Czytaj książkę: «Краденое счастье»

© Воронова М., 2017

© Адарченко Е., фото на переплете, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Самым любимым отдыхом Зиганшина был поход в лес за грибами. Как только начинался сезон, Мстислав Юрьевич доставал с чердака корзину и болотные сапоги и рано утром отправлялся в лес, по счастью, начинавшийся сразу на задах его участка. Отмахивал километров десять или пятнадцать, преодолевал бурелом и болото и, рискуя заблудиться, пробирался в самые глухие лесные уголки.

Не было большей радости, чем среди узловатых корней старой ели, под ржавой прошлогодней хвоей разглядеть крепкую бархатистую шляпку боровика и с замиранием сердца срезать ножку, гадая, червивый или нет. А потом выбраться из чащи на полянку, поросшую густой и высокой травой, поблескивающей от солнечных лучей, предвкушая хороший урожай грибов, которые так любят прятаться в траве.

Зиганшин замечал, что в лесу его покидают обычные тревоги и тягостные раздумья, и вообще в голове становится по-хорошему пусто, мысли текут словно сами собой, неспешные и простые, и в душе воцаряется благость и спокойствие.

Увы, теперь с одинокими походами в лес пришлось завязать, как и со многими другими привычками.

Три месяца назад трагически погибла единокровная сестра Зиганшина, оставив двоих детей¹, и Мстиславу Юрьевичу пришлось взять племянников к себе, потому что иначе их определили бы в детский дом. Вся жизнь его изменилась, причем совсем не так, как он предполагал, и оказалось, что у него, одинокого холостого мужчины, абсолютно нереалистичные представления о детях, но Зиганшин старался и ни одной секунды не жалел о принятом решении. Наоборот, прошло совсем немного времени, и ему стало казаться, что ребята были с ним всегда, и непонятно, как это он раньше жил один. Как было возможно делать все, что хочется, ни на кого не оглядываясь, и думать только о собственных интересах? Теперь такое нельзя было даже вообразить, и слава богу!

Дети пристрастились ходить за грибами не меньше, чем сам Зиганшин, и любимое времяпрепровождение превратилось в какую-то профанацию. Света с Юрой не могли угнаться за Зиганшиным, поэтому пришлось существенно снизить темп и следить за племянниками, чтобы не заблудились, вместо того чтобы высматривать грибы. У Светы был острый глаз, а Юра еще не умел сосредоточиться, пропускал хорошие грибы, страшно огорчался, и Мстиславу Юрьевичу приходилось деликатно «наводить его на цель», а не складывать добычу в собственную корзинку.

Сегодня Зиганшин привел детей на свое любимое место, в посадки. На островке ровной земли среди болотных кочек лесники высадили ровные, в ниточку, ряды елей, теперь деревья подросли, сплелись ветвями, и нужно было продираться сквозь них, чтобы обнаружить ярко-желтые россыпи лисичек или заметить вдалеке силуэт благородного дубовика.

Мстислав Юрьевич стал хищно выглядывать добычу. Сегодня ему не везло, а Света, маленькая «хапуга», уже насшибала полкорзинки белых, и то, что девчонка оказалась впереди, сильно бесило Зиганшина.

«Она полностью сконцентрировалась на грибах, а я должен все время за ней и Юрой смотреть, поэтому ничего удивительного, что у нее больше, – думал Зиганшин, злясь на себя, что нуждается в столь детских утешениях. – Итак, большая грибная охота уходит в разряд воспоминаний. Элина, кажется, тоже. Домой ее теперь не позовешь, а суетиться, искать место, ей-богу, того не стоит. Она все время боится, что муж каким-то образом застукает, я переживаю, что дети одни, в общем, никакой радости».

Он вздохнул. Чувствуя, что Элина, давняя любовница и деловой партнер, в глубине души обрадовалась избавлению от сексуального компонента их отношений, Зиганшин не хотел признавать справедливость этого открытия.

«Ладно, заслужила, – улыбнулся он, – любовница – минус, что дальше? Похоже, на очереди служба».

