Czytaj książkę: « любовь. Сборник рассказов и повестей»

Czcionka:

Редактор Анна Голицына

ISBN 978-5-0050-8783-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВВЕДЕНИЕ

Перед Вами новая книга Марины Леванте « {Не} любовь». Это сборник повестей и рассказов о взаимоотношениях между людьми, о чувствах, наполненных не только позитивными эмоциями, на которых формируется человеческий опыт.

Написан этот сборник, как и предыдущей, – «Политиканиада, по линии ада», – в знакомой ироничной манере, высмеивающей и обличающей человеческие пороки, но иногда удивляющей своей жесткой правдой жизни, где есть место любви и ненависти, до которой порою от любви один шаг.

Хочется надеяться, что книга никого не оставит равнодушным и найдет своего читателя, который станет преданным поклонником творчества этой писательницы, а она не разочарует их, и не заставит ждать, порадовав новыми произведениями и новыми книгами.

Приятного прочтения нового сборника Марины Леванте « {Не} любовь».

Редактор-составитель Анна Голицына

Вместо предисловия

Стерпится-слюбится

Жили давно и долго, уже 18 лет. Спали в отдельных комнатах и на разных этажах. Жили по принципу: стерпится-слюбится, хотя, вроде, уже любили и притерпелись, вернее, притёрлись, но все равно, пытались притерпеться к новой ситуации, когда от чувств ничего не осталось, да и были ли они эти чувства, коли на 18-м году совместного сосуществования, она не вдруг, а сразу сказала ему за ужином, будто налила в чашку чай и сделала глоток уже остывшей жижы:

– Я тебя не люблю больше!

Это не было неожиданным признанием с её стороны, как и для него не стало откровением, он давно воспринимал их жизнь, как стерпится-слюбится.

Впрочем, и это было уж слишком для этих двоих. Никого из этой супружеской пары давно уже не интересовало, куда это выпала его вторая половина в пятницу вечером, после работы, и почему человек явился домой нетрезв и ближе к полуночи. Ни слёз, ни истерик, ни ревности, ни допросов. Просто сонное равнодушие. Просто обыденность, как и у многих, как и обыденно, между делом, не в ссоре и не сгоряча, она сказала ему: «Я тебя не люблю больше…» Будто бы проглотила невкусный чай и констатировала тот факт, что он не вкусен, как констатация мелкого, ничего не значащего факта и хорошо ещё, что не подавилась. Просто привыкла к его такому безвкусию и потому продолжала пить. Тем более, что сорт чая знала наизусть. Зачем пробовать какой-то другой, может же не понравиться и оказаться ещё хуже того, который глотала. Глотала и понимала, что не нравится, и всё же продолжала глотать, но не давилась же.

И он тоже давно привык не к ней, а к той ситуации, когда кошка Манька была ближе той, с которой был 18 лет, и когда супружеское ложе тоже делил с этим полосатым нежно мяукающим созданием, которое казалось теперь ближе жены. А жена, и впрямь, была далеко от него, ночами скрываясь на втором этаже их дома, построенного на его деньги, когда он наполнял бюджет, а она его исполняла, и это тоже давно стало привычкой, – то, во что в итоге превратилась их семья.

У неё даже не было под боком тёплого мохнатого тельца какого-нибудь животного, она сама своим телом согревала холодные неуютные простыни, лёжа где-то далеко и одновременно близко от него, ведь стоило ему только встать с кровати, подвинув кошку Маньку, надеть старые растоптанные домашние тапочки и подняться к ней, к той, с которой теперь даже не получалось стерпится-слюбится, ведь любовь уже была, да и была ли она, тоже вопрос, а терпеть приходилось сложившуюся ситуацию, а не жену, после 18-ти лет совместного сосуществования.

