Czytaj książkę: «Пропущенный вызов»

Czcionka:

Не оставаясь глухим к добру, я тонко чувствую зло и могу в то же время вполне ужиться с ним – если только мне дозволено будет, – поскольку ведь надо жить в дружбе со всеми теми, с кем приходится делить кров.
Г. Мелвилл, «Моби Дик»

* * *

Вечерами, когда я закрываю глаза и готовлюсь заснуть, в голове вдруг вспыхивают быстрые и яркие, как искры угасающего костра, воспоминания.

Откуда они всплывают? Может быть, гибнет клетка мозга, хранящая миг моей жизни, и напоследок дарит его мне, чтобы я снова пережил его на границе сна и яви, навсегда превратив в воспоминание о воспоминании?

То вдруг с необычайной ясностью представлю, как первый раз в жизни ходил сам за хлебом: серый пыльный асфальт, куст анемичной городской сирени, зажатая в руке мелочь и зеленая курточка, которой я очень гордился, то возникнет перед глазами лесная поляна, дети в пионерских галстуках и наш военрук Арон Вениаминович (Макарон Витаминович соответственно) – огромные лиловые глаза среди морщин. В то лето я получил основательные навыки саперного дела и ясное понимание того, что сапер ошибается один раз в жизни.

И я ошибся.

Искры гаснут, и я начинаю думать, сколько предметов, казалось бы вечных и необходимых, навсегда ушло из нашей жизни. Молочные бутылки с разноцветными крышечками из фольги (серебристые для молока, зеленые для кефира, желтые для ряженки, кажется), большие двузубые вилки, привязанные в булочных к деревянным стеллажам с хлебом и батонами, сопровождаемые объявлением: «Хлеб руками не трогать, только вилкой».

Что еще? Кассы в автобусах, портативный кассетный магнитофон отечественного производства, страшный, с вечно западающими клавишами и тугой крышкой, всем своим видом говорящий: «Если уж вы хотите слушать музыку, нате, подавитесь, но учтите, мы не будем стараться, чтобы удовлетворить ваши низменные потребности». Парадные бархатные знамена с золотыми кистями и повседневный алый ситчик с лозунгами: «Планы партии – планы народа», «СССР – оплот мира», и завершающим штрихом – белые гипсовые бюсты вождей.

Только перебирая в памяти исчезнувшее и думая, что исчезло все это довольно давно, я понимаю, что сам уже не молод. Когда живешь без надежды, время сливается в унылый серый ком, и не чувствуешь, сколько его прошло – три дня или двадцать лет.

Странная ирония судьбы… Вязкое серое время прошло мимо и будто не тронуло меня. Телом я так же крепок, как двадцать лет назад, но ничего не хочу и никуда не стремлюсь, в то время как другой человек, может быть, полон разных планов и идей и не может их воплотить в жизнь из-за физической немощи.

Бог дает одному – одно, другому – другое, поэтому людям приходится быть стадными животными, чтобы преуспеть.

А я отбился от стаи и бегаю один.

Надежды у меня нет, но есть Надежда, Надя. Она навещает меня раз или два в неделю и входит в дом, опасливо озираясь. Иногда я предлагаю ей куда-нибудь прогуляться и немножко забавляюсь, наблюдая, как желание борется со страхом. Страх побеждает.

Зачем я ей? Наверное, я единственный обломок, оставшийся после кораблекрушения ее юношеских надежд и мечтаний…

Войдя, она сразу начинает суетиться и хвататься за все подряд, готовить мне обед на несколько дней вперед. Порядок у себя я навожу сам.

Надя – нытик. Моя овощи, рассказывает, что дети отбились от рук, муж лентяй, Вася совсем тяжелый, и «хата уплывет», она ничего не может сделать, всю голову сломала, но решения никак не придумает, а денег на хорошего адвоката нет. «Разве это справедливо?» – спрашивает Надя страстно, а я ухмыляюсь в ответ, пользуясь тем, что она на меня не смотрит. Можно было бы возразить, что она получила за свои труды прекрасную дачу, или, как вариант, что справедливости вообще не существует, но я предпочитаю молчать, не провоцировать бедняжку на новый виток жалобных излияний.

