Подруги

Четырнадцатилетние

Они выросли на одной улице – тихой улице среднеазиатского города. Когда-то давно, во время войны их семьи были эвакуированы с Украины, да так и остались здесь. Сначала они жили в общежитии, затем им были выделены участки земли – всем на одной улице, и началось строительство домов, которые впоследствии не раз перестраивались. Постепенно русский язык с примесью азиатчины вытеснил певучий украинский говор, и остались только дивные фамилии, вроде, Некопайколодько. Наступили благословенные шестидесятые, и стали рождаться те самые дети, у которых было счастливое детство, юность, омраченная похоронами на соседней улице, куда был доставлен «груз 200» и неустроенная взрослая жизнь в ожидании Апокалипсиса.

Дворики теснились, разделенные невысокими заборами, оплетенные виноградом. Вишневые, абрикосовые, сливовые деревья давали каждое в свою очередь ароматные душистые плоды, лето грело, жарило, палило. Недолгая, почти бесснежная зима вздымала почерневшие безлистные руки деревьев к небесам.

Наталка и Ксения, или на украинский манер Оксанка, дружили с самого рождения. Как только они стали самостоятельно передвигаться, сначала на пухлых, а затем на более резвых ножках, они почти не расставались.

Наталка была любимицей всей улицы – густые русые волосы, голубые глаза, тоненькая, высокая. Ее баловали, и она знала себе цену. Ее подруга была красива тоже, но здесь в Азии, ее западно-украинская чернявая красота растворялась в азиатской смуглости и не притягивала взгляды окружающих так, как белокожее капризное личико Наталки. Кроме того, Ксюша была мечтательным, не очень уверенным в себе ребенком. Она много времени проводила за книгами, родители, которых она называла на «Вы», воспитывали ее в строгости и послушании. В то время, как Наталка каталась на велосипеде по пыльной улице, терпеливо дожидаясь подругу, Оксанка мыла полы и помогала бабушке в стряпне. Закончив дела и чмокнув бабусю в мягкую пухлую щеку, Оксанка бежала на улицу, запрыгивала на багажник Наталкиного велосипеда, и они уезжали на берег канала. Там Оксанка часами слушала подружку, которая рассказывала, как Вовка помогал ей чинить велосипед и как за ней бегает Санька; и что Ахметка, ну тот, которому семнадцать лет, грозился выкрасть ее. Оксанка только изредка ее предостерегала:

– Ты будь осторожнее, Наталка, от этого Ахмеда всего можно ожидать! А впрочем, – рассудительно заключала она, – ему все равно жениться на тебе родители не позволят.

Наталка возражала:

– Если бы я его поманила, он бы и на родителей не посмотрел! Только мне он не нужен. – Она гордо встряхивала косами.

– А кто же тебе нужен? – спрашивала Оксанка, любуясь подругой.

– О, – тянула Наталка, – на нашей улице таких нет. Вот, когда-то, я возвращалась с занятий танцевального кружка и видела в автобусе парня. Высокий, широкоплечий, умный.

– Ну, с чего ты взяла, что он умный?

– Я почувствовала это. А, кроме того, он не отрывал взгляда от какой-то толстенной книги. Вот такой бы мне подошел. А тебе, кто тебе нравится?

– Пока никто.

– Совсем, совсем никто?

– Ну, немного Кривобоков, ты же знаешь.

– Твой Кривобоков вечно ходит с замурзанными руками, он ничем не интересуется, кроме своих чертежей. Ты с ним со скуки помрешь.

– Вовсе он не мой. Просто говорю, что он – хороший парень.

И подруги долго еще обсуждали волновавшую Наталку тему. Наталка перебирала достоинства и недостатки всех знакомых им парней, а Оксанка почти не слушала ее, сидела рядом, обняв колени руками, не сводя задумчивого взгляда с другого берега канала, над которым, почти касаясь деревьев, плыли кучевые облака.

– Куда ты смотришь? – вывел из задумчивости Оксанку вопрос подруги.

– Смотри, Наталка, то облако похоже на печальное лицо. – Наверное, и облако влюблено в тебя.

– Вечно ты что-нибудь выдумаешь! – Засмеялась разборчивая красавица, польщенная замечанием подруги.

Подруги сидели на берегу канала, наслаждаясь последними днями уходящего лета. Солнце уже не палило, а ласкало теплом спины девочек сквозь легкую ткань легких платьиц. Небо, отражаясь в темно-карих глазах Ксении, окрашивало их в удивительный фиалковый цвет, длинные ресницы смягчали взгляд, каштановые кудри свободно ниспадали на худенькие плечи, смуглый румянец оттенял щеки с ямочками, – да, лицо Ксении было прекрасным, кротким, нежным. Но фигурка – неразвитой, руки тонкими, коленки и локотки выпирали острыми углами, как у кузнечика, – короче говоря, она выглядела совсем еще ребенком по сравнению с рано округлившейся подругой.