Зиганшин состоял в должности начкрима одного из отделов полиции города. Он не хотел снимать погоны, но необходимость перемен виделась ему все яснее. Дело было не в том, что служба требовала почти все его время, и не в опасностях, которым он изредка подвергался. Если он выйдет в отставку, не станет прохлаждаться на пенсии, а найдет нормальную работу, требующую времени, а может быть, и отваги. Детей надо поднимать и воспитать достойно, а без денег сделать это непросто.

Дело было в другом. Во-первых, Мстислав Юрьевич прекрасно понимал, что достиг своего потолка по службе и до конца просидит в кресле начальника криминальной полиции. Имеется у него один недостаток, погубивший, наверное, не меньше блестящих карьер, чем пристрастие к вину: он слишком хорош на своем месте. Создал дисциплинированный и компетентный коллектив, обеспечил прекрасную раскрываемость, бесперебойное функционирование коррупционных схем… Какой руководитель захочет лишиться столь твердой опоры, пусть даже через служебный рост этой самой опоры?

Да, Зиганшин был королем в своем отделе, но прекрасно понимал, что в масштабе всей шахматной партии он всего лишь пешка, причем именно та самая, которой пожертвуют ради спасения настоящего короля, и в последнее время интуитивно улавливал, что фигуры на доске выстраиваются как-то неблагоприятно.

Пока Мстислав Юрьевич был один, сам по себе, перспектива ареста и суда не слишком его пугала, он принимал ее как неизбежный риск, необходимое условие, чтобы стать кем-то большим, чем простой опер, точно так же, как он, попав на войну, знал, что может быть убит, и мирился с этой мыслью, потому что прослыть трусом казалось еще хуже.

Теперь все изменилось. Что будет с детьми, если его посадят? Никто не станет хлопотать даже о том, чтобы им попасть в хороший детский дом… Пусть они не родные его дети, а племянники, но раз он взял их на воспитание после смерти сестры Наташи, значит, тень его позора ляжет и на них.

Зиганшин нагнулся к поросшей изумрудным мхом кочке, где ему показался боровичок. Нет, всего лишь поганка, с досадой понял он, и тут же заметил желтые шляпки лисичек, причудливой формой похожие на цветы. «Скоро уже осень, – подумал он, глядя, как, кружась, опадают листья с одинокой старой березы, – дети в школу пойдут, надо определяться. Тем более я только что раскрыл серию убийств, самое время уйти, так сказать, под гром аплодисментов».

В том, что он найдет достойное место, Зиганшин не сомневался, гораздо сложнее будет выйти из нынешнего «бизнеса» так, чтобы никто не затаил на него зла, но знал, что справится и с этим.

Тут он увидел метрах в пятнадцати от себя прекрасный белый гриб. Даже на таком расстоянии было понятно, какой он крепкий и ничуть не червивый. Боровик гордо стоял, не скрываясь в хвое и пожухлых листьях, как его собратья, даже странно, что опытный грибник Зиганшин не заметил его раньше.

Мстислав Юрьевич стал выпрямляться, чтобы подойти, но тут чудо заметил Юра и, охнув от восторга, бросился к боровику.

«Вот азартный! – улыбнулся про себя Зиганшин. – Порода наша такая, грибная…»

Тут его будто по голове ударило, он замер с рукой, протянутой к очередной лисичке. Наша порода… Что-то показалось очень важным в этой мысли, и Мстислав Юрьевич нахмурился, чтобы не упустить ее. До этой минуты он воспринимал Свету и Юру как несчастных осиротевших детей своей погибшей сестры, которых ему пришлось взять на воспитание главным образом потому, что никто другой не согласился. Им руководило чувство долга перед Наташей, ничего больше.

А они же его родные, у них общая кровь! Света с Юрой – внуки его отца, и это очень важно. Пока непонятно, почему важно и что последует из его открытия, которое он покамест сделал больше на уровне сердца, чем разума, но со временем все станет яснее.

Решив немного разведать окрестности, Зиганшин и дети неожиданно очутились в мертвом лесу. Из старого высохшего болота, покрытого травой цвета охры, торчали высохшие серые стволы с остатками коры и в пятнах лишайников. Невысокие и тонкие, они почти беззвучно валились, стоило Зиганшину их задеть.