Обреченно смотрю на ее тощую фигурку и думаю, что она и сутулится так, словно каждую секунду ждет от судьбы хорошего тычка, на смазливое, но кислое личико и, подойдя сзади, обнимаю ее.

Не потому, что страсть внезапно охватывает меня, просто если дело должно быть сделано, нечего с ним тянуть.

Вернувшись от начальника, Лиза сразу схватила телефон. Ни одного пропущенного звонка! На сердце стало так тяжело, что она чуть не заплакала.

Уже три дня Руслан не дает о себе знать. Ни звонка, ни СМС, ни сообщения «ВКонтакте», на худой конец!

Лиза села за стол и, обхватив голову руками и зажмурясь, стала вспоминать их последнюю встречу, стараясь не поддаваться эмоциям, а на холодную голову понять, что она могла сказать и сделать, из-за чего возлюбленный теперь не хочет с ней общаться.

Одно Лиза могла сказать точно: она не навязывалась Руслану, наоборот, всячески подчеркивала, что он ничем ей не обязан, и после того, как вывела из под удара его брата Макса, она не ждет ничего, даже приятельские отношения ей не нужны.

Но Руслан дал совершенно ясно понять, что она нравится ему, и пригласил на свидание. Им сразу стало как-то очень хорошо и спокойно вместе. Может быть, не было страсти, того единства, чувства «двух половинок одного целого», как с Гришей, но Лиза все равно чувствовала себя счастливой, и ей казалось, что Руслан тоже счастлив. Видимо, она забыла золотое правило не судить о людях по себе.

Собственный опыт «отношений» был у Лизы очень скудным. Любовь Гриши, трагически окончившаяся его смертью, потом блеклая скучная связь с женатым человеком, вот и все. Но общаясь с подругами, находящимися «в поисках счастья», Лиза представляла, что их чувства в процессе романа больше всего похожи на ощущения рыбака, удящего особо хитрую, умную и сильную рыбу, и, собственно, состояние женской души в этот период жизни лучше всего передает не сентиментальная литература, а повесть Хемингуэя «Старик и море».

А Лиза, вместо того чтобы полностью сосредоточиться, позволила себе быть самой собой, за что, наверное, и поплатилась!

Взрослая женщина, почему она подумала, что нравится Руслану такая, как есть, что ему с ней интересно, весело и хорошо? Почему решила, что он, красивый мужчина, не обратил внимания на ее лишние килограммы и, ощущая под рукой далеко не самую упругую попу, подумал: «Зато человек хороший»?

Оба они жили с родителями, поэтому с тем, чтобы быть вместе, возникли трудности чисто организационного плана, и две недели пришлось посвятить детским поцелуям в укромных уголках Таврического сада. Руслан отпускал ее, как шальной, говорил, что она возвращает его в юношескую пору дикого любовного томления, и они снова начинали целоваться, остро чувствуя, что жизнь это не молодость и старость, а всего лишь то, что происходит прямо сейчас.

Потом Руслан снял домик возле залива, и они провели там прекрасные выходные в нежных красках наступающего питерского лета.

Лиза сидела на берегу, смотрела на розовое закатное солнце на небе такой эмалевой голубизны, что оно казалось ненастоящим, на тихую воду, такую же голубую, как небо, вдыхала запах белой сирени и думала, что эта красота должна быть мимолетной, и то, что у них только что было с Русланом, наверное, такое же сказочное, как этот вечер. Она подумала тогда, что нужно просто сохранить все это в памяти и не ждать ничего больше, но Руслан вышел к ней с кружкой кофе, сел рядом, так что скрипнула старая скамейка, и обнял ее, словно они уже много лет вместе.

Очень буднично он сказал, что в следующее воскресенье дежурит, поэтому придется остаться в городе, а потом можно будет сгонять на дачу, если Лизу не пугает скудный деревенский быт.

И Лиза позволила себе поверить в общее будущее, в дачу, во что-то еще…

Почему она решила, что в тот вечер счастливы были они оба?

