Czytaj książkę: «Быть наркоманом. Внутри безумия»

Czcionka:

ISBN 978-5-4498-9639-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предупреждение автора

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует аморальный образ жизни и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет.

Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.

Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью!

Посвящается:

моим любимым друзьям и родственникам, которые верили в меня и оказывали мне неоценимую поддержку. Без вас эта книга никогда бы не увидела свет!

Посвящается всем матерям, отцам, женам, мужьям, чьи близкие оказались в плену наркотической зависимости.

А также посвящается тем, кто продолжает бороться с этой болезнью, тем, кто все ещё идет у нее на поводу и страдает и тем, кого уже больше не вернуть.

– Марго

ЧАСТЬ 1

Спасите наши души
Мы бредим от удушья.
Услышьте нас на суше —
Наш SOS все глуше, глуше…
И ужас режет души
Напополам…
В. Высоцкий

ГЛАВА 1

– Женя, вставай. Ну, вставай давай, я же на работу опоздаю!

На самом деле, я уже давно не сплю. Меня разбудила мамина возня, ее быстрые шаги туда-сюда, свет, ярко вспыхнувший и озаривший всю комнату целиком, когда она щелкнула выключателем, чтобы найти свои вещи. Этот чертов свет проникает всюду, даже под одеяло, наброшенное сверху на мою кроватку с высокими стенками – своего рода крышу. Я всегда прошу маму накрывать мою кроватку одеялом, когда я ложусь спать. Так она превращается в мое личное убежище, где я могу лежать и мечтать о чем угодно, не боясь, что кто-то внезапно вторгнется в мои мысли.

Я не шевелюсь. И тогда мама быстрыми шагами приближается к кроватке и срывает «крышу». Я отворачиваюсь к стене и начинаю хныкать. Я ненавижу раннее утро. Я ненавижу эту промозглую серость за окном, ненавижу вставать и одеваться, когда мне этого не хочется. Просто люто ненавижу тащиться по утрам в детский сад. И по этой причине ненавижу, когда отца нет дома и мама вынуждена собирать меня перед своей работой в садик, потому что уж отец частенько никуда меня не ведет и разрешает мне делать все, что вздумается. А сам спит целый день. Просыпается только, когда я подхожу к нему и говорю, что хочу есть. Тогда он встает, разогревает мне еду, и, пока я ем, смотрит телевизор.

И не то, чтобы меня обижали в садике. Вовсе нет, более того, мне там даже бывает весело – друзей хватает, у воспитательницы я хожу в любимчиках, чем активно пользуюсь: я частенько прошу, чтобы она потаскала меня на руках.

Просто… Ну не хочу я сегодня в садик, ну вот вообще не хочу! Я спать хочу, а еще слушать музыку на папином проигрывателе, перебирать его пластинки, правда, он всегда меня лупит, если видит, что я к ним прикасаюсь. Рисовать хочу – как раз мне купили много замечательных ярких фломастеров, со всеми цветами радуги. Тут тебе даже серебристый и золотой цвет есть.

Но нет. Меня, несмотря на хныканье, постепенно перерастающее в рев, мама предательски выдергивает из теплой постели, усаживает за детский столик – хотя это совсем не столик, это просто табуретка для взрослых, на которой стоит тарелка супа, а сам я сижу перед ней на низком стульчике. Я беру ложку, начинаю вяло ковырять суп. Мама тем временем одевается. У меня хорошая мама, но конкретно сейчас я не могу не буравить ее злым взглядом. Я просто в ярости от того, что она заставляет меня есть и собираться в сад.

Съев пару ложек супа, я протестующе отодвигаю от себя тарелку. Маме это не нравится, но у нее времени в обрез, поэтому она молча относит суп на кухню, потом натягивает на меня одежду, ботинки и мы с ней покидаем нашу тесную, маленькую – со всего одной комнатой, – но такую уютную, квартиру.