Дети примолкли, и вдруг воцарилась до неправдоподобности полная тишина. Зиганшин заметил, как между кочек промелькнул и исчез хвост змеи, раздалось тяжелое хлопанье крыльев, и совсем близко от них на мертвое дерево опустилась ворона. Покрутив головой, она каркнула, и Зиганшин почувствовал, как Света прильнула к нему.

Небо вдруг стало стремительно гаснуть, затягиваться тучами, темными, как черника. Поднялся ветер, и Мстислав Юрьевич быстро увел детей обратно в посадки, где, как ему казалось, риск попасть под падающее дерево меньше.

После сильного порыва все снова стихло, и вдруг небо прорезала короткая вспышка белого света, а через секунду прямо над их головами раздался тяжелый и сильный удар грома. Дети вздрогнули, и Зиганшин прижал их к себе, не зная толком, послужат ли его руки какой-нибудь защитой от молнии.

Он посмотрел вверх и едва не ослеп от новой молнии, на секунду словно бы нарисовавшей в сером небе карту реки со всеми притоками. В этот раз громыхнуло еще быстрее, почти одновременно со вспышкой света, и Зиганшин понял, что они находятся в эпицентре грозы.

Племянница спрятала лицо у него под мышкой, а Юра, кажется, собрался плакать.

– Не бойтесь, – сказал Зиганшин, – перед лицом настоящей опасности нужно сохранять спокойствие. Вот случится какая-нибудь фигня, тогда и попаникуем.

Юра всхлипнул, внимательно посмотрел на него, хотел что-то спросить, но только съежился под новым ударом грома.

– Скорость звука меньше, чем скорость света, – назидательно сообщил Мстислав Юрьевич, – поэтому, если мы слышим гром, то молния уже миновала, не причинив нам вреда. Главное, отставить страх, и все будет хорошо!

– А сейчас настоящая опасность? – прошептал Юра взволнованно, но твердым голосом.

– Ну как, – улыбнулся Мстислав Юрьевич, – не совсем настоящая, но и не настолько ерундовая, чтобы можно было впадать в отчаяние.

– А почему нельзя плакать? – спросила Света. – От нас же ничего не зависит.

Зиганшин постарался сделать из своего тела что-то наподобие навеса для племянников. И, неудобно извернувшись, произнес:

– Очень мало в жизни такого, когда от тебя ничего не зависит. Всегда что-то можно сделать. Вот вы сейчас начнете плакать, я тоже растеряюсь и не смогу быстро вывести вас из леса.

Тут небо со страшным грохотом будто раскололось, и зарядил такой сильный ливень, что от напора водяных струй у Зиганшина заболела спина. Редкие молодые елочки, под которыми они прятались, нисколько не спасали от дождя.

Лило так, что в трех шагах ничего не стало видно, и Зиганшин только надеялся, что сильный дождь не может продолжаться долго. «Хорошо, что Найда с нами не пошла», – подумал он.

Найда все же была не охотничьей, а служебной собакой и не особенно любила походы за грибами, а с тех пор, как некоторые ретивые соседи стали требовать, чтобы Зиганшин водил ее на поводке и в наморднике даже в лесу, он разрешал четвероногой подруге оставаться дома.

За шумом дождя и грозы почти ничего нельзя было расслышать. Юра молча дернул Мстислава Юрьевича за руку и показал на дерево за его спиной. Зиганшин обернулся: на ветке сидела совершенно мокрая крупная птица, ястреб или канюк, и, крутя головой, бесстрашно смотрела на людей. Под таким дождем ей не взлететь.

Зиганшин отвернулся и крикнул детям, чтобы тоже не смотрели. Как иначе дать понять птице, что они не враги, а товарищи по несчастью, он не знал.

Гроза стихла так же внезапно, как и началась. Тучи пролились, и небо снова стало чистым и солнечным.