Но зачем тогда Руслан просил ее прийти к нему на дежурство? «Принеси чего-нибудь, а то всем жены носят, а я как бирюк какой-то», – засмеялся он, и Лиза подхватилась печь свои фирменные печенюшки и накрутила голубцов, про которые знала: раз попробовав, любой человек душу продаст, чтобы снова ощутить их восхитительный вкус.

Он познакомил ее с коллегами, которых Лиза от страха и смущения не запомнила ни в лицо, ни по имени, только приятную женщину средних лет, попа которой, как с удовольствием отметила Лиза, оказалась значительно обширнее, чем ее собственная.

Но в любом случае, Лиза только представлялась и улыбалась, и не сделала ничего, за что на нее можно было бы обидеться.

Может быть, его испугали голубцы? Но Руслан сам просил еды, и Лиза специально принесла столько, чтобы это не выглядело как презентация ее кулинарного мастерства.

Вероятно, все гораздо проще, и не нужно анализировать ни собственные промахи, ни чувства Руслана. Она слишком толстая и некрасивая для такого мужчины, вот и все. Молодые интересные профессора увлекаются юными стройными девами с сияющими лицами и упругими телами без малейших следов целлюлита, и мимолетный интерес пополам с благодарностью не заставил Руслана спуститься на тот уровень, где обитают одинокие толстухи с серыми от разочарований душами.

Вот и все.

Лиза знала, что теперь принцип не звонить парню первой не является таким же незыблемым, как в былые времена, но она всосала его с молоком матери и не могла переступить.

Хотел бы – позвонил! – противопоставить этому аргументу было нечего, и, подержав телефон в руках, Лиза вдруг отбросила его, словно он внезапно нагрелся.

Она потянула к себе какое-то дело и стала листать, не понимая ни слова, как вдруг дверь кабинета приоткрылась и показалась голова Зиганшина, начальника криминальной полиции. «Зайди ко мне», – бросил он и сразу исчез.

Лиза встала, одернула мундир и послушно отправилась в кабинет Мстислава Юрьевича, думая о том, что совсем не обязана это делать, ибо начкрим не является ее непосредственным руководителем. Но она с большим пиететом относилась к любому начальству. Странно, Лиза никогда не выслуживалась, не лебезила и не угодничала, но демонстрировала чудеса исполнительности. «Его назначили, а меня не назначили, значит, он лучше и умнее меня», – думала она и робела не только перед Зиганшиным, которого боялись все, даже начальник отдела, но перед абсолютно любой шишкой.

Начкрим занимал просторный кабинет, оборудованный не только для работы, но и для совещаний, но поскольку целыми днями пропадал в городе, обделывая важные дела и сомнительные делишки, кабинет имел неуютный, необжитой вид, и личность владельца никак в нем не отразилась.

– Садись, – Зиганшин указал ей место за приставным столом, а сам принялся расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.

Лиза покосилась на него. Высокий, крепко сбитый мужик лет тридцати с небольшим. Наверное, ее ровесник, может, чуть постарше. Лицо обветренное, но, если присмотреться, можно понять, что оно классически красивое, как на статуях римских императоров, которые она видела в Москве, в Пушкинском музее. И глаза такие же холодные и пустые, как у тех статуй.

– Лиза, я смотрю, ты по-человечески не понимаешь, – сказал Зиганшин с мягкостью в голосе, и Лиза подобралась, зная, чем потом оборачивается такое доброе начало.

– Раз по-человечески не понимаешь, – повторил Зиганшин, расхаживая у нее за спиной, – попробую объяснить тебе по-хорошему. Какого черта ты возбуждаешь дела, когда мои ребята отказали?

Лиза вздохнула. В обычном своем состоянии она стала бы оправдываться, объясняться, но теперь вдруг поняла, что, раз Руслана больше не будет в ее жизни, бояться не нужно никого и ничего, а тем более подлых и нечистых на руку ментов.

