ослушавшихся славян он сжигал дотла, а над семьями их сообща, всей княжеской дружиной, учинял весёлое и безудержное насилье. Столько крови и срама на своей земле напустил, летописца Нестора аж до слёз довел.

Задетый поганым таким обхождением, древлянский народ такой обидищи, понятно, сглотнуть не смог. Не смирился, а наоборот – сознаньем окреп и раздухарился. К заводиле своему по кличке Мал жарче прежнего прильнул и восстал-таки окончательно. Уже не на словах восстал, а вполне по-настоящему – кто с чем. Вилами светлого князя Игоря всего – в ситечко изрешетил, а заодно с ним и по всей его верной дружине где дубинкой, где батогом, а где и вовсе топором прошёлся. До последнего воина, осерчав, всех уложил. Чтоб не повадно шалить было и вредничать.

К супруге же так нехорошо павшего князя уже утром следующего дня направил Мал послов с объяснительной запиской. Не тужи мол, Олечка, слезки с бела личика сотри. И на древлян давай, не больно серчай-то. Ибо поделом он, Игорёк твой сгинул. Жаден, поганец, как оказалось, был, аки волк, за что его мы его свои судом соответственно и обработали.

И в самом конце того официального обращения – еще и дополнительный абзац был прикреплен, миролюбивого, где-то даже интимного содержания.

«Ты вот, вместо того, чтобы на нас, древлян, дуться, взяла бы, красавица, да меня, древлянского видного воина по кличке Мал, сердечным вниманьем своим уважила. Молодая ведь ты еще баба, даже вполне, говорят, на вид пригожая. Детишков мне родишь, да еще и внучат мы с тобой, Бог даст, дождемся. А? Ты, этого, губки-то нежные не пузырь, обмозгуй, вдова, предложенье-то. Небось, не козёл какой, паршиво-безродный, к тебе под простынку хочет, а хоть и несветлый, а всё же славный мужик. Нестыдный, статный. Герой. К тому же из наших, же, Оль, из местных, в смысле – из нестыдных славян…»

Первое древлянское посольство светлая княгиня Ольга принять отказалась. Отвернулась горестно. И принарядившихся к случаю послов в землю закопать велела. Заранее при этом не раздевая, не убивая, а прямо так как были, живьем.

Не пощадила она и второе Малово посольство. Баньку древлянским послам собственноручно затопила, да там же, в дыму и чаду, всех десятерых отборных русоволосых здоровяков-то и сожгла. Ни одной мало-мальской косточки от них не осталось, ни одного самого завалящего хрящика. Одни сплошь угольки. И седой славянский пепел.

Как поостыл, посыпала себе княгиня бледно-русую свою вдвовью голову этим пеплом, плечи дородные расправила и ясным, моложавым голосом произнесла.

– Следующих введите! Послов. Мириться будем…

И улыбнулась так, как одному только мужу своему, князю Игорю, покойнику, в свое время улыбалась. И не на людях причем, а там, у себя, в шатерке, на сладком ночном досуге.

Через третьих этих послов передала княгиня Ольга тогда древлянскому самозванцу Малу свое приглашение. Жду мол, тебя, милый друг, со славной твоей дружиной, со всем народом твоим, завтра вечерком у себя. В Киеве. Тебя с товарищами – в шатерке, остальных же древлян – с тем шатерком рядом, на соседствующей полянке. Пировать будем и обеты верности друг дружке давать. Я лично вам стол на много сотен персон накрою, кабанчиков вам зажарю, зайцев, перепелов. И выпивки, понятно, тоже, в достойном количестве и качестве предоставлю. А еще и спою я вам, и спляшу. Мой личный интимный танец «голубку», ту, что я до сих пор лишь для супруга своего в час любви исполняла. И еще как спляшу! Вы мне только для этого танца голубей ваших, искоростеньских, принесите, сих крылатых посланцев доброй воли и мира.

Пернатой живности этой, искоростеньских голубей, обрадованный искоростеньский народ нанес светлой вдове Ольге великую стаю, и всех как на подбор – ручных, ласковых и послушных. По паре от каждого искоростеньского дома.

Древлянский же мятежный заводила и самозванец-жених по кличке Мал аж целую голубятню припёр. Невестин каприз уважив. Без малого две тысячи мелких пернато-крылатых древлянских домашних птиц. Как повод требовал – поголовно белых.