Погода, как и ожидалось, стоит мерзкая. Я прячу лицо в шарф и не прекращаю канючить о том, что хочу домой. Мама периодически меня встряхивает, чтобы я замолчал. Она лишь вот так вот трясет меня за руку или за плечи, если злится, еще смотрит гневно. Но никогда не бьет.

В саду с меня снимают верхнюю одежду, обувь. Я надеваю чистые тапочки и меня ведут в игровую. Там нас встречает воспитательница. Моя мама перебрасывается с ней парой фраз, уходит, а я, позабыв о том, что еще час назад проклинал все и хотел остаться дома, иду играть с ребятами. Настроение у меня приподнимается.

Оно приподнимается еще больше, когда нам дают различные задания. И с теми, что касаются творчества, к примеру, нарисуй из нескольких овалов зайчика, из пары треугольников – елочку, над ними – тучку, я справляюсь на отлично. Меня хвалят, я горделиво вскидываю подбородок и уже мечтаю, как стану успешным художником, заработаю кучу денег и буду жить в огромном доме, не таком тесном, как наша квартира.

А потом нам дают задания на логику. И тут я прокалываюсь по всем фронтам. Все, что касается логических упражнений и математики, вводит меня в ступор. Одно из заданий выглядит следующим образом: помоги гусенице добраться до ее домика, расположенного в центре разделенного на квадраты поля. Причем квадраты эти непростые. Они являют собой лабиринт или что-то в этом роде. И существует определенный порядок, согласно которому эта тупая гусеница должна добраться до своего домика.

Я этот порядок вообще в упор не вижу, поэтому сижу и чуть не плачу над задачкой, в то время как ее уже давно решили остальные дети. Но воспитательница успокаивает меня. Она говорит: «Это не беда, что тебе не дается математика. Ты ведь так замечательно рисуешь. У тебя лучший рисунок в группе!»

Это меня успокаивает. Правда, совсем немного, потому что мне хочется быть лучшим из лучших. Я просто ОБЯЗАН быть лучшим. Почему? Наверное, потому что мне очень не нравится выглядеть дураком, который не может довести гусеницу до ее глупого дома!

***

После занятий мы идем гулять по территории. Но мне это всегда кажется скучным, так что мы с моим лучшим другом – толстым Димоном – устремляемся к забору, пока воспитательница не видит. Там есть дыра, которую все пытались заделать, но как-то не получилось, поэтому ее просто прикрыли дощечками. Естественно, нам, тем более здоровяку Димону, ничего не стоит убрать эту хлипкую преграду и проскользнуть на улицу.

У нас вообще небольшой город с такими узенькими улочками, что мне всегда становится страшно, когда я вижу, как вдоль них несутся в нескончаемом потоке машины. И ведь не тесно им!

По бокам дорог высятся здания, многие из них очень старые – так рассказывала мне мама. Это правда, ведь они сильно отличаются от всех остальных домов: узорчатые фасады, длинные окна, потемневшие от времени стены, которые периодически красят.

Еще у нас неровная, вся бугристая, словно ей шишки набили, местность. Частенько приходится то подниматься, то спускаться с очередного холма. Зимой это не доставляет никаких неудобств, совсем наоборот – можно сколько угодно кататься вниз на санках или лыжах. Но вот весной, когда снег тает, ты просто по колено увязаешь в грязи и еле тащишься с очередного холма.

Впрочем, не везде так. Улица, где я живу, вполне себе ровная. Она вообще очень похожа на деревню: куда ни глянь, всюду одноэтажные низкие домики, их разделяет грунтовая проселочная дорога. Зимой дорога раскисает, но, несмотря на это обстоятельство, сама улица всегда выглядит очень чистой.

А вот место, где располагается мой садик, кажется мне очень грязным, с выщербленным асфальтом, серыми домами, серым небом, серыми собаками и кошками, серыми людьми. По правую руку от нас находится школа, по левую – путь в неизвестность.

Мы с Димоном по привычке бежим к школе поглазеть на ребят постарше. Нам они кажутся чуть ли не настоящими богами, которые почему-то позорно попрятались в закоулке у школы. Эти боги важно курят сигареты и о чем-то беседуют, весело смеясь. Я смотрю на них и мечтаю поскорее стать таким же.