– Позвольте вам напомнить, Мстислав Юрьевич, что следователь – лицо процессуально самостоятельное. Если вижу состав – возбуждаю, нет – нет. А мысли ваших оперов для меня не аргумент.

– Вот как? – спросил Зиганшин так же мягко и сел напротив нее. Сложив перед собой руки в замок, он, глядя ей в глаза, выдержал поистине мхатовскую паузу, но Лиза в своей жизни провела слишком много допросов, чтобы ее можно было поймать на такие дешевые приемчики.

– У вас ко мне все?

– Нет, уважаемая Елизавета Алексеевна. Я хочу вас убедить в своей правоте. Есть в моем распоряжении рычаги, чтобы заставить вас делать так, как нужно, но я все же надеюсь, что вы согласитесь со мной и будете действовать не по принуждению, а из убеждений.

– Смахивает на вербовку, не находите?

Никто никогда не видел улыбки Зиганшина, но сейчас Лиза могла бы поклясться – что-то похожее на нее скользнуло по его губам.

– Послушай, Лиза, ты давно работаешь, а все как первый день! Ты где живешь-то вообще? В хрустальном замке в стране фей? Будто не знаешь нашего гражданина.

– При чем тут?

Небрежным взмахом руки Зиганшин заставил ее молчать:

– Наш гражданин, Лиза, это такой человек, который ни за что, ни при каких обстоятельствах не вкрутит лампочку в подъезде, потому что не может допустить, чтобы соседи наслаждались светом за его кровные, а домоуправление жирело, экономя казенные лампочки от его щедрот. Он лучше будет передвигаться в кромешной тьме, зато, когда его мамаша, не видя дороги, сломает ногу, а его самого ограбят в темном парадняке, он сразу вспоминает, что есть службы, которые ему должны и обязаны. Тут же «Скорая» вызывается, которая должна мамаше не только ногу вправить, но еще сама ее на носилках тащить, ибо они же врачи! Представители самой гуманной профессии! А менты обязаны немедленно, рискуя жизнью, вора задержать и вернуть пропавшее добро, они же на страже закона, епть! Призвание у них такое – жизнью рисковать ради всякого мурла! Таким образом, делегировав милосердие медикам, а отвагу – ментам, он чувствует себя совершенным существом, ибо он на нас налоги платит! И бесполезно спрашивать, какие такие налоги он на нас платит, если двадцать лет нигде не работает. Платит, и все!

Лиза поморщилась. В том, что говорил Зиганшин, правды было больше, чем ей хотелось бы признать, странно только, что он избрал своим конфидентом именно следователя Федорову. Отношения у них всегда были натянутые, чтобы не сказать плохие.

– Я тут недавно одеяла стирал, – продолжал начкрим, и Лиза удивилась такой резкой смене темы, – поехал в автоматическую прачечную, думал, там все, как в американских фильмах. Заходишь, и стирай себе. Но нет, меня встретила администраторша. Я говорю – как так, вроде все автоматизировано. А потом подумал, у нас иначе-то нельзя. Представь, приходит гражданин в прачечную, там никого нет. Первое, что он сделает, это попытается так изнасиловать машинку, чтобы она постирала без денег, а в идеале еще вернула ему то, что оставили прежние лохи. Если это не выйдет, он запихнет двойную порцию в барабан, чтобы заплатить только за одну стирку. Украдет моющие средства, надо оно ему, не надо, а просто на всякий случай. Ну и напоследок засунет в барабан килограмм гвоздей, чтобы владельцы знали, как с людей деньги драть за такое пустяшное дело, как стирка. Так что без администратора реально никак.

– К чему это вы? Прачечную хотите открыть на склоне лет? – не удержалась Лиза.

– К тому, что люди у нас такие. В том, чтобы самим где разжиться, они ничего плохого не видят, но стоит у них кому-то что-то стянуть, сразу вопли: караул, спасите мое добро! А какого черта? Есть хорошая очень пословица: держи свой дом на замке и не говори, что сосед вор.

Лиза поймала себя на том, что сидит, как школьница, потупив глаза и сложив руки на коленях, и покорно слушает эти человеконенавистнические бредни. Оно конечно, работа следователем несколько подрывает веру в то, что человек – венец творения, но есть преступники, а есть добропорядочные люди, которые нуждаются в помощи и защите.