Как Зиганшин ни пытался закрывать детей, все равно они промокли насквозь, поэтому решили двигаться к шоссе и ловить попутку, чтобы быстрее оказаться дома. Лесной тропой до деревни было километра четыре, самым быстрым ходом не меньше сорока минут, и Зиганшин боялся, что дети простудятся. Посадив Юру на закорки и взяв все три корзины с грибами, которые хозяйственная племянница наотрез отказалась оставить, Мстислав Юрьевич сказал Свете бежать впереди него и двинулся за ней.

Выйдя на шоссе, Зиганшин остановился. По другую сторону дороги начиналось поле, заросшее сочной высокой травой, где-то совсем далеко виднелись крыши соседней деревни и кроны яблоневого сада, а небо над всей этой бесконечностью висело чистое и голубое, с белым новорожденным облачком, и солнце светило в лицо как ни в чем не бывало. Будто и не прошла только что ужасная гроза. «Вот бы и у людей так, – вздохнул Зиганшин, – погоревал, сколько надо, и снова на душе хорошо и ясно».

Со страшным скрипом и дребезжанием подъехала старая «буханка» цвета хаки, своеобразный раритет, украденный, как подсказывала Мстиславу Юрьевичу оперативная смекалка, из ближайшей воинской части, на котором владелец лесопилки возил небольшие заказы.

Зиганшина в округе уважали, поэтому лесопильщик остановился и принял грибников на борт. Прежде чем залезть в машину, Юра по очереди снял резиновые сапожки, вылил из каждого, наверное, по кружке воды и захохотал. Мстислав Юрьевич подумал, что первый раз после смерти Наташи слышит смех этого мальчика, и тоже улыбнулся.

Возле ворот Зиганшина маячил сосед Лев Абрамович, совершенно сухой, как с завистью отметил хозяин.

Пересидел, значит, грозу дома, а как распогодилось, сразу помчался с очередной нелепой претензией. Не стал даже ждать, пока трава подсохнет.

Выпрыгнув с высокой подножки «буханки», Мстислав Юрьевич пригласил незваного гостя в дом.

Поджатые губы Льва Абрамовича не сулили ничего хорошего, мировая скорбь и вековая мудрость прямо-таки сочились из него, но Зиганшин другого не ждал.

Наскоро извинившись, он усадил гостя в качалку на веранде, отправил Свету переодеваться в сухое, сам быстренько сменил отяжелевшую от воды лесную амуницию на треники и майку, растер Юру махровым полотенцем и наказал одеться в пижаму и шерстяные носки.

Рассудив, что сосед не развалится, если еще пять минут подождет, Мстислав Юрьевич достал из чулана бутылку виски, судя по оформлению, дорогого и пафосного, и пошел растирать детям ноги, чтобы не простудились.

Племянники сидели на кровати Светы, одним клубком с Найдой и ее щенком Пусиком. Как бывает после пережитой опасности, ребята находились в состоянии лихорадочного веселья, но тут уж, понимал Зиганшин, их никак не успокоить, пока не сгорит адреналин.

Натирая Светину узкую ступню, с такими же длинными, как у него самого, пальцами, Зиганшин размышлял, что могло понадобиться старому хрычу.

Семья, состоявшая из деда Льва Абрамовича и внучки Фриды, появилась в деревне около месяца назад. В один прекрасный день в ворота зиганшинского дома постучались. Отворив, Мстислав Юрьевич увидел сухонького старичка с продолговатой головой и унылым носом-огурцом. Старичок был облачен в ковбойку с коротким рукавом и допотопные серые брюки, вид которых почему-то вызывал в памяти старомодный эпитет «штучные». Ремень, туго затянутый на стройной талии старичка, составлял прекрасный ансамбль с босоножками, уместными скорее в музее, чем на ногах живого человека.

Вежливо представившись, старик сообщил, что будет жить в доме напротив и планирует зимовать здесь, значит, есть смысл наладить добрососедские отношения.

Зиганшин изобразил восторг, да, впрочем, и действительно обрадовался. Обычно к середине сентября дачники разъезжались, и он до апреля оставался один в деревне. Пока был сам-перст, одиночество его не тяготило, но с детьми спокойнее знать, что рядом есть живая душа. В случае если он вдруг упадет с лестницы и сломает шею или еще что-нибудь в этом духе, племянникам хоть будет куда бежать.