Если мы слишком долго глазеем, школьники замечают это и начинают гонять нас. Тогда мы, визжа, убегаем обратно в садик под аккомпанемент их веселого смеха, который в такие моменты звучит ужасно обидно. Но, как правило, школьникам все равно, они не обращают на нас никакого внимания, и мы можем смело продолжать смотреть на них, наблюдать за ними. Воображать, что тоже когда-нибудь вырастем. Потом выпрашивать у родителей конфету чупа-чупс и использовать палочки от нее как сигареты, делая вид, что тоже курим. Если подобные наши шалости замечают взрослые, нам непременно прилетает.

***

Мой друг Димон для своих четырех лет очень здоровый и широкий. Напоминает грузовик. Я же, в отличие от него, худой, длинный, похожий на палку. На физкультуре я в строю первый, но какое это имеет значение, если у меня кожа и кости? Мне так хочется быть огромным! Как мой папа или еще больше.

Кстати, сегодня из садика меня забирает папа. Я стою у калитки и вижу, как он выходит из такси, вместе с ним – его друзья. Они идут к нам с воспитательницей как-то неровно, спотыкаясь на каждом шагу, но мне они кажутся крутыми! У них очень классные кожаные куртки, они, как и ребята из школы, курят сигареты, причем делают это не таясь. Еще они важно разговаривают.

Вот и сейчас мой отец что-то говорит воспитательнице своим вальяжным тоном. Она отступает назад и морщится, как если бы почувствовала неприятный запах. Да, от моего папы часто чем-то пахнет. Мама называет это «перегар» и не может смотреть, когда я лезу к отцу обниматься, ведь от него всегда «несет перегаром». Но этот запах не вызывает у меня негативных ассоциаций. Запах как запах.

Наконец, папа берет меня на руки, и мы с ним идем вдвоем. Его друзья шагают где-то сзади. Дорога от садика до дома всегда кажется длинной, но на такси она магическим образом укорачивается. И вот мы спустя десять минут уже поднимаемся по подъездной лестнице в нашу квартиру. Открываем дверь. Нас встречает мама. Сначала она улыбается при виде меня, но, замечая папиных друзей, разражается бранью:

– Опять привел эти наркотов?!

– Аня, ну чего ты начинаешь? Сейчас посидим все вместе, ужин приготовим, я тебе вот, сапоги купил.

– К черту твои сапоги! Я не желаю видеть твоих полоумных дружков, не желаю слышать, как вы напиваетесь на кухне, не желаю потом смотреть на твою спину, когда ты уходишь с ними неизвестно куда и потом неделю не возвращаешься! Мне это до смерти надоело! Черт побери, ты сына своего видишь раз в пятилетку! Променял семью на хрен знает что!

Мама очень злится. Она машет лопаткой, которой до этого помешивала в сковороде еду. Отец какое-то время молча слушает ее, а потом тоже взрывается. И вот таких взрывов я всегда до смерти боюсь:

– Заткни пасть, овца тупая! На*уй пошла, бл*дь! Зае*ала скулить! Как ни приду домой, ты вечно ноешь, все тебе не нравится!

Друзья отца жмутся где-то на лестничной клетке, а я жмусь к стене, зная, что будет дальше. Отец наступает на маму. Они оказываются на кухне. Там он хватает табуретку и швыряет ее куда-то в стену. Раздается оглушительный грохот, прямо как тогда, когда я отказался есть, и папа, не сумев меня уговорить, просто выбил из-под меня мой стульчик, ударил по табуретке, на которой стояла тарелка с едой. Я со стульчиком отлетел в один конец комнаты, еда – в другой. Это был рис. И я до сих пор помню, как мириады крошечных рисовых зерен рассыпались по полу.