Но и ситуация стала давно, как и жена, привычкой, а от привычки никогда не хочется отказываться, дурной или не очень, каждый раз обещая себе или окружающим, что бросишь пить или курить, вот, только сейчас последний раз выпью, распрощаюсь с тем, с чем долгие годы жил. Выкурю, последнюю сигарету, ой, нет, подождите, это ещё не последняя, я же так привык, ещё парочку, накурюсь на всю оставшуюся жизнь, а не тоооо… Но так не получается накуриться и напиться, и ты привычно пьешь, куришь, привычно живёшь с нелюбимым человеком, привычно становишься противен самому себе, потому что не смог отказаться от дурной привычки, с которой сросся, как с самим собой, став с ней единым целом. И даже нет уже никакого сожаления от случившегося, когда он спокойно, с видом философа мог сказать, как и она, когда делала признание, будто глотала чай:

– Привычка! Сожалею? Скорее, да. Хочу и готов менять что-либо? Скорее, нет. Пусть всё идёт, как идёт. Не лучше и не хуже, чем у других. Куда-нибудь, да придём. Будем посмотреть.

А что было смотреть? Ведь уже и так всё было ясно, и вот, именно, что не лучше и не хуже, чем у других, когда «Им было хорошо вместе, но отдельно друг от друга было гораздо лучше. Но они продолжили оставаться вместе, так и не узнав того, как бывает лучше.» Так и Виктор со своей женой, как и те, для которых подобная ситуация, это уже печальная рядовая обыденность, очень распространённая среди людей, и настолько обыденная, что многие давно к ней привыкли и да, ничего не хотят менять, как привычку, с которой хорошо и приятно, хотя на самом деле неприятно и давно нехорошо. Жаль, что так происходит в жизни. Виктору тоже было самому жаль и не потому, что эта обыденность имела место быть, а потому, что он привык к ней, как к какому-то само собой разумеющемуся факту.

– А ведь это неправильно, скорее всего.

Подумав, добавит он.

Но никто не скажет ему, насколько это не правильно, ведь люди живут с этим как-то, хотя в этом случае, эта обыденность, это его частный случай, потому всё же, тоже жаль.

Так ведь это был его личный выбор, ничего не выбирая, идти по жизни дальше, говоря, «пусть всё идёт, как идёт», с ориентацией на других, «ведь, не лучше и не хуже, чем у других», не зная на самом деле, как у этих других, и всё надеясь, что куда-нибудь, да придёт он со своей женой, спустя 18 лет. Но идти будут они всё же вместе, по этой безысходности, которой стала их жизнь, одна единственная жизнь, которая даётся человеку, по которой они будут идти без эмоций и без истерик, без чувств, без каких-либо чувств друг к другу, так и оставаясь на разных этажах, как два безжизненных, бесчувственных трупа, один – согреваемый кошкой Маней, а вторая своими воспоминаниями о былой жизни и пустыми мечтами о том, как могло бы быть, если бы и она тоже своевременно сделала иной выбор, а не решила бы остаться на привычном кладбище с привычными цветами на могильных холмиках, расположенных даже ближе, чем они в жизни, он – на первом этаже их общего дома, она – на втором, и когда говорить о том, что стерпится-слюбится уже и речи идти не может. Они же стерпелись уже с этой ситуацией. Что еще надо? Даже любовь уже больше не нужна, чтобы сказать, что ещё может быть, слюбится.

НЕЛЮБОВЬ: ПРОНЗИТЕЛЬНАЯ

Охота

Ледяное небо светилось яркими звёздами, кажущейся теплотой одурманивая заиндевевшие ноздри мужчины, из которых тонкой влажной струйкой ещё вырывалось дыхание, тут же превращавшееся в замёрзшие льдинки, не дающие возможности сделать последующий вдох.

Павел с трудом провёл застывшей рукой в меховой варежке рядом собой, не понимая, почему при этом сходу его пальцы, ощутившие даже через густоту меха холод и неприязнь окружающей среды, потонули глубоко в снегу.