И очень странно, что немногословный Зиганшин тратит на нее свое время и красноречие. Она процессуально самостоятельное лицо и не станет поддаваться его влиянию. Пусть командует своими операми!

– Возьмем твой последний косяк, – начкрим по-бабьи подпер челюсть кулачком, и в его каменных глазах вдруг промелькнуло что-то похожее на сострадание к бестолковой следовательнице, – явно ж человек потерял не последние деньги. Два миллиона просрал влегкую, кто из нас может себе такое позволить? Ты подумала, откуда у него состояние? Как досталось? Явно ж не от кристальной честности деньги заводятся у людей, и не думаю я что-то, будто он носился по милициям, когда их наживал, и просил наказать самого себя. Обобрал если не нас, так наших родителей, а теперь, когда от богатства ум притупился, и по собственной глупости малую толику из рук упустил, сразу к нам бежит, спасите-помогите! Ибо тоже он на нас налоги платит! Но забывает при этом, что бабки все в офшорах, и платит он от хрена уши. Процентов десять от тех налогов, которые должен бы платить.

«Можно подумать, ты о своих взятках декларацию подаешь», – подумала Лиза, а вслух сказала:

– Это демагогия, Мстислав Юрьевич. Если у вас есть данные о противоправных действиях заявителя, сообщите мне, и я буду реагировать соответственно. Если же нет, то позвольте напомнить, что каждый человек у нас считается невиновным, пока не доказано обратное, и вправе пользоваться всеми правами, которые предоставляет ему государство.

– Не получается у нас разговор, Елизавета Алексеевна. Учтите, я с вами по-хорошему говорю первый и последний раз. Больше не стану.

Лиза поднялась и, пробормотав дежурное: «Спасибо, что уделили мне время», – пошла на выход, но, уже взявшись за ручку двери, неожиданно для самой себя притормозила:

– Мстислав Юрьевич, а вы не думаете, что я сама взятки беру за то, что ваши отказные материалы возбуждаю?

Зиганшин фыркнул:

– Или я не опер и не вижу, что у меня под носом творится? Ты не взяточница, Лиза, ты просто дура. Трусливая толстожопая дура.

Вернувшись в кабинет, Лиза сначала сделала кофе с шоколадкой, неторопливо выпила полчашки и только потом разрешила себе посмотреть в телефон. Ни одного пропущенного! На всякий случай она проверила сообщения, и сердце налилось тупой свинцовой тяжестью, когда Лиза убедилась, что список пуст.

Зачем только человечество придумало мобильные телефоны, теперь нельзя даже утешиться мыслью, что ему «неоткуда позвонить». Хотя недавно ей пришлось наблюдать, как сломавшееся зарядное устройство вызвало череду трагических событий. Вдруг с Русланом что-то случилось, а она тут играет в гордую деву?

Немного стесняясь своей наглости, Лиза открыла «ВКонтакте» и посмотрела друзей онлайн. Руслан среди них присутствовал. Значит, все в порядке у него. «Мог бы написать, мол, любимая, не волнуйся, но почему-то не счел нужным это делать. И я даже знаю почему», – вздохнула Лиза.

При мысли, что Руслан не хочет продолжать отношений, ее захлестнула такая тоска, такая боль и безнадежность, что разговор с Зиганшиным совершенно забылся.

До конца рабочего дня она тупо просидела за столом, думая, что опять надо привыкать быть несчастной и одинокой, и судьба снова дала ей заглянуть в счастливую жизнь, только чтобы злорадно захлопнуть дверь прямо перед носом. Смотри, Лизочка, вот так все могло бы быть, но не будет. Это для других женщин, а тебе остается работа и одиночество.

«И ведь я уже привыкла! – шептала Лиза, изо всех сил стараясь не расплакаться. – Уже смирилась, так зачем же надо было давать мне этот глоток счастья?»