Мстислав Юрьевич показал Льву Абрамовичу собак, познакомил со Светой и Юрой, провел по своим владениям, после чего мужчины дружески простились, обменявшись телефонами.

После Зиганшин часто видел нового соседа. Неугомонный дед носился по окрестностям с мольбертом, зарисовывая местные красоты. Его издалека можно было узнать по ковбойке, а в холодные дни, на которые оказалось щедро нынешнее лето, по щегольскому хамфри-богартовскому плащу, видимо, ровеснику самого Хамфри Богарта, и по черному берету.

Мстислав Юрьевич всегда был приветлив, Лев Абрамович отвечал тем же, и казалось, равновесие достигнуто.

Недели через две после знакомства сосед позвонил с вопросом, не знает ли Зиганшин добросовестных и работящих мужиков, которые согласились бы починить крышу за разумную плату.

Таких мужиков Зиганшин не знал, но простая вежливость требовала от него хотя бы оценить масштаб бедствия, и он отправился к соседу.

Его встретила внучка Льва Абрамовича Фрида, такая же щуплая и маленькая, как дед, и совсем по-детски застенчивая. Ее хорошенькое личико с лучистыми зеленовато-серыми глазами и аккуратным носиком сильно портила вздернутая верхняя губа, открывающая крупные белые резцы, отчего Фрида походила на зайца. По-настоящему красивы оказались только волосы, того удивительного медно-рыжего оттенка, которого нельзя добиться никакой краской. Они обрамляли физиономию Фриды наподобие сверкающего ореола и так искрились под солнечными лучами, что Зиганшин не сразу смог отвести от них взгляд.

Девушка была одета в простое ситцевое платье. Мстислав Юрьевич быстро понял, что из выпуклостей оно скрывает только ребра, и сразу потерял к Фриде всякий интерес. Он любил статных дам, и если случалось иногда отклониться от эталонных пропорций женской фигуры, то только в плюс, но никак не в минус.

Лев Абрамович поселился в очень старом, но добротном доме. Сруб стоял на фундаменте, сложенном из огромных серых валунов, и бревна его давно почернели от времени. Мансарду, очевидно, пристроили много позже, лет через сто после закладки дома. Внутрь Мстислав Юрьевич не заходил, но в открытую дверь заметил, что рыжая краска почти стерлась с досок пола и ступеней узкой лестницы, ведущей на мансардный этаж, и рисунок на обоях уже нельзя разглядеть. Зато печь светилась от свежей побелки – наверное, Фрида пыталась, как могла, украсить быт.

Оказавшись на крыше, Зиганшин сказал, что гораздо дальновиднее и в конечном счете выгоднее будет не латать дыры, а постелить новый рубероид, а еще лучше шифер. Лев Абрамович замялся и ничего не ответил, из чего Зиганшин заключил, что дед с внучкой сильно стеснены в средствах.

«Что ж, в дождь избы не кроют, а в вёдро и так не каплет», – пробормотал он и ушел, пообещав подумать над проблемой.

В воскресенье утром Зиганшин достал из сарая рулон рубероида, который хранил на всякий случай, взвалил на плечо лестницу и отправился к соседям.

Пока жил в старом доме, Мстислав Юрьевич поднаторел в починке крыш.

Он провел у соседей прекрасный день, сдирая прохудившиеся лохмотья рубероида, затем промазывая дыры специальной мастикой, запах которой вызывал в памяти разные приятные детские хулиганства. Потом прижимал новые куски, прокатывал специальным валиком, следя, чтобы ненароком не свалиться.

В Льве Абрамовиче он нашел превосходного помощника, расторопного, но не суетливого. Дед исправно варил мастику, подавал инструменты, а главное, не бегал вокруг дома и не кудахтал, что, мол, сейчас Зиганшин упадет.

