Czytaj książkę: «Лиговский пейзаж с пепелищем. Паулина делает первый шаг»

© Марек Корнов, 2018

ISBN 978-5-4490-6874-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Полумрак размеренно идущего поезда убаюкивал. Паулина пристроила голову на плечо мужа, делая вид, что спит. Глаза закрывались под неторопливый стук колес, но она все равно вполуха слушала разговоры, да вполглаза приглядывала за окружающими. Мозгу велено отдыхать, но быть начеку. Этому учил ее Дмитрий еще до их романа, лет эдак сто назад.

Разговоры вокруг обычные, про цены, дороговизну, да проклятых нэпменов, которые виноваты во всех бедах. Эти разговоры Паулина слышит ежедневно, и даже может предсказать, приведут ли они к драке или митингу. Сегодня, должно быть, обойдется, – слишком уж заспаны люди в этот ранний час.

– Яйца-то, яйца! С рынка принесла, дома гля – одна тухлятина! – вдруг заверещала тощая баба в мужской телогрейке из дальнего купе. – А назад принесла – не берёте!

Она обвиняющим жестом ткнула в группку людей в соседнем купе. Ближайший мужичок вздрогнул, но к бабе не повернулся, и всем телом выразил полную непричастность к тухлым бабьиным яйцам. Он, как и остальные, был в дешевеньком, драненьком пальтухае поверх добротного костюма, с портфелем, завязанным в застиранный платок. Этот маскарад ничего не дал, – народ опытным взглядом срисовал в них нэпманских приказчиков-счетоводов, и завистливо поглядывал еще с самого Кингисеппа.

– А сами-то говядину, небось, жрете! – все больше распалялась баба.

Мужичок повернулся к друзьям и нарочито громко заговорил с ними о чем-то своем. Но лоснящиеся щеки предательски выдавали: жрет. Может быть, и не только по праздникам.

Паулина незаметно приглядывалась к пассажирам. В следующем от нэпменов купе ехал дородный милиционер в новенькой шинели. Шинель подогнана по фигуре, – значит, сам он не из Ленинграда. Там служивых много, подгонять шинели на всех некогда. С милиционером едет совсем молодой парень, возможно, ученик. Он то и дело поглядывает на соседнюю клетушку, где едет изможденная старуха с двумя дочками. Дочки, с комсомольскими значками и косами колоском вокруг голов, не могут усидеть на месте, – в Ленинград едут! Старшая то и дело любопытно глазами по сторонам стреляет, да шикает на мать, едва та креститься начинает. Старуха не слушает. Знай себе, крестит лоб, то и дело пугливо озираясь вокруг.

Паулина тоже не любит Ленинград. Вспоминаются ей мерзлые опорки, холод и отчаяние, тяжесть на руках и красивое здание на бывшем Невском проспекте, около которого она почти уже окочурилась от голода.

«Бах!» – прогремело из открывшейся двери тамбура, резко вырвав Паулину из тьмы воспоминаний. Началось!

Дмитрий отреагировал мгновенно. Одной рукой он сжал ее запястье – просыпайся, а другой расстегивал кобуру. Инстинкт не подвел, и Паулина через секунду была с наганом в руках. Из открытой двери раздались выстрелы. Краем глаза она отметила, что дородный милиционер тоже вскочил и, профессионально уйдя с линии огня, выстрелил в плечо ближайшему бандиту. Мужичонка охнул и осел. Дмитрий подстрелил двоих, Паулина сняла их «помогалу». Она приметила его еще час назад, когда он пересел в их вагон и профессиональным взглядом обшарил его, определяя бырыг и терпил, целей будущего грабежа.

Пока Дмитрий, дородный милиционер и его помощник вязали бандитов, Паулина прошла в головной вагон, к машинисту. Сообщив ему о происшествии, она потребовала вызвать на ближайшей остановке транспортную милицию.

– Совсем распоясались, нелюди, – проворчал машинист. – Налет чуть не каждый день, милиционерам хошь разорвись.

Когда Паулина вернулась в вагон, все семеро бандитов были повязаны и сидели на полу в проходе. Нэпмены поглядывали на них с испугом и неприязнью. Они не сомневались в том, кто стал бы жертвами этого нападения.

Дмитрий представил ей милиционеров.

– Григорий Рябов, – протянул руку дородный милиционер. – А это, – кивнул он на младшего, Васька, стажер.

– Паулина Онуфриева, – представилась она, отвечая на рукопожатие.

Васька несмело протянул ей руку, открыв от восторга рот. Паулина привыкла к такой реакции. И к той, другой, тоже привыкла.