Лишь по дороге домой она подумала, что сегодня произошло еще что-то плохое, не связанное с молчанием Руслана, и через некоторое время вспомнила про Зиганшина.

Она не ответила на «трусливую толстожопую дуру», только смерила начкрима презрительным взглядом, но вряд ли это произвело хоть малейшее впечатление.

И почему только у нее так развита шишка чинопочитания? Когда она пришла в отдел, Зиганшин уже состоял старшим опером, Лиза смотрела на него снизу вверх восторженными глазами и как губка впитывала всю премудрость, которой он считал нужным с ней делиться. Поэтому теперь он позволяет себе так разговаривать, хоть следователь Федорова и не является его непосредственной подчиненной.

В общем, из всех эпитетов Лизу обидело только слово «толстожопая». Это не просто констатация особенностей ее фигуры, но комплексное определение, обозначающее ленивую, безвольную, косную бабу без всяких перспектив личной жизни.

Такая она и есть, и не возразишь ничего по существу…

Но не трусливая, иначе давно перестала бы возбуждать дела по заявлениям, которые опера оформляли как отказной материал. Зиганшин развел силовое предпринимательство во всей полноте, и Лизин «демпинг» подрывал его бизнес.

Она не боролась с коррупцией, боже сохрани, и специально не перебивала клиентов у начкрима, но если заявитель в поисках справедливости случайно попадал к ней, и просматривался состав преступления, Лиза возбуждала дело.

А Зиганшину надо добиться такого положения вещей, чтобы граждане не видели даже призрачной возможности удовлетворения своих заявлений без соответствующего гонорара.

Что начкрим будет делать дальше?

Человек так устроен, что не любит людей, не разделяющих его мировоззрение. Сегодня Зиганшин попытался обратить ее в свою веру, убедить в том, что люди – это тупое стадо, а в полиции служат герои и боги, которые совершают подвиги во имя человечества только после молитв и богатых жертвоприношений.

Наверное, будь на месте Лизы Фридрих Ницше, он бы быстро нашел с Зиганшиным общий язык, но сама она придерживается другой философской школы.

Вступая в должность, ты принимаешь на себя определенные обязанности, которые надо выполнять. Пусть без фанатизма, без огонька, но надо.

Потерпев неудачу изменить ее мировоззрение, Зиганшин не успокоится, этот муж силы привык добиваться своего.

Начнет выискивать у нее всякие мелкие косяки, без которых не обходится работа, или еще как-нибудь пакостить, но конкурирующую фирму изживет. С Васей Шаларем ее поссорит…

В свободное время Лиза писала фэнтези, а в этом жанре книги немыслимы без яркого полновесного злодея: колдуна, вампира или короля, неважно. Главное, злодей должен быть целеустремленный и энергичный, а чтобы образ получился по-настоящему выпуклым, надо обязательно снабдить его особым злодейским кодексом чести.

Так вот у Зиганшина энергии хватало, а с кодексом чести было совсем плохо. Никакие соображения не могли остановить его на пути к намеченной цели, которая, по его мнению, оправдывала средства.

И ждать от него милосердия к толстожопой дуре – просто утопия.

Он увидел Наташу возле стеллажа с молочными продуктами. Щурясь и смешно гримасничая, она пыталась прочесть ценники. Зиганшин вздохнул. У сестры было плохое зрение, требовавшее сложных очков, разных для «близи» и для «дали». Для «дали», стало быть, опять не хватило денег.

Он немного помедлил, а потом подкрался и с криком «бу!» схватил сестру за локоть.

Наташа ойкнула, прищурилась, узнавая его, и улыбнулась, от чего ее правильное, но блеклое лицо совершенно преобразилось. Зиганшин душу готов был продать за эту улыбку.

– Поедем, я тебе куплю очки, – сказал он, зная, что Наташа откажется. Она позволяла только раз в неделю возить ее с покупками из дешевого гипермаркета. При оптовых закупках, ей казалось, меньше расходуется средств на еду. Вполне возможно, так оно и было, Зиганшин не проверял.