А в это время Ахмед горячо уговаривал знакомого парня, у которого были права на отцовскую «Волгу»:

– Али, помоги, жизни мне без нее нет! Умру, если не поможешь!

– Ахмед, что за слезы? Вытри, ты же мужчина! Помогу, помогу, только нужно подготовиться. А теперь уходи. Придешь, когда высохнет твое лицо.

Ахмед ушел, а Али бросился на завод, где работал отец Ахмеда.

– Слушай, Мурад, дурит ваш парень. Задумал украсть Наташку – Петрову дочку. Пришел, меня уговаривал, денег обещал. Иначе, говорит, зарежу ее и себя. Ведь, ей всего четырнадцать, посадят дурака, и вы сраму не оберетесь!

Вечером Мурад порол своего сына.

– Ах, щенок, позорить меня вздумал! Выбью из тебя эту дурь!

Мать металась возле двери комнаты, не смея туда зайти. А Ахмед, молча, кусал губы. На рассвете мать зашла в комнату сына. Кровать была пуста. Ахмед пропадал три дня. Мать извелась, хотела сообщить в милицию, но Мурад хмурый, необычно молчаливый, не позволил сделать этого:

– Жив, жив, паршивец, явится, никуда не денется!

И действительно, Ахмед появился. Упал на колени перед отцом.

– Поднимись. Прощу, когда станешь покорным сыном, научишься уважать волю родителей.

Через неделю мать отозвала Ахмеда в сторону и, жалостливо глядя на сына, сказала:

– Что ж ты наделал, сынок? Теперь отец надумал женить тебя.

– Как женить? Мама, я никого не возьму в жены, кроме Наталки! Я буду ходить за ней пока она не согласиться выйти за меня!

– Что ты, что ты, сынок, – мать опасливо оглянулась на дверь, – Отец никогда не позволит тебе жениться на русской. А, кроме того, родня невесты уже дала согласие. Не упрямься, сынок, отец говорит, что Салтанат – хорошего рода, красивая, воспитанная, неизбалованная.

Спустя месяц поздно вечером в доме появилась испуганная шестнадцатилетняя девчонка, которую Мурад привез из далекого горного аила. Девушка забилась в угол комнаты и затравленно смотрела на незнакомых ей людей. Мать покрыла ее платком и отвела в спальню. Отец приказал сыну идти к молодой жене.

– А чтобы тебе помочь, бабушка приготовила отвар для настоящего мужчины. На, пей! – тоном, не терпящем возражений, приказал отец и протянул сыну пиалу с чем-то зеленым.

Ночью Ахмед с остервенением насиловал дрожащую зареванную девчонку, которая вначале пыталась кусаться и с ненавистью кричала: «Не тронь меня, я не хочу быть твоей женой! Верни меня домой!» – и которая впоследствии, когда Ахмеда привезли в цинковом гробу из Афганистана, больше ни за кого не вышла замуж, найдя в семье Мурада опору, защиту, а также, добрую мать и справедливого отца.

Быстро пролетели каникулы. И вот уже подруги снова сидят за школьной партой, прилежно записывая за Ниной Семеновной определения и формулы по химии. Казалось, что и не было этого жаркого беспечного лета: навалились домашние задания, уроки, ответы у доски. Учительница стояла у преподавательского стола – прямая, нервная, в барашках химической завивки и, стирая мел с тонких пальцев, пыталась втолковать очередной параграф в проветренные за лето головы своих учеников. Нина Семеновна была классным руководителем и поэтому считала своим долгом следить не только за школьными успехами вверенного ей класса, но и за нравственным поведением и душевным состоянием своих подопечных. Кроме того, она была старой девой.

– Класс, внимание! Иванов, что ты крутишься? Записывай формулы, потом опять будешь заглядывать в чужие тетради! Синицина, убери зеркало! Сейчас не красоту надо наводить, а учиться. Распустились за лето. Заженихались, заневестились! – гневно, с презрением к этому естественному для восьмиклассников процессу, говорила старая дева.

Нину Семеновну старшеклассники не любили. В общем-то, она была неплохой в душе, но пыталась заработать себе авторитет, напуская строгость. Когда-то она подавила в себе женщину, и с тех пор, мир окрасился в блеклые цвета, она не жила, а существовала между пустым домом, в который она старалась придти попозже, и шумной школой, которой, по ее выражению, она отдавала всю себя. Но поступала она так не потому, что любила чужих детей, а только потому, что у нее не было своих, да и вообще, никого, кому бы можно было бы дарить любовь и нежность. Всех поражала е