Помутневшим взглядом, тяжело приподняв замёрзшие веки, он продолжал рассматривать доносящийся сверху свет, пробивающийся сквозь макушки высоких деревьев, мысли его вяло кружились, память пыталась осознать произошедшее.

***

Они с друзьями сидели у весело потрескивающего огня в охотничьем домике, Егор предложил выпить за удачно состоявшуюся охоту на медведя – свидетельство тому лежало на деревянном полу, уже широко раскинув в разные стороны огромные лапы, увенчанные длинными мощными когтями, распоротое брюхо животного зияло какой-то угрожающей пустотой, идеально вычищенное, словно поработал профессиональный мясник. Оставалось только нашпиговать его ветками и отвезти куда следует, далеко за пределы этих елей и сосен, раскачивающихся и стонущих под ударами ветра, из заснеженной пустыни в ближайший посёлок.

Лихо запрокинув налитую рюмку, ощутив обжигающую влагу на гортани, уже не чувствуя дополнительного тепла, растекающегося по телу при каждом увеличивающемся градусе, Павел зачерпнул ложкой из стеклянной миски, стоящей на столе, какую-то приготовленную закусь, медленно приподнялся и зачем-то, слегка пошатываясь, направился к выходу.

Толкнув дверь в морозную глушь, ещё больше зашатался от налетевшего ветра, почти скатился с низких обледеневших ступенек и направился к дереву…

Казалось зимнее небо, глухим туманом упало ему на голову в тот момент, когда он услышал звон струи, бьющей по шершавой еловой коре… Зачем он решил отлить, словно шелудивый пёс, задрав лапу и обозначив свою территорию, не понимал, ведь в домике было отхожее место, в котором жёлтого цвета моча не застывала, не долетая до низу.

Больше Павел ничего не мог вспомнить. Он только видел сейчас рядом с собой белое безлюдное пространство, напоминающее облака, пролетающие высоко в небе, в которых застревали птицы и самолёты, мерно шурша мотором, звук которого тонул неумолимо и безвозвратно, говоря о том, что там всё заканчивается для всех.

Ему стало страшно. Он никогда не верил во Всевышнего, а тут появилось желание попросить о помощи и даже помолиться, раскаяться в содеянном, в надежде, что простит и его последний час не будет столь ужасен, перспективу которого он видел явно, несмотря на всё сильнее сжимающиеся веки, которыми он уже с трудом мог пошевелить. Замерзающая вместе со всем телом память не желала сдавать позиции, и мужчина из последних сил напряг остатки душевных сил, и мысленно заговорил.

***

– Егор, грузи уже…. Пора ехать. Надо прибыть затемно, – раздался знакомый голос Павла.

Молодые люди по обычаю собирались на охоту. Они были друзьями со школьной скамьи, вместе посещая школу для детей из высокопоставленных семей. Егору отец подарил ружьё, когда тому исполнилось пятнадцать. А Павел первый раз выстрелил в зайца в свой двенадцатый день рожденья. Родители их были давними сослуживцами, работали в одной структуре и даже дружили семьями. Так что мальчики, как было принято, именовались «золотой молодёжью».

Их ожидало светлое будущее. Всё было спланировано: вуз после окончания школы, работа в органах, карьерный рост… Практически ничего не зависело от них самих, им уготована была жизнь их отцов, без сучка и задоринки. Необходимо было только оправдать доверие собственных же родителей.

– Павлик, я почти готова, обождите, – это, высунувшись из окна «высотки» крикнула младшая сестрёнка Рита. Она была младше брата на восемь лет и появилась на свет, когда родители уже и не ожидали. Павел тоже не был ранним ребёнком.

Стоящие у подъезда новенькие «Жигули» модного тогда цвета «мокрый асфальт» уже почти полностью загруженные, нетерпеливо вздрагивали от нагревающегося и фырчащего мотора, будто железный сказочный конь в нетерпении бил копытом о землю, горя желанием, наконец, пуститься в путь-дорогу, из ноздрей которого выбивались клубы серо-красного дыма.