Его бы воля, он возил бы сестру в нормальный магазин и покупал ей и племянникам хорошие продукты, а не всякую перемороженную дрянь, но Наташа, мягкая и уступчивая женщина, здесь проявляла непреклонность.

Блуждая среди холодильников с йогуртами, Зиганшин озяб и приобнял сестру за плечи.

Они с Наташей были единокровные, с разницей в пять лет, и маленький Митя долго не мог понять, почему противную девчонку, которую приводят поиграть по воскресеньям, надо называть сестрой, почему он не может пойти гулять только с папой, а вечно увязывается еще и она, и что такое «алименты», из-за которых спорят родители. Когда Наташе исполнилось пятнадцать, ее мать умерла, и девочку пришлось забрать к ним.

Зиганшин помнил свое недоумение и злость, когда ему, десятилетнему пацану, сказали, что теперь придется делить комнату с Наташей, вот так вот просто взять и отдать половину личного пространства девахе, которую он знать не хочет.

Он воевал с ней за каждый сантиметр, разбрасывал свои вещи, хотя любил порядок, требовал, чтобы она гасила свет, потому что он может уснуть только в темноте. Наташа молча убирала комнату и вечерами уходила читать в кухню. Наверное, ей тяжело жилось, потому что мать тоже с трудом терпела падчерицу, все боялась, что она предъявит какие-то права, а отец тяготился ситуацией в принципе, поэтому его в то время раздражали все они трое, что не могут найти общего языка.

Как только ей исполнилось семнадцать, Наташа уехала к себе и стала жить одна на алименты и на то, что зарабатывала санитаркой в больнице. За несколько месяцев до ее отъезда Митя тяжело заболел корью. Температура поднялась такая, что он едва помнил те дни, но, приходя в себя, видел лицо сестры. Наташа ухаживала за ним, не боясь заразиться, хотя всем известно, что чем старше человек, тем тяжелее протекает эта болезнь. Она давала ему пить, обтирала тряпочкой с уксусом, выбирая самую мягкую, и то прикосновения причиняли такую боль, что Зиганшин плакал и ругался. Наташа читала ему, от жара он не понимал смысла, но звук ее голоса действовал успокаивающе.

Как-то ночью он проснулся, увидел в свете уличных фонарей, что сестра спит рядом одетая, готовая подскочить по первому его зову, и вдруг стало так невыносимо стыдно, что он столько шпынял Наташу, а она теперь ухаживает за ним, что Митя заплакал, накрыв голову подушкой, чтобы не разбудить ее. Он плакал и плакал, к утру температура упала, и Зиганшин начал поправляться.

Почему за ним ухаживала Наташа, а не мама, он до сих пор не знал, и это был единственный вопрос, который он боялся задать.

Поправляясь, он поклялся себе самой страшной клятвой, что больше не будет обижать сестру и обязательно станет ей помогать, если она заболеет.

Наташа действительно заразилась от него, но ухаживать не пришлось, родители отдали ее в больницу. В инфекционном отделении посещения запрещены, он только возил ей передачи, перетаскал лучшие книги из отцовской библиотеки, которые потом не вернули, и Зиганшину влетело за это по первое число, но он не жалел.

Наступило лето, и его отвезли к бабушке в деревню, дышать свежим воздухом и отпиваться парным молоком, словом, поправляться, а когда он вернулся, Наташа уже переехала к себе и начала жить самостоятельно.

Окрепнув, он вернулся к своим мальчишеским делам, в которых старшей сестре не находилось места, и встретились снова они уже взрослыми людьми, на похоронах отца.

Обнялись, вспомнили, что они родные люди, и надо держаться вместе. Обычно подобные клятвы, произнесенные на похоронах, остаются пустыми обещаниями, но брат и сестра действительно стали держаться вместе.

Он – одинокий, она много лет безнадежно любит женатого человека, от которого родила двоих детей.

Зиганшин искренне недоумевал и злился на судьбу, как такая чудесная женщина не вышла замуж, иногда знакомил ее с кем-то из коллег, Наташа нравилась, но мягко отклоняла все ухаживания.