Ох и разгулялся тогда в Киеве разудалый славянский праздник. На радостях и с добротного княжьего пойла захмелев, веселился народ, от мира и счастья дурея. Пил-ел-плясал аж до рыжей вечерней зарницы.

Плясала, как и обещала, в тот вечер и светлая княгиня Ольга. Старалась. Вдовье платьишко свое на травку скинула и пред всем народом чуднОй свой танец «голубку» исполнила. С искоростенькими голубями ласково и как будто от всей души вилась-обнималась. Мягкое ее, белое, будто сдобное тесто, тело кружилось, с чужими птицами, как с родными играя, то плыло оно, то взлетало, в занятных движениях качалось и трепетало.

И лишь потом, когда весь подвыпивший древлянский народ снова погрузился в телеги и назад к себе укатил, в тополиную свою столицу Искоростень, заманила светлая княгиня Ольга притомившихся от долгого танца искоростеньских голубей к себе в шатер и, дождавшись полночи, принялась за дело. Длинную свечку зажгла, нитки из сундука вытащила и мешок хорошо просмоленной пакли. К лапке каждого искоростеньского голубка и каждой искоростеньской голубки привязала она тогда по клоку пакли.

Обработав так все триста восемьдесят шесть штук, она, наконец, поднялась и взяла свечку. Стала паклю поджигать и птиц на волю одну за одной выпускать. Перепуганные пернато-крылатые, сорвались и стремглав полетели.

Будучи по натуре – неисправимыми патриотами – назад, к себе народину полетели. В столицу древлян. В Искоростень. На белёсой заре все они вернулись в родной, спящий мирным хмельным сном город и расселись под крышами его домов.

Город Искоростень горел недолго, но сгорел он чисто, дотла. Вместе со всеми своими жителями, тополями и глуповатыми голубями…

* * *

– Вот те и князь Игорь! – усмехнулся тогда еще Сан Саныч, протянулся и заткнул на приёмнике завывшую было, вдовой голубицей забившуюся тему из одноименной оперы Бородина, – Герой тоже мне…

– И жена его – тоже хороша! – возмутилась и Сан Саныча супруга Дуся, – Фашистка почище Гитлера. Это же надо – столько народу враз сжечь. Только за то, что древляне!

Подстывшую уже кроваво-чёрную воду из тазика Дуся выплеснула на прилегающие к веранде кусты, и в воздухе резко потянуло смородиной.

– Ужас и мрак! Мрак и ужас! – всё сокрушалась над судьбой древлян Дуся, с жестокостью их истории смириться не могла, – И подумать только – это ведь не какое-то там басурманское, а наше же, славянское, родное, отечественное, Сань, прошлое! Врагу басурмано-англо-саксонскому ведь такого прошлого не пожелаешь!

Сан Саныч, глядел на помолодевшее от возмущенная лицо жены и с ласковым, мудроватым на вид прищуром улыбался.

– А вдруг, деда, прошлое это возьмет, да и повторится? – спросила вдруг внучка Олечка, неожиданно оторвав голову от своего раскаляки-малякиного блокнотика, – И тогда сгорит наша дача. Вместе со всеми нами. Дотла!

От внезапности такого предположения, от ужаса того, что, заслушавшись передачей, ребенка спать уложить забыла, Дуся ахнула. Ладонями себя по щекам хлопнула. Звонкий и мокрый звук ими издала.

– И ни одной мало-мальской косточки от нас тогда не останется, – ясным голоском всё вещала внучка, – Ни одного самого завалящего хрящика. Сплошь – угольки. И этот самый… Ну, как его… Славянский седенький пепел…

– Не бойся, заинька, мы не сгорим, – спохватился, перебил тут заглаголившееся дитя Сан Саныч, – Пожаротушители у нас, не то, что во времена древлян да разных там кривичей. По последнему слову техники аппараты. Твой же дедушка их лично выверял и патенты на них выдавал. Внедрению их в массовое производство способствовал. С такими пожаротушителями нам тут никакое прошлое не страшно. С любым огнем, детка, как пить, справимся. Не боись…

Помолчали. К стрекотанью огородной живности в траве прислушались.

– Бе-едненькие они, все-таки, бедненькие эти древляне! – всхлипнула тогда Олечка, не только округлостью глаз своих и щек, но и сердечным теплом в бабушку свою уродившаяся, – Вот бы им туда, в необустроенные их древние времена, пожаротушителей твоих, деда, отправить… А? Небольшую такую посылочку с ярлычком «На тополиный город Искоростень. На самый пожарный.» Так ведь хоть кто-нибудь из древлян да уцелел бы. Внуков бы дождался. Никак, скажи, деда, такое сделать нельзя?