Папа кричит что-то еще, говорит непонятные слова вроде «наезжаешь на братву, затрахала». А потом я вижу, как он хватается за кухонный нож и швыряет его в мою маму. Мне становится страшно. Все внутри холодеет от одной только мысли, что сейчас моя мама может серьезно пораниться.

Перебарывая ужас, я бросаюсь на отца в надежде отобрать у него табуретку, которой он замахивается. Мама бросается на меня, намереваясь уберечь от неосторожного удара. Стоит крик, шум, через какое-то время подключаются и друзья папы, «братва», как он их называет.

А еще спустя время все, наконец, стихает. Отец, хлопая дверью, уходит, прихватив с собой своих друзей, а мы с мамой остаемся одни. Впрочем, я знаю, что это ненадолго. Слушая мамины рыдания, чувствуя ее руки на своем теле, я думаю о том, что, когда настанет раннее утро, отец вернется. Он снова будет кричать на маму, говорить в ее адрес обидные слова. Снова попытается поколотить меня – он всегда так делает, если очень зол. И мы с ней, наспех одетые, снова вдвоем выскочим на лестницу, потом на улицу и будем нарезать круги вокруг дома, ожидая, когда отец заснет, и мы сможем вернуться в квартиру.

Так и происходит…

Пять утра.

На моем отце зеленые шорты с дыркой от сигареты у правого кармана. Он стоит босиком на ледяном цементном полу лестничной площадки, дверь квартиры распахнута почти настежь. Он кричит на маму, обзывает ее «овцой» и еще какими-то ругательствами, которые я не могу понять. А меня называет «мамкиным выблядком», «подлизой» и «подп*здышем». Я и значения этих слов не знаю, но уверен, что ничего хорошего их смысл не несет. От папы разит перегаром, чего я уже не чувствую, практически кубарем скатываясь по лестнице вместе с мамой – так сильно мы стремимся поскорее покинуть подъезд.

А на улице нас поджидает промозглый холод. Я все тру сонные глаза, мечтая о нагретой постели, которую пришлось оставить. Я не перевариваю вот такие вот прогулки. Но и деваться нам с мамой некуда: когда папа разгневан, лучшее, что мы можем сделать, это на какое-то время сбежать из дома.

ГЛАВА 2

Когда наступает последний день в детском садике и нас всех наряжают в костюмы ковбоев, пиратов, супергероев, а девочек – в костюмы принцесс, мне совсем не весело.

Мои родители развелись. Это значит, что теперь мы с мамой будем жить у ее родителей. Без папы. Папа останется в нашей старой квартире. Один.

Каждого ребенка рассаживают по одному и начинают фотографировать, эти фотографии потом раздают родителям. Меня тоже фотографируют, и, пока щелкает фотоаппарат, я все думаю о том, как же теперь папа будет жить без нас. Ему же очень скоро станет грустно и скучно. Да, папа часто бывает вспыльчивым, ругается со мной и с мамой и может сделать больно. Но иногда он бывает и хорошим. Как в тот день, когда у меня высохли и перестали писать фломастеры.

Было уже очень поздно. Мама с папой легли в постель, я же остался на полу с раскраской и своими видавшими виды фломастерами. И тут как назло те цвета, которые были нужнее всего, совсем засохли. Я выругался и без особого толка налег на них. Никакого результата. Только мерзкий, бесполезный скрип от соприкосновения наконечников фломастеров с бумагой.

Тогда папа спросил меня, в чем было дело. Я объяснил. Он на минуту призадумался. Потом встал с кровати и направился к серванту. Оттуда достал маленькую бутылку спирта, обложил пол ненужными, старыми газетами, сел рядом со мной и сгреб в охапку фломастеры. Он принялся заливать в них спирт, склонившись над газетами, которые, как я понял позже, постелил, чтобы не испачкать пол.

И пока он заправлял мои фломастеры, мы впервые за очень долгое время весело и интересно пообщались. Поначалу мама ворчала из-за того, что, мол, мы всю квартиру завоняли спиртом. Но потом оттаяла и даже присоединилась к нам. Села рядышком по-турецки и стала наблюдать за отцом.