Минут через пять с грохотом открылась входная дверь, и, перепрыгивая сразу через две ступеньки, выскочила тринадцатилетняя Рита в надетой наспех дутой болоньевой курточке зелёного цвета, на передней поле которой красовались две небольшие полосочки, следы от когтей её любимого персидского кота Отелло. Тот с важным видом сидел на подоконнике в окне их квартиры и грустным взглядом своих голубых глаз с нависшими веками, почти увлажнившимися в этот момент, так показалось девочке, провожал хозяйку.

Риточка, почти не глядя наверх, опасаясь своих собственных слёз и нерешительности, лишь, чуть исподлобья мысленно коснулась рукой мягкой рыжей шёрстки Отелло, и поторопилась залезть в салон автомобиля. Старший брат только кинул осуждающий взгляд на неё, произнеся: « Ну, как всегда…» и с силой выжал тугое сцепление».

***

Машина неслась по шоссе, окрасом напоминающем капот, по которому сначала тихо, потом всё быстрее стучали ставшими крупные капли начавшегося дождя. Ветер, свистящий где-то вверху, подгонял и так идущий на скорости транспорт, обгоняя все проезжающие мимо и рядом «жигули» и «москвичи», самосвалы, проносящиеся вдоль окон «жигулёнка» крутящиеся колёса мотоциклов. Деревья, окружающие широкую магистраль, дружно в такт разбушевавшейся стихии качали огромными ветками, с которых чуть не потоком стекала вода, оставляя за собой мокрые следы на зелёных ещё не выцветших листьях, будто посылали напутствия путникам побыстрее добраться до цели.

Наконец, Павел повернул руль влево, и машина затряслась по лесному массиву, дорога которого напоминала недопаханную борозду в поле, ещё и превратившуюся от дождя в почти глинистую почву не освоенной целины. Проехав ещё километров пять, виляя бампером между большими и малыми деревьями, молодой водитель заглушил мотор, и тут же сходу раздался громкий лай, возвестивший об их прибытии. Надрывался не один, а несколько псов, посаженных в вольеры и мечущихся в этот момент вдоль проволочного забора.

Это был тот же охотничий домик, неподалёку от которого позже, замерзая, в сугробе лежал мужчина, холодея больше от страха содеянного когда-то и в ожидании кары, которой ему удалось избежать тогда, в тот год, когда они все вместе, всё же успевая намокнуть, заходили в сторожку, где их уже ждал накрытый, как всегда загодя, знакомым егерем стол.

Как и много позже сейчас весело в камине стрекотал разожжённый заботливой рукой хозяина домика огонь, Иван Юрьевич суетился вокруг деревянного столика, уже уставленного разной неприхотливой снедью. Его предупредили, что ребята приедут, дабы мог, как подобает, подготовиться, и вот теперь егерь уже со всем радушием распорядителя наливал в стаканы, накладывал в тарелки.

Рита, не задерживаясь, сходу отправилась наверх… Постройка была добротной, рассчитана на первых лиц, желающих отдохнуть от дел насущных. Здесь, всё, в общем-то, было пригодно не только для отдыха, но и длительного проживания. Потому девочка, не раз уже бывавшая в лесном домике, ещё, когда была совсем маленькой, знавшая каждый уголок на первом и втором этаже, где она даже играла в куклы, пока взрослые охотились, твёрдой походкой направилась к мягкому дивану, накрытому шкурой кабана, ворс которого напоминал длинные, но мягкие иглы дикобраза.

Почти упав лицом в гущу кабаньего меха, Рита, не обращая на продолжавшихся разоряться громким непрерывным гавканьем собак, моментально заснула, утомившись от долгой поездки под звук стучащего дождя.