Солнце пригревало, с крыши открывался прекрасный вид на луг, вдалеке, за полоской деревьев, угадывалось озеро и поблескивали золотом купола церкви соседней деревни. Мстислав Юрьевич вдруг почувствовал, что душа его летит, воспаряет над просторами, и не от каких-нибудь божественных мыслей, а просто потому, что такая красота вокруг.

«Как бы действительно не упасть», – одернул он себя и больше уже до конца работы не глядел по сторонам.

Когда дело было сделано и Зиганшин спустился с крыши, Фрида встретила его с ведром теплой воды и ковшиком. Через узкое плечо было перекинуто ветхое, но кипенно-белое махровое полотенце.

Мстислав Юрьевич стянул рубашку, взял у Фриды розовый кусок мыла и стал умываться, разбрызгивая пену и отфыркиваясь.

Фрида поливала ему так, как надо, а потом он стянул с ее плеча полотенце, прижал к лицу, вдохнул аромат чистоты и утюга. И засмеялся.

Естественно, он категорически отказался от любого материального выражения благодарности за свой труд и сумел сделать это так, чтобы не обидеть интеллигентного Льва Абрамовича.

Словом, починка крыши могла бы стать началом крепкой дружбы, но не стала.

Тем же вечером его пригласили на ужин. Зиганшин накормил детей, поставил им очередной фильм про Гарри Поттера, нашел среди своих стратегических запасов спиртного бутылку хорошего вина и, попросив Свету красиво перевязать ее ленточкой, отправился в гости.

Оказавшись в совершенно деревенской комнате с маленькими подслеповатыми окнами и древними ходиками с кукушкой, Зиганшин подумал, как чужеродно смотрятся здесь Лев Абрамович и Фрида. Ни русская печь, ни лоскутное одеяло, ни высокая узкая кровать со спинками из никелированных прутьев, стоящая в углу, не могли затушевать интеллигентности и утонченности этих людей.

По стенам висело несколько картин, или, правильнее сказать, этюдов: букет пионов в круглой вазе и пара узнаваемых пейзажей – видимо, результат прогулок Льва Абрамовича по окрестностям.

Зиганшину картины понравились, он разглядывал их и восхищался не из пустой вежливости. Еще ему очень понравились оконные занавески ослепительной белизны и скатерть, при взгляде на которую сразу захотелось есть.

Фрида угощала салатом из зелени и котлетами с картошкой, а в явно старинной фарфоровой вазочке плавали невероятно вкусные малосольные огурцы.

Вообще сервировка была явно не из сельской жизни: белый тонкий фарфор со сдержанными золотыми ободками и тяжелые серебряные столовые приборы, украшенные на черенках затейливыми вензелями.

Интересное семейство, подумал Зиганшин, разворачивая старинную салфетку с полустертой монограммой.

Лев Абрамович откупорил вино и разлил по бокалам, но быстро выяснилось, что все трое являются убежденными трезвенниками, и, оценив глазами и носом тонкий букет, бутылку убрали, но Мстислав Юрьевич то ли от целого дня, проведенного на крыше, то ли от хорошей компании будто охмелел и расслабился больше обычного.

Поэтому, когда Лев Абрамович завел речь о политике и стал осторожно прощупывать Зиганшина на предмет его убеждений, не отшутился, как всегда, а искренне сказал, что не считает нужным думать и говорить о том, чего не только не может изменить, но и о чем вообще не имеет целостного представления.

«Если уж на то пошло, – продолжал он, – мы, наверное, потому так неважно живем, что не видим разницы между мыслями, словами и действиями, хотя только последнее имеет значение. Можно иметь распрекрасные убеждения, но что в них толку, если ты лентяй и трус?»

Лев Абрамович добродушно возразил, что стержнем любого действия является мысль, которая формируется и передается через слово.

Можно было бы согласиться и переменить тему, но Зиганшин почему-то закусил удила и заявил, что нечего болтать да раздумывать, а надо быть просто порядочным человеком, вот и все. И жить по собственной воле, а не растворять свой мозг в кислоте того или иного общественного мнения. Вспомнил зачем-то «Капитанскую дочку», в которой, на его взгляд, был выведен эталон честного и самостоятельного человека, не задумывавшегося о всякой сиюминутной политической ерунде, но живущего по совести, отчего в сердце его находилось место и любви, и отваге, и милосердию.