И вот неужели нашей семье так требовался этот развод?

Наконец, фотографии готовы. Мама с воспитательницей очень увлеченно их разглядывают. Они говорят, что я хорошо получился и что меня любит камера. Но на это мне, по правде говоря, все равно. Я грущу по отцу. На мой выпускной он не пришел. Да и вообще куда-то запропастился. Скорее всего, разобиделся на нас с мамой…

Я гоню мысли о нем прочь. Это мой первый выпускной и я должен веселиться, верно? Тем более что мне уже шесть лет и скоро я, как настоящий взрослый парень, буду учиться в школе!

***

Ну и что я там восторженно верещал про школу?

Та, что досталась мне, выглядела до ужаса отвратительно. Во-первых, она была вся обшарпанная внутри и снаружи. Во-вторых, она оказалась гимназией с музыкальным уклоном. Да, я добровольно дал свое согласие на обучение в такой школе, потому что с детства обожал музыку, все отцовские пластинки до дыр заслушал, пока он не видел. Я был воспитан хард-роком, блюзом и рок-н-роллом семидесятых годов, еще балладами. И мне нравилась сама идея начать познавать азы музыкального искусства, чтобы в будущем стать рок-музыкантом, одним из этих умопомрачительно крутых ребят на сцене.

Но откуда же я мог знать, что учиться на музыканта будет так скучно?! Помимо стандартных уроков вроде чтения, математики, русского и английского языка у нас потом шли еще три, целых три (!) урока музыки. Сольфеджио, хор, практические занятия с инструментом – я выбрал фортепьяно, потому что… Ну, не знаю. Фортепьяно показался мне прикольной штукой, хотя вообще-то я бы с большим удовольствием выбрал гитару.

В общем, ужас!

Сольфеджио я принципиально не посещал – мне совсем не была интересна нотная грамота. Я был уверен, что мог отлично справиться и без нее.

На хоре делал вид, что пел, просто открывая рот.

Правда, недолго я так филонил – один раз меня поймали.

Учительница хора жестом приказала всем замолчать. Всем, кроме меня. А я и не сообразил, что это была уловка – так и продолжал, как рыба, безмолвно открывать рот.

Ох, и задали же мне потом!

И только практика у меня как-то сразу задалась. Мы с фортепьяно быстро нашли общий язык. Мои пальцы были длинными и податливыми от природы, и благодаря этой своей особенности я часто доставал до тех нот, которые были недоступны многим шестилетним малышам.

Несмотря на все мои шалости, по музыке у меня теснились высокие оценки. Я просто схватывал все на лету. Ну и был не обделен природным обаянием. Обмануть преподавателей было для меня легким делом. А прогулять школу, выдумав какую-нибудь историю, и вовсе было пустяком.

Так однажды я наплел, что меня за ногу укусила собака. Я нашел острую ветку и расковырял лодыжку до кровавых ран. Замотал ее бинтом, позволив каплям крови просочиться наружу, чтобы правдоподобнее выглядело. А потом, аккуратно выводя буквы, написал записку в школу якобы от имени своего отца.

Эта ересь и все последующие прокатывали непонятным даже мне образом, и я всегда оставался безнаказанным.

Что касалось друзей, то по непонятной даже для меня причине я выделял самых необычных ребят, в чем-то даже ненормальных. С такими я и начинал водить дружбу.

Учился у нас в школе один мальчик. Стеснительный, тихий, пялился на всех постоянно, но так ни с кем не подружился. Его родители являлись протестантами, и мне это тогда казалось очень интересным, ведь у нас в школе были одни католики.

Короче, я сам к нему подошел, и мы стали дружить. Его звали Славик, он был гением математики, чем я никогда не смог бы хвастнуть.

Славик частенько давал мне списывать домашку по алгебре, а я помогал ему с остальными предметами. Как выяснилось, в музыке он оказался беспросветно туп, но тянулся к ней всеми фибрами души. А мне-то что? Мне его присутствие в музыкалке было только на руку.