Она продолжала крепко, по-детски зажмурив глаза и глубоко вздыхая, спать, не слышала тихих разговоров, периодически переходящих в крик, доносившихся снизу, потом какие-то стуки, не слышала скрипа ступенек под ногами, обутых в массивные охотничьи сапоги, поднимающегося наверх брата. Она только ощутила его тяжёлое пьяное дыхание на своей щеке и тяжесть его ставшего грузным от выпитого тела на себе. Успела лишь услышать чужой незнакомый доселе голос, приглушённо приказавший молчать, и почувствовала жгучую боль между ног, от горячей растекающейся липкой крови, полившейся из её собственного тела, в тот момент, когда ощутила родную вонзившуюся плоть своего брата в себе. Девочка не сказала ни слова, как и повелел старший на восемь лет Павел. Она даже не сделала попытки вырваться из его цепких объятий…

А за маленьким окошком почти под потолком, продолжала бушевать стихия, в тот момент раскачивающиеся сосны и ели, не убаюкивали, а напоминали Павлу глаза младшей двухлетней сестрёнки, маячащие сейчас перед ним, карим цветом доверчиво смотрящие на него, когда его руки блудливо скользили у неё под хлопковыми трусиками в синий горошек. Тогда Павел тоже просил её молчать, ничего никому не говорить. И маленькая Риточка рассказала только своей кукле Маше о своих детских сомнениях. И больше никому.

А в тот момент, когда она ощутила твёрдый возбудившийся орган брата в себе, услышала опять его приказную просьбу молчать, поняла, что уже никогда не сможет сказать ни слова. И потому продолжила молча раскачиваться в такт тем соснам за окном, которые больше не пели ей колыбельные, как в детстве, когда она, забираясь с ногами на этот же диван, раскрывала книжки с картинками и представляла себя сказочной принцессой, спящей на огромной мягкой перине, или бедной девушкой, засыпающей на привычной шкуре кабана, и просыпающейся на утро во дворце, а не в охотничьем домике.

На лице её застыла вечная маска обманутой злым волшебником, маска даже не трагедийного мима, а больше походившая на снятый предсмертный слепок.

И старший брат, спустя пять лет, смотрел в те карие глаза, которые были выбиты на гранитной плите каменного надгробья, но они больше не доверяли ему. Они так же молчаливо, как в ту ночь, в глубоком непонимании, переходящем в осуждение, взирали на кладбищенский мир, в молчащем окружении которого проводила теперь свои годы безвременно ушедшая из жизни сестра.

***

Несмотря на то, что в жизни Павла всё состоялась, как и должно было быть по планам отца, ведь никто так и не смог узнать не только о произошедшем в сторожке, но и о том, что Павел домогался Риты ещё, когда та бегала в коротеньком платьице и в завязанном платочке на голове с заплетёнными их матерью косичками, он ведь был старше, и она во всём слушалась его, и как обещала ему не разглашать эту тайну, так и сделала, унеся её с собой в могилу, не выдержав душевной травмы, оставившей печать не только на её устах, память взрослого мужчины в эту экстренную для него минуту, напомнила о совершённом им гнусном злодеянии, когда-то.

***

Уже не чувствуя ног, не имея возможности шевелить не только пальцами в обутых меховых охотничьих унтах, но и губами, цвет которых становился таким же белым, как и глубокий сугроб, в который всё больше погружался Павел под тяжестью своего тела. Алкоголь больше не согревал, не давал иллюзии понимания, что всё в жизни состоялось. Трезвость взгляда на произошедшее мешала тихо закончить своё существование здесь. Ему не хотелось, несмотря ни на что, покидать этот мир. Но надежда на милость Всевышнего, в которого он никогда не верил, как и не верил в совершённое собой, всё больше тлела, становясь совсем невидимой, оставляя такой же след, как и его угасающее сознание, превращая сугроб, в котором он всё ещё лежал, в некое подобие могилы, в которой уже давно находилась его сестра. Она тоже не хотела не только умирать, она хотела стать принцессой из сказки, а он убил не только её мечту, но и её саму, заставив подчиниться своей воли…