Спасенные из рук бандитов нэпманы пытались пихать спасителям деньги, а один достал шкалик и наборчик дорожных рюмочек. Паулина пить отказалась, но Дмитрий и их новые знакомцы радостно согласились на предложение.

– Люблю коньяк, – крякнул Рябов, выпив и разгладив усы. – Жаль, в нашем 26-м он уже редкостью становится.

Он с любопытством посмотрел на Дмитрия и оперевшуюся на его плечо Паулину.

– Какая вы пара подходящая. Жена красивая, муж… опытный.

– Старый, ты хочешь сказать? – засмеялся Дмитрий.

– Да почему ж старый, – зарокотал Рябов. – Ты вон еще какой. Хоть и седой да жилистый, как высохший дуб, а какой богатырь!

– Богатырь – из-за погон, – отозвался Дмитрий. – Наливай!

Рябов налил, они снова выпили. И снова. Когда кончился подаренный шкалик, Рябов вытащил из своего портфеля бутылку со звездочками и надписями на французском.

– Мне коньяк один нэпмен поставляет, – пояснил Рябов. – Мы его склад как-то от налета прикрыли, так он теперь постоянно… С благодарностью, так сказать.

– А у нас потерпевшие не платят за защиту своей собственности, – сказала Паулина.

– Так и у нас не платят, – подмигнул ей Рябов. – А благодарят!

Захмелев, Рябов принялся оглядываться, и скоро нашел, что искал.

– Эй, молодка, – окликнул он старшую из старухиных дочек. – Иди сюда. Поддержи общество.

Девушка поднялась, заглядевшись на лихие усы Рябова, но больше – на порезанную колбасу. Она присела на краешек скамьи рядом с Рябовым, который тут же налил ей рюмку нэпманского коньяка, всунул колбасу с хлебом в холодные пальцы. Девица колбасу мгновенно съела сама и ловко передала куски матери с сестрой. По тому, с какой скоростью исчезли куски колбасы с хлебом, Паулина поняла, что там, откуда они едут, снабжение так и не наладили.

Раздался шум – в вагон вошли два милиционера из транспортной милиции. Одного из них, Михея, Паулина знала, – он когда-то служил у них в отделении в Кингисеппе. Михей обменялся с ними рукопожатиями, цыкнул на бандитов, да пошел по вагонам, проверяя паспорта.

Рябов, меж тем, уже вовсю обнимал и хватал за коленки свою девицу, бубня что-то о том, что комсомолка должна поддерживать его партийную борьбу во всех проявлениях. Девица руку не отпихивала, но Паулина перехватила ее беспомощный взгляд, брошенный на мать, а затем – на Дмитрия.

– Ты ж комсомолка? – спрашивал меж тем Рябов, не снимая руки с коленки девицы.

– Комсомолка, а как же! Меня первой в комсомол приняли! – наивно похвасталась она.

– А ты какая комсомолка – прогрессивная, или из отсталых, деревенских? – продолжал свое коварный Рябов.

– Прогрусивная, а как же!

– Сейчас проверим, – усмехнулся Рябов, вставая. – Пошли!

Девушка встала, с недоумением глядя на него. Рябов, покачиваясь, подтолкнул ее к тамбуру.

– Пошли вон, с Коминтерном поборемся.

Она поняла. Ей бы отказаться, кинуться к матери, но как это сделаешь после того, что сейчас наговорила? Она и пошла, вздернув нос и дрожа коленками. Шла не слишком резво, несколько раз останавливалась, цепляясь подолом за лавки. Рябову приходилось то и дело подталкивать ее за зад, что он и делал с нескрываемым удовольствием.

Старуха, не зная, что делать, вдруг начала мелко креститься. Младшая дочь шикнула на нее, и тогда старуха вдруг заплакала и стала неловко утирать морщинистое лицо уголком старенькой косынки.

Дмитрий с досадой вздохнул.

– Не плачь, старая, – посоветовал. – В Ленинграде на это дело совсем по-другому смотрят.

– Конечно, мама, – поддакнула младшая дочка, сама растерянная до невозможности. – Так теперь поступают все комсомольцы – всегда диспут надо поддержать за правое дело!

– Да кто ж ее потом замуж-то возьмет после того диспута! – запричитала мать, сминая ветхую косынку в бессилии и отчаянии. – Неж та твой Коминтерн?!

Младшая вдруг повернулась к Паулине:

– Ведь правда же, что теперь, когда социалистическая революция вот-вот победит во всем мире, – спросила громко, ломающимся голосом, – уклад жизни должен поменяться, и жить мы будем по-новому. Свободно! Долой домострой! Правда же?