Мы образовали полезный друг другу тандем.

Только вот моему приятелю с садика – толстяку Димону, попавшему в один со мной класс, – он сразу не понравился. Он называл Славика скучным и странным.

Но кого это волновало? В нашей маленькой компании я был главарем, и я решал, с кем нам водиться.

Главенствовать я не особенно и стремился. Это получилось само собой после того, как я придумал идею наворовать дома сырых яиц, запрыгнуть на велосипеды и, разъезжая по улицам, швырять яйца в прохожих, машины, окна домов.

А еще у меня у одного был шикарный пластмассовый пистолет с оранжевыми пульками, которые вставлялись в магазин, как настоящие патроны! Этот пистолет подарил мне отец, и я им обычно обстреливал всякую ерунду вроде висящих на веревке вещей. Друзья мне советовали попробовать пострелять в животных. Но я так никогда этого и не сделал. Животных я очень любил. У меня дома жил пушистый кот по имени Кеша. Да, я знал, что Кешами обычно называли птиц, но мне на это было все равно.

***

Наконец, настал день, когда папа снова возник в моей жизни.

Я этому событию очень обрадовался. Прошел вот уже год с нашей последней встречи. И даже если я злился на него по поводу долгого отсутствия, то сейчас, при виде него, все мои обиды испарились. Я был счастлив снова быть с ним, играть с ним, смотреть на него, пусть он больше не выглядел, как крутой: на смену куртке пришла какая-то дурацкая толстовка, штаны с вытянутыми коленками заменили синие джинсы, а растоптанные кеды – ботинки.

Многим позже, когда я вернулся после прогулки с отцом и рассказал маме о своих наблюдениях, она ответила, что отец «все пропил, даже ту квартиру, где мы когда-то жили». Меня это, конечно, очень расстроило.

Ну а пока я был весел до невозможности.

Я сел с отцом в такси, и мы поехали в город.

Мы забрели в кафе. Я заказал себе просто кучу пирожных – папа ведь разрешил.

Уплетая пирожные за обе щеки, я рассматривал отца, от которого снова исходил этот странный запах перегара, да и взгляд у него был, как у дохлой рыбины. Он скалил желтые зубы и в целом выглядел каким-то… нездоровым что ли. А, мне было все равно на эти мелочи. Я любил его и таким.

За десертом мы много говорили о разной ерунде. Я рассказывал отцу, как шли мои дела в школе, рассказывал про шалости, про нового друга. Отец назвал его «размазней», словом, которое я тоже особенно не понял, и велел держаться подальше. Я пожал плечами и ничего не ответил, потому что точно знал: я ослушаюсь отца. Славик мне нравился, он был хорошим малым с незлобивым, неконфликтным характером. Да и к тому же, он был единственным, кто не ленился помогать мне с математикой.

Когда в кафе сидеть надоело, отец завернул те пирожные, что я не доел, в салфетки, и мы вышли на улицу. Мы встали в том месте, где люди ловили такси, и отец стал шарить по карманам в поисках денег. Как оказалось, все его деньги ушли на покупку пирожных. Делать было нечего – мы стали клянчить мелочь у прохожих. Мне было всего семь лет, и я не очень разбирался в чувствах, например, я не мог сказать, что ощущал в тот момент. Но ощущал что-то определенно неприятное.

То же самое чувство вернулось, когда отцу так и не удалось настрелять нужную сумму. И он от злости просто стал швыряться моими пирожными в прохожих, в машины, в здания.

В итоге домой меня отвезли на автобусе.

Об этом инциденте я, конечно же, не сказал маме. Но он запомнился мне на всю жизнь.

***

Впрочем, на этом неприятные для меня события не закончились. Через три года, когда мне исполнилось десять лет, мой кот Кеша умер. Он забрался на шкаф и неудачно упал, выкрутив заднюю лапу. Та начала с каждым днем все стремительнее гнить и распухать. До сих пор помню, как она выглядела: ненормально большая, гнилого синюшного цвета конечность с растопыренными пальцами.