– Никак, – умильно доброй внучке своей улыбнулся Сан Саныч, – Никак такое нельзя, заинька. Подшипник, видишь ли, в колесе истории не тот. Нехороший такой подшипник. Бяка. Вспять, как ты его ни верти, – не крутится.

– А почему? – не поняла Олечка.

– Что – почему? – не понял ее непонимания Сан Саныч, – Нельзя, детка, это значит – никак не положено. Никогда. Точка.

– В самом деле – почему нельзя-то? – поддержала тут внучку и сама Дуся, – Почему это до сих пор такого подшипника не изобрели? Я это тебя, Сань, не просто так, а как специалиста спрашиваю! Как профессионала, так сказать.

Просторная, мягкая на вид Дусина грудь под льняным передничком зашевелилась.

– Ведь чего в конторе твоей только не патентуют! – заговорила она разбухающим голосом, – Любую чушь, прям обидно. Еще один, уж, небось, пятисотый по счёту вид яйцерезки, очередную тёрку, мясорубку с дистанционным управлением или какую-нибудь там фундаментально новую дигитальную соковыжималку. Пофундаментальнее прежней. Ну разве, скажи мне, это достойные нашего века патенты? Не за изобретателей, Сань, за эпоху ведь стыдно, и за ее малогабаритный, кухонной мощности и сущности размах…

Дуся с шумом перевела дух, покривившийся у нее на груди передник поправила. Мужу в неяркие, скучноватого блеска глаза сердито заглянула. Потом всё же не выдержала, улыбнулась. Задиристо, как только она одна Сан Санычу улыбаться-то и умела. Со студенческих лет еще.

– Нет, чтобы взяли твои изобретатели, и наконец-то что-нибудь, в самом деле дельное изобрели! – энергично произнесла, – Что-нибудь для конкретного спасения вымерших народов, например. Что? Губа тонка? Да? Тонка? Эх вы-ый…

– А ведь и впрямь… – мысленно согласился с женой Сан Саныч, но виду всё же не показал.

– Вообще-то глобальные исторические процессы не по моей части, Дусь, – пробормотал он плохоньким, почти извиняющимся голосом, – Я же, Дусь, в отделе научно-технического прогресса сижу. За чисто механические новшества нашей эпохи отвечаю. Не к позавчерашним людским проколам и склокам я, милая моя, приставлен, а к торжеству инженерного разума в будущем. Так что – ну совсем, совсем иного профиля я специалист. Я ведь лицо сугубо техническое…

– Чего-чего?! – снова вспыхнула на такие слова жена его Дуся, – А я-то думала, я не с сугубо техническим лицом без пяти минут всю свою жизнь прожила, а с человеком!…

Разгорячившись, грудь ее снова выплеснулась из-за льняного передника наружу и заколыхалась, задымилась, как подошедшая каша.

Так ярко и жарко отсвечивала луна от Дусиных круглых щек и глаз, что Сан Саныч рассмеялся и сказал:

– Не полыхай ты так, Дусь, – хату спалишь…

В ту ночь он снова любил свою жену. Аж за полночь, до завыванья последней электрички с ней очень интимно общался. Как, впрочем, и в прошлую субботу, и в позапрошлую, и год назад. Несмотря на без пяти минут уже предпенсионный возраст. Легко он это делал, незатейливо, просто, радостно. Рукой ей её мягкий и смешливый рот зажав. Под мерное дыхание спящей за фанерной стенкой внучки Олечки ее любил. Изо всех сил стараясь, невинного этого дыхания не спугнуть.

* * *

И на следующий день, в воскресенье, восемнадцатого августа тоже, ничто по-прежнему не предвещало беды в доме Ходиковых.

Беда пришла к Сан Санычу только в понедельник, да и то лишь во второй половине дня, уже после пяти. Она явилась к нему под видом худощавого, опрятно одетого господина чуть старше среднего лет.

На явившемся без предварительной записи посетителе был сложноприталенный новомодный пиджак и крапчатый галстук с сизо-сиреневым мотивом. Из-за галстука, нарушая видовую пропорцию, тянулась ввысь очень длинная и очень тонкая шея с приковывающим к себе взгляд кадыком. Кадык этот двигался по шее вверх-вниз наподобие поршня.