Последнее, что услышал Павел, это мрачный скрип деревьев вокруг себя, как в ту ночь, когда он в такт елям раскачивался, лёжа такой же пьяный на своей младшей сестре, не сумевший протрезветь ни на миг, но сумевший совершить страшное, за что всё же теперь, спустя много лет поплатился. Не зря его память в последние минуты напомнила ему всё, чтобы сумел понять, что любое преступление не остаётся безнаказанным, даже если никто о нём и не узнал…

***

Спустя три дня закоченевший труп мужчины нашли совсем недалеко от охотничьего домика, молчаливая стихия, ставшая единственным свидетелем преступления, сумела отомстить за содеянное. На лице его была та же маска, что и в своё время застыла на молчащем личике его сестры. С тем лишь отличием, что это была маска негодяя, а не просто упокоившегося с миром.

Святость Илика

Илик появлялся на этот свет из тёмной утробы матери не просто под мерцание ночных светил, а под сплошной водопад падающих звёзд откуда-то из глубины небесного пространства, снежным потоком достигавших земли и там превращавшихся в призрачную память о себе…

Когда последняя из этой массы звезда, уже покрасневшая на грани розоватого рассвета, достигла грубой поверхности одной из горных вершин, раздался громкий крик родившегося младенца, сходу откликнувшийся нескончаемым эхом, исходившим от пика, прикрытого снежной шапкой, не сошедшей ещё вниз лавины.

И женщина, что долгую, почти бесконечную ночь, пытающаяся вытолкнуть из себя новую жизнь, тоже исторгла возглас радости и облегчения одновременно, благодарно с увлажнившимися от счастья глазами прижала к опавшему животу родившегося маленького сына, и тут же после ночного безумства нарекла его Иликом, тем, что вырвалось в первой момент из её груди в возгласе торжества.

А мальчик навсегда запомнил первые мгновения своей жизни здесь, сладострастные ощущения от прикосновения к женскому телу, и следом жадно маленьким ртом прижался к материнской груди, инстинктивно нащупав тёмно-коричневый сосок, с силой втянув в себя живительную влагу ещё молозива, которое потом молочной рекой текло по его губам, оставляя на лице следы зарождающейся святости.

Они так и оставались вдвоём среди высоких гор и низин, с бегущей стремительно маленькой речкой, перепрыгивающей через скользкие мокрые камни, порою напоминающие отшлифованные булыжники, а иногда мелкую дикую гальку, устилавшие речное дно, делая его пёстро-ребристым.

Сын не знал отца. У него и для него, его не было. Он был единственным мужчиной, которого он видел долгое время, самого себя, наречённого женщиной Иликом. Женщиной, что познал он в первые минуты своей жизни, той, что прижала его с любовью к себе, тут же с торжеством подмяв под свои небольшие стопы, называемые людьми пятой. И сын с радостью принял её условия, возведя мать в ранг той, своей зарождающейся святости, когда с жадностью поглощал предложенную ложку мёда, льющуюся сладкой патокой из её сосков, даже не догадываясь, что та станет дёгтем, измазав его всего, с ног и до головы, и на всю жизнь.

Родившийся под бдительным присмотром небесных светил ребёнок не был очень здоров физически. Много и часто болел, а его мать, всё так же положившись на благословение сверху, лечила сына собранными и потом сваренными в огромном котле и настоянными травами, сорванными у подножия горной гряды.

Ей надо было назвать его Эдельвейс, как тот первый цветок, запах которого вдохнул всей грудью Илик, когда женщина искала целебные растения и наткнулась на выглянувшую из под снега, нежную остроконечную шапочку, похожую на те звёзды, упавшие с неба в знаменательный час, украшенную тонкими лепестками и окрашенными в жгуче-зелёный цвет редкими листиками. Сила жизни, которую приписывают этому хрупкому цветку, помогла справиться в очередной раз с недугом, настигшим ребёнка, и он поверил в легенду, рассказанную ему позже матерью, которую она где-то слышала, о том, как молодая леди нашла своего мужа мёртвым в горах, и её охватило такое отчаяние, что она решила остаться навсегда рядом с возлюбленным. Но из тела любящей женщины вырос цветок, который стал символизировать верность и беззаветность чувств.