Мама отвезла кота в ветеринарку, где его усыпили.

Так я не страдал еще ни разу в моей жизни.

Ко мне домой в тот день как раз пришел Славик. Обняв меня одной рукой за плечо, он молча слушал мои стенания. Если бы я не был убит горем, я бы обязательно поблагодарил его за то, что он просто вот так жалел меня, ни о чем не спрашивая.

Кот оказался первой потерей в моей жизни.

Прошла пара дней с момента смерти Кеши, и я снова встретился с отцом. Я был не весел, и мне хотелось, чтобы он это заметил и тоже пожалел меня. Да, вот такой я был слюнтяй.

Но отец пришел не столько ко мне, сколько мириться с моей мамой. У него в руках был увесистый пакет с подарками для нас обоих. Когда я спросил, что в пакете, он обнял меня и сказал, что если я позову маму, он обязательно расскажет и все-все подарки отдаст мне.

Ну как я мог отказать? Естественно я пошел за мамой, сказал ей, что отец хочет о чем-то с ней поговорить. Та погнала меня назад передать, что не желает с ним разговаривать.

Я все бегал туда-сюда от отца к матери и наоборот, пока мне это до смерти не надоело. Тогда я сказал, чтобы они оба прекратили валять дурака, и что я устал от идиотской беготни. Так и выразился!

Мама, наконец, вышла к калитке и стала разговаривать с отцом через нее. Она была недовольна, гнала отца прочь, говорила, что больше не вернется к нему и что он алкаш.

Отец на последнее заявление очень оскорбился. Высоко взмахнув пакетом, он шваркнул его о наш почтовый ящик, крича, какие мы с мамой «суки неблагодарные, твари» и что моя мама «шалава» и «шлюха». В пакете были флаконы с духами, сладости, соки в коробках. И все это смешалось в одну сплошную жижу, окатив и почтовый ящик, и калитку, и переднюю часть забора.

Отец велел забыть его навсегда. Сказал, что больше мы его не увидим, раз мы такие «неблагодарные». Он ушел, сильно качаясь из стороны в сторону, а я стоял и дрожал, как на морозе. Странное дело, на улице в тот день было жарко, но меня трясло, и дрожь эта исходила будто бы из глубин моего тела.

***

Последний инцидент с отцом сильно напугал меня, и я стал дерганым.

В целом меня тянуло к людям, у меня были прекрасные отношения в семье, у меня были друзья. Но везде и всюду меня вдруг стал преследовать непонятный напряг. Неожиданно для самого себя я стал ждать возможного удара даже от близких мне людей.

И я не знал, как избавиться от этих неприятных чувств – пока ты ребенок, ты мало что понимаешь. Даже толком не осознаешь, что с тобой происходит.

Я все варился и варился в собственном соку.

А потом настал день, когда я попробовал алкоголь.

Получилось это совершенно случайно.

У мамы был день рождения, она пригласила кучу своих подруг и устроила застолье. Я сразу умчался к друзьям на улицу – сидеть со взрослыми женщинами и слушать их непонятные разговоры мне было неинтересно.

Наконец, вечер подошел к концу, и мамины подруги разъехались, она начала убирать со стола. А я как раз заскочил на минутку домой. Я порядком набегался и умирал от жажды. Поэтому прибежал весь раскрасневшийся, запыхавшийся. Хватанул со стола первый попавшийся стакан, в котором, как мне показалось, плескался желтый лимонад. Опрокинул его в себя. И только когда вслед за его содержимым по моему пищеводу поползло странное тепло, я понял, что выпил целый стакан маминого вина.

Очень скоро я ощутил на себе все прелести его действия – тугую пружину во мне, с которой я жил в последнее время, отпустило, я почувствовал невероятную легкость в теле и в сознании.

Я опять поскакал на улицу к друзьям, но вел себя с ними уже иначе. Как-то очень легко вдруг стали находиться темы для разговора, как-то больше и чаще я вдруг стал улыбаться, шутить. И чувствовал я себя намного увереннее, чем когда-либо.