Наконец тележка, которую Зиганшин толкал перед собой с видом изнуренного невольника, наполнилась продуктами, в основном «по акции», и Наташа повернула к кассе. Пришлось отстоять очередь, и Зиганшин хотел было высказаться в адрес дешевого магазина, но, встретив мягкий взгляд сестры, передумал.

Они поболтали о Наташиных детях, к которым он испытывал весьма умеренный интерес и не запомнил больше половины того, что она рассказала.

Как обычно, попытался расплатиться сам, но Наташа не позволила.

Она очень ценила свою самостоятельность.

Вернувшись домой, Лиза еле сдержалась, чтобы не расплакаться. Она так надеялась, что достанет телефон, обнаружит пропущенный звонок от Руслана, и на душе снова станет легко и радостно.

Но телефон мертво молчал. Лиза пыталась держать себя в руках, сохранять достоинство и не звонить самой, но вдруг почувствовала такую острую тревогу, что руки сами схватили мобильный и набрали его номер. Сердце стучало как бешеное, голова кружилась от волнения, и оставалось только надеяться, что голос ее звучит спокойно.

– Добрый вечер, Руслан!

– А, Лиза, – он говорил так холодно и недовольно, что Лиза чуть не задохнулась.

– У тебя все в порядке? Ничего не случилось?

– Нет, а что должно было случиться?

– Не знаю… Ты просто три дня не звонишь, и я подумала… – Лиза знала, что возненавидит себя за эти жалкие слова, но все равно произнесла их вслух.

– Все в порядке, Лиза! Не волнуйся. Просто я сейчас сильно занят. Наберу тебя, как освобожусь.

– А, понятно, извини, – промямлила она.

– Ну, пока?

– Пока.

Она еще послушала безнадежные короткие гудки, прежде чем отбросила телефон.

Стало так тяжело и больно, что любое действие казалось невозможным. Наверное, если бы она заплакала, стало бы чуть легче, но глаза оставались сухими.

Хорошо только, что родители уехали в Калининград, и никто не явится сюда сейчас выяснять, почему это она лежит лицом к стене и не идет ужинать.

Потом Лиза вспомнила, сколько времени провела, предвкушая, как пригласит Руслана к себе на романтический ужин и ночь.

Теперь ничего этого не состоится. Все кончилось. Даже самые толстожопые дуры не настолько наивны, чтобы верить обещаниям «набрать, когда освободится».

Господи, она давно уже старая для подобных подростковых переживаний! Любит – не любит, позвонит – не позвонит, это все хорошо в двадцать лет, а сейчас ей нужно уже тревожиться о детях, о том, хватит ли денег на взнос по ипотеке, и о прочих рутинных вещах.

Если бы Гриша остался жив, и у них родилась дочка, как раз наступало бы ее время страдать от любви. Ну да, двенадцать лет ей было бы, самый возраст.

Почти физически Лиза ощущала, как на сердце опускается серая мгла безнадежности.

Пришлось сделать над собой огромное усилие, но Лиза все-таки встала, оделась и спустилась вниз.

Наступил ясный летний вечер, во дворе играли дети, мамочки с колясками сидели на скамейках или прохаживались, оживленно беседуя.

В воздухе пахло сиренью, почему-то в этом году она цвела особенно буйно.

Лиза вышла на улицу, чувствуя, как нагрелся за день пыльный асфальт. Машины шли плотным потоком, и в какую бы она ни заглядывала, везде сидели мужчина и женщина, иногда с детьми на заднем сиденье. Повсюду были пары, мужчины обнимали своих дам за талию загорелыми крепкими руками, многие девушки шли с букетами.

Лиза почувствовала себя какой-то невидимкой, инопланетянкой или призраком, с завистью наблюдающим за чужим счастьем из своего печального гнезда.

«В конце концов, ты ничего не потеряла, кроме надежды, – говорила она себе, – будешь жить так же, как и до Руслана, работать, ругаться с Зиганшиным, писать книги… Найдешь, чем занять тридцать-сорок лет, которые тебе еще остались. Не все время будешь посвящать отчаянию и сетованиям о пролитом молоке».