А Илик искренне любил только одну женщину, что теперь заботилась о нём, покидая на время их пристанище, расположившееся среди буйства природной девственности, словно укрывшись от посторонних глаз и скрыв от чужаков этот унисон двух родственных душ.

Прошло ещё какое-то время и пребывать наедине друг с другом уже не получалось. Мальчик подрастал, оставаясь при этом маленьким и щуплым с виду, так и не оправдав легенды о силе и мужестве человека, которому достанется хрупкий и нежный Эдельвейс, сорванный для него однажды матерью.

И всё же эту идиллию пришлось нарушить, спустившись совсем вниз, к людям, когда впервые сын увидел других женщин, очень похожих внешне на его мать, узнал, других мужчин помимо себя самого. Он с удивлением взирал на такое огромное количество схожих с ним представителей рода человеческого.

Словно дикий зверёк мальчик втягивал трепещущими ноздрями чужие, незнакомые доселе ему запахи мужских и женских тел, смутно напоминающих ему что-то из его совсем детского прошлого. Пытался понять, насколько они ему нравятся, насколько приятны эти витающие в воздухе почти чужеродные ароматы, исходящие от этих незнакомцев, ураганом ворвавшихся в его привычный жизненный уклад.

Прошло ещё немного времени, и Илик, у которого никогда не было игрушек, научился держать в руках книжки с картинками, перелистывать странички и даже складывать своё имя по буквам, коряво, но тщательно выводя его на белом листке бумаге. Он по-прежнему знал женскую ласку, получаемую только из объятий его матери, как и продолжал испытывать твёрдость её слабеющих от возраста, но всё ещё крепко стоящих на нём стоп, называемых людьми пятой, под прессом которой он так привычно и даже уютно себя чувствовал все это время.

Но годы шли, неумолимо оставляя на лице любимой им женщины следы закономерно появляющихся изменений, означающих сначала приближающуюся и тут же, уже наступившую старость.

Илик, который даже сумел влиться в струю общественного строя, понимал, что вот-вот женщина, которую он боготворил практически со дня своего появления на свет, покинет его безвозвратно.

И он стал оглядываться вокруг, но больше озираться, в поисках нового уюта и тепла, привычной пяты, без которой, он уже знал, ему не выжить ни за что. Он просто обязан был на старый пьедестал водрузить новый монумент, которому он не только будет поклоняться, но который будет защищать его от всех грядущих бед, и который прикроет его своей монолитной мраморной стопой, чтобы он мог вновь ощутить себя тем смуглым младенцем, с силой мнущим материнскую грудь пухлой рукой в перевязках и получающим всё то, что ему нужно для уверенности в завтрашнем дне.

Как было завещано небесными силами, на которые всегда полагалась мать Илика, одна женщина ушла, ей на смену пришла другая. Она была не так красива, как те, что окружили его в момент их прихода сверху вниз, к подножию его родных гор, к незнакомцам, но зато надёжна, и полностью воплотившая в себе черты покинувшей его, и так же уверенно и крепко в секунду прижавшая в своему мощному бюсту голову взрослого уже мужчины, при этом твёрдо наступив стопой чуть большего, чем предыдущий, размера, подмяв, как и прежде, под свою пяту всё его маленькое и беззащитное тельце, став новой и прежней святостью, которую он боготворил, заглотив порцию дёгтя вместе с мёдом.