Это невероятно приятное состояние тела и души я впоследствии вспоминал очень часто.

Наверное, поэтому через годик я отважился попробовать кое-что еще.

У меня был родственник старше меня на пять лет, и он приходился мне двоюродным дядей. Он всегда отличался веселым нравом. Он был шустрым, мог, как акробат, сигануть из окна своей квартиры прямо на ветку рядом растущего дерева. Или вдруг, ломая себе кости, начать учиться делать сальто назад. Вот просто так, без причины! Потому что приспичило.

У него была своя компания друзей, но и с такой малышней, как я, он не брезговал тусоваться. Никогда не смотрел на меня свысока, общался на равных и всегда брал меня с собой гулять, если я напрашивался. Меня эта его непосредственность очень привлекала. Вообще, он был мне как родной брат, я считал его крутым и старался во всем походить на него. Да что там, я был просто без ума от своего двоюродного дяди! Хотя другие члены семьи считали его недалеким или вовсе умственно-отсталым.

Ай, что они вообще понимали в крутизне?

Какое-то время мой двоюродный дядя со своими друзьями увлекался мотоциклами. Причем не хромированными круизерами или спортивными байками, а всякими развалюхами, которые славились тем, что на них кто-то разбился. И чем большим количеством разбившихся славилась развалюха, тем круче она была.

Разве стал бы отсталый коллекционировать подобные жуткие штуки? Конечно же нет!

Хранились эти мотоциклы в большом амбаре.

И в этом амбаре произошло мое первое близкое знакомство с веществом.

Мой родственник и его друзья достали обычные полиэтиленовые пакетики, или кульки, как они выразились, и начались приготовления, от которых совсем скоро в амбаре стало нечем дышать – воздух пропитался липким запахом клея.

Когда все было окончательно готово, родственник и друзья уткнулись лицами в кульки. Мне тоже досталось, и я, не чувствуя ни капли страха – ну чем мог быть опасен обыкновенный клей, которым я в школе делал поделки? – сунул физиономию в свой кулек.

Развезло меня после пары вдохов.

В голове стал нарастать приятный шум, тревожность сменилась легкостью и приподнятостью настроения.

Вскоре реальное окружение стало восприниматься, как иллюзия: предметы изменили свою форму, звуки исказились, стали необычными. Тело ощущалось невесомым, а его части – некоторые увеличенными, некоторые укороченными.

Но все это было полной ерундой по сравнению с галлюцинациями, посетившими меня еще через непродолжительное время. Яркие, подвижные, они проецировались вовне, как на экране, и я даже при большом желании не мог их остановить. Голову наполняли шум, звон, гудение, реальные звуки стали неестественными, необычными, голоса моих приятелей звучали, как эхо.

Я будто открыл дверь в другое измерение, намного более объемное и живое, чем то, в котором я находился каждый день. Мои фантазии переплелись с видениями и обрели до того четкую форму, что я уже не мог отличить, где была реальность, а где – порожденный веществом вымысел.

После того, как я пришел в себя и отправился домой, меня страшно мутило, рвало на каждом шагу, болела голова, а во рту держался гадкий химический привкус. Но в целом я был доволен. Компания клея мне очень понравилась.

***

Так до двенадцати лет я изредка нюхачил. Попробовал даже побаловаться бензином из дедушкиного гаража. Но бензин меня не взял. Не вызвал особенно сильных ощущений, да и отходил я от него потом долго.

А затем у меня появились более интересные увлечения.

Мне уже исполнилось двенадцать, когда я узнал, что детей далеко не аисты или пчелки приносили.

Знание я это приобрел благодаря просмотру кассет дома у Димона. Особых кассет, засунутых в коробки из-под старых фильмов. Естественно, их от нас прятали, а если мы находили – родители строго-настрого запрещали прикасаться к ним. И мы давали клятвы, что никогда не прикоснемся.

Но как только мы оставались без присмотра, клятвы быстро забывались.