С авторитетом Пушкина Лев Абрамович вынужденно согласился, и если бы на этом Зиганшин заткнулся, все кончилось бы хорошо. Но нет, ему вдруг понадобилось сообщить, что он носит погоны, значит, слуга режима, а не его критик, и обязан выполнять приказы власти, нравятся они ему или нет. «Приказ – это святое! – заявил он. – Четкое исполнение дурного приказа приносит больше пользы, чем дурное исполнение хорошего». После этой пафосной сентенции за столом повеяло холодком, и Зиганшин почел за лучшее уйти сразу после чая, сославшись на детей.

Несколько дней Лев Абрамович избегал «слугу режима», но, увидев, как Зиганшин возвращается из леса, отрекомендовался страстным грибником и попросил в следующий раз взять его с собой.

«Ага, такой я дурак, тебе грибные места показывать», – хмыкнул Мстислав Юрьевич и повел соседа в рощицу, где, конечно, грибы попадались, но не чаще, чем в среднем по лесу.

Дед появился экипированный в старую полевую форму и с серьезным финским ножом за поясом. Он ловко пробирался через бурелом и обнаружил чрезвычайно острый глаз, находя грибы там, где Зиганшин и не подумал бы нагнуться.

К концу похода Лев Абрамович начал, кажется, что-то подозревать, а тут еще Юра возьми и ляпни: «А что мы в посадки не пошли, там же намного больше грибов!»

Мстислав Юрьевич отвел глаза. Самое ужасное, что он не мог даже попенять племяннику за длинный язык – официально Юра поступил как хороший и добрый мальчик.

Промямлив что-то невразумительное, что в посадки далеко и все бы сильно устали, Зиганшин раздраженно подумал, что истинный, природный грибник никогда не попросит собрата открыть свои тайные уголки, а если уж не сможет устоять, то с пониманием отнесется к невинному обману.

«Насшибал полную корзину и будь доволен!» – решил он и не стал обещать соседу экскурсию в посадки.

Но совесть его все же слегка пощипывала, особенно когда, проходя мимо соседского дома, он видел крышу, так прекрасно залатанную им самим. Мог бы быть в глазах Льва Абрамовича героем и полубогом, а стал солдафоном и жлобом…

Обычно Зиганшин мало волновался, что о нем думают люди, а тут почему-то хотелось исправиться, и он позвал деда с внучкой за черникой.

Сначала все складывалось прекрасно, он вывел соседей на действительно роскошный черничник, где росла не только крупная и обильная, но и по-настоящему сладкая ягода.

Фрида со Львом Абрамовичем пришли в восторг, и, казалось, все недоразумения забыты, но тут Зиганшин достал свой комбайн…

Это был конец! Все! Точка! Убей он сейчас олененка, он не пал бы ниже в глазах деда и внучки.

Фрида сказала, что куст черники растет двадцать лет не затем, чтобы Зиганшин содрал с него все листья в одну минуту, и робкий тихий голос не смягчил суровости ее слов.

Он пытался доказать, что комбайн не такой браконьерский, как были раньше, а щадящий, финского производства, им можно пользоваться легально, и сейчас все ходят за ягодами с комбайнами, руками никто уже не собирает.

Фрида ожидаемо возразила, что если все будут прыгать с крыши, он разве тоже прыгнет? Зиганшин нахамил, мол, привык разговаривать как взрослые люди, а демагогические приемчики на уровне пятого класса на него не действуют.

Лев Абрамович ядовито поинтересовался с кочки, уж не Мстислав ли Юрьевич на днях призывал жить своим собственным умом? Или собственный ум нужен ему только затем, чтобы нахапать побольше, не считаясь с чужими интересами?

Черничник располагался недалеко от дома, но дорогу к нему запомнить было трудно, и без Зиганшина соседям сложно было бы выйти из леса, не рискуя заблудиться. А Зиганшин мстительно продолжал собирать ягоды своим комбайном. Дед с внучкой в гробовом молчании паслись неподалеку, причем оказалось потом, что Фрида руками собрала почти столько же, сколько Зиганшин своей техникой, только у нее черника оказалась гораздо чище.