Что означало, больше ничего святого для него в этой жизни не существовало, ни своего, ни чужого, на которое он взирал с презрением и грустью, ибо понимал, что, несмотря на звёздный Эдельвейс в волосах невесты, красивее она от этого не стала, но это не мешало молодому мужчине поклоняться ей и только ей, всё же изредка замечая окружающую среду, наполненную, будто богатая оранжерея, другими прекрасными растениями, аромат которых он не смел даже вдохнуть, не то чтобы сорвать эту красоту и насладиться всем волшебством вкуса, что она обещала…

Тем не менее, выросший Илик знал теперь и другое, ту тайну, что поведала ему его мать перед своей смертью, тайну своего рождения. Он пришёл в этот мир с помощью женщины, но и не без помощи мужчины, что взял силой его родную кровь, зародив без её согласия семя, что стало сомневаться на протяжении всей своей жизни, как только молодой человек узнал ещё и всю правду, так тщательно скрываемую от него единственным близким человеком, которого он знал всё это время.

Но только теперь он понял, что попутал вкус сладкой патоки с дегтярным, так и не проникнувшись сознанием до конца, насколько превратился в маленького нравственного, не только, не выйдя ростом, уродца.

Глядя на окружающих его женщин, ему казалось, что на их лицах надеты маски прекрасных фурий-обольстительниц, которые так не похожи на его мать и на ту, что стала ему женой, спутником и проводником в лучший мир, в котором только святость без ограничений, но не из которого он вышел… У Илика теперь занозой в самой мякоти его кровоточащего и громко стучащего органа сидел рассказ матери о его порочном зачатии. И он окончательно утвердился в своём мнении – всё, что есть святого в этом мире – это неприкосновенность той пяты, под которой ему так хорошо и уютно, будто в родной утробе, остальное не имеет к этому понятию никакого отношения, не важно, что и у других, окружающих его людей, были свои матери, жёны, невесты, любимые…

Он решил отомстить за родную кровь, что билась теперь и в его венах, но так, что кровяные тельца стыли в жилах других.

***

Каждый раз, насилуя очередную жертву, у него перед глазами стояла его мать, за которую он отдувался, видя себя в роли своего отца, взявшего её силой. Но так он появился на свет, пришёл в этот мир жестокостей и обмана. Он и сам был жертвой грубого обмана. И это и была та ложка дёгтя, что он вкусил в своём младенчестве.

Но совершённого надругательства над женским телом ему казалось уже недостаточно, понимая, что от такого же насильственного полового акта зародилась и его жизнь и в глубине душе сознавая всё же, что что-то в нём не то, ни так, как у остальных людей, с которыми он сталкивался по жизни, он решил заранее осуждать моральное не рождённое ещё уродство, производную самого себя, и вынеся суровой приговор, приканчивал ту женщину, в которую только что посеял своё сомневающееся семя.

С возрастающим количеством совершённых им преступлений, ему уже мало было только молча убить свою жертву, он перестал получать от этого полноценное удовольствие, от произведённого правосудия в такой форме…

И Илик преступил черту, за которой и так уже прочно стоял, даже не замечая произошедших в нём перемен, но при этом, продолжая находиться под железной пятой, которая лишила его мужественности, данной природой, хоть и вплела цветок Эдельвейса в косы. А теперь ему ничего не оставалось, и он мог, только во время такого жуткого соития вернуть себе черты мужеского отличия, отнятые у него ещё при рождении, но с чем он так беззаветно согласился.

Тем не менее, не получая в полной мере удовлетворения, насильник уже не мог больше смотреть в глаза своим жертвам, рядом с которыми он только и чувствовал себя настоящим мужчиной, возвращая в минуты изуверства своё истинное и искомое начало.

Его жестокость не знала границ. Он их уже преступил.

Первое, что делал преступник, он выкалывал глаза ещё живой женщине, и только потом переходил к следующему этапу своего страшного мщения. Эти молодые и не очень, девичьи и женские тела извивались и кричали от жуткой боли, лишённые органа, не позволяющего заглянуть в глаза их палача, они не видели себя, как качались в его зрачках, они не встречались в этих холодных ледяных осколках взглядом со своими выколотыми карими, голубыми, зелёными… глазными радужными оболочками.