Она несколько раз подкатывала с увещеваниями, но Зиганшин делал вид, будто не слышит, и в деревню они вернулись вместе, но врагами.

До полного бойкота не дошло, но здоровались теперь сквозь зубы, и Лев Абрамович запретил Зиганшину разворачиваться с использованием своей территории, так что ему приходилось доезжать до конца деревни. Потом дед сделал замечание, что Мстислав Юрьевич берет Найду в лес без намордника и поводка.

Зиганшин тоже хотел на чем-нибудь поймать вредного деда, но служба и заботы о детях все время отвлекали.

А теперь вот Лев Абрамович зачем-то явился в гости…

Накинув шерстяную кофту, Мстислав Юрьевич вышел на веранду, где сосед, утомившись ждать, нервно ходил из угла в угол.

– Простите, что так долго, но дети, сами понимаете. Чем обязан?

– Послушайте, Слава, вы же из органов?

– Да, – подтвердил Зиганшин, – из органов и систем. Пищеварительная, кровеносная, всякое такое.

– Я сюда не шутить пришел! – воскликнул Лев Абрамович, но быстро взял себя в руки. – Слава, послушайте, вы знаете, кто поселился в крайнем доме?

Мстислав Юрьевич покачал головой. Он вообще мало следил за деревенской общественной жизнью, сосредоточившись на собственных делах. Да, кажется, проезжая мимо крайнего дома, он с недавних пор стал замечать там какое-то шевеление, но не придал значения.

Деревня, где жил Зиганшин, вообще была страшной глухоманью, хоть располагалась всего в часе с небольшим езды от Питера. От второстепенной дороги, связывающей райцентр с отдаленным поселком, отходило узкое разбитое шоссе, по которому не ходил уже никакой общественный транспорт, и требовалось преодолеть еще восемь километров или на машине или пешком, чтобы добраться до места. Еще дальше, через два километра, слава богу, находилась лесопилка, иначе зимой дорогу бы совсем заносило снегом.

Сама деревня представляла собой небольшую группу домов, расположенную по левую, если смотреть от города, сторону дороги, несколько поодаль от нее. А крайний дом находился по правую сторону, скрытый от посторонних взглядов разросшимися одичавшими яблонями.

Любящий уединение Зиганшин сначала хотел купить именно этот дом, много лет простоявший пустым, но ему сказали, что хозяин находится в местах лишения свободы, и Мстислав Юрьевич решил не осложнять себе жизнь сомнительной сделкой.

Теперь, видимо, домовладелец освободился.

– Это же прожженный уголовник! – воскликнул Лев Абрамович. – Слава, вы бы видели эту рожу!

– Рожа – не рожа, – протокольным голосом ответил Зиганшин, – а формально он отдал долг обществу и теперь волен жить, где хочет.

– Но это же я не знаю, что такое! – продолжал волноваться дед. – Он мне Фриду пугает! Девочка прибежала сама не своя… А у вас дети, между прочим!

– Я за ними слежу! – огрызнулся Зиганшин. – Знаете пословицу: держи дом на замке и не говори, что сосед – вор. Никогда нельзя оставаться беспечным, кто бы ни жил рядом с тобой.

– Нет, но это! Это же страшно и опасно. Поселилась какая-то сволочь, теперь шагу из дому не ступить! Как Фрида одна теперь пойдет на автобус? Слава, надо что-то делать!

Зиганшин пожал плечами:

– Что именно сделать? Нельзя же уничтожать всех плохих людей, чтобы хорошим жилось спокойнее? Это плохо. Не так плохо, конечно, как собирать чернику комбайном, но все же нехорошо.

– Я думал, вы серьезнее отнесетесь! – вскричал Лев Абрамович и заходил туда-сюда еще быстрее. – Он совершенный отморозок, он может натворить все, что угодно!

– Но официально он теперь такой же человек, как мы с вами, и имеет такие же права…