Смелые космсомольские речи, а глаза круглые от ужаса, – усмехнулась про себя Паулина.

– Правда, – спокойно ответила она. – Жить будем свободно и весело. Революция дала нам всем путевку в жизнь, и долг каждого комсомольца – помочь советской власти, чем посильно.

Из глаз девушки ушла последняя надежда. Мать с тихим стоном уткнулась в ладони.

Паулина встала и, на ходу доставая папиросу, направилась к двери в соседний вагон. В другом конце вагона через неплотно закрытую дверь она увидела Рябова, который уже оголил свою девицу до пояса. Большая грудь лишила его последнего разумения, и он елозил лицом от одного темного соска к другому, теребя одной рукой завязки своих кальсон, и не умея никак сладить с ними. Девица, с белым лицом и закушенной губой, вжалась в угол так плотно, что Паулине сделалось ясно: она отступала до последнего.

В соседнем вагоне Михей проверял документы. Паулина подошла к нему быстрым шагом,

– Слушай, Михей, – тихо сказала она, – проверь-ка документы у нашего соседа. Мы его документов не видели, а коньячок у него не из дешевых. Вдруг что…

– Есть, – вскинулся Михей.

– Он в соседнем тамбуре, – крикнула вслед Паулина.

Она с наслаждением покурила, вглядываясь сквозь грязное окно в утренние пейзажи. А когда вернулась в вагон, там уже разорялся оторванный от дела Рябов. С завязками он все-таки сдюжил, и сейчас из дыры в кальсонах густо торчал пук черных волос. Рябов не обращал внимания на свой расхристанный вид, роясь по карманам в поисках документов, да запальчиво переругиваясь с Михеем.

Паулина увидела, что старухи с девушками на ближайших скамейках уже не было. «Пересели, видать», – удовлетворенно подумала она, и снова прислонилась к твердой мужниной руке.

Через час приехали в Ленинград. Рябов к тому времени уже протрезвел и снова стал благодушен.

– Увидимся на съезде, – сказал он, пожимая руки Дмитрию и Паулине. – Вы ведь тоже на съезд милиции едете, я сразу понял.

– Точно, – улыбнулся в ответ Дмитрий. – Увидимся. И не переживай из-за этой бабенки.

– Да и хрен с ней! Замучился от триппера лечиться.

С этими словами Рябов взял под козырек, и они с Васькой пошли по булыжной мостовой, браво чеканя шаг.

Глава 2

Дом милиции, находящийся в старинном особняке, вряд ли когда-нибудь видел такое скопление людей. На съезд прибыли все милицейские чины, как из Ленинграда, так и из отдаленных областей, и теперь из-за обилия людей в погонах рябило в глазах.

Чета Онуфриевых разделась в гардеробе. Скинув милицейские шинели, остались: он – в форме, при всех орденах, полученных с 17-го года, и она – в своем единственном платье. Сегодня решила форму не надевать, и так из нее почти не вылезала. И не она сегодня была героем праздника, – муж.

Дмитрий с Паулиной отметились у чекиста на входе, который сообщил, что Дмитрия вызовут только в конце, после перерыва. Потом они нашли свободные места на скамье с краю, где можно было посидеть и поспать с открытыми глазами. Этому искусству Паулина выучилась в совершенстве, проведя много времени на разного рода партийных съездах.

Дмитрий тоже клевал носом.

– Тебе бы их поучить, как выступать надо, – толкнул он ее локтем, когда очередной выступающий отдолдонил длинную и зажигавшую только его речь.

Паулина улыбнулась, погладила мужа по руке. Вспомнила, что именно эта её способность когда-то свела их вместе.

Она работала тогда в типографии, и ей в этом несказанно повезло. Еще бы чуть-чуть – и помереть бы от голода ей, и не только ей. Каким героем он казался тогда 17-летней Паулине! Дмитрию сравнялось 35, и было совершенно непонятно, почему он, чекист со стажем, боевыми наградами и шрамом на запястье, вдруг обратил внимание на чернявую девчонку. У нее тогда вечно все плыло перед глазами от голода, – она часто недоедала. И платья не было справного, бабкино только, у которого весь подол истрепался. Прическу она сама себе портновскими ножницами отчикрыжила, когда после болезни косы в ниточку истончились. А на тебе – вдруг легли волосы пушистой шапкой над похудевшим лицом, – любо-дорого смотреть.

Тогда Дмитрий, мастер цеха и глава местной ячейки, вдруг схватился повышать ее боевую грамотность и как-то взял ее с собою на митинг. У него что-то с горлом было, и Паулина сказала речь перед заводскими вместо него. Со страху все перепутала, чему он учил – последовательно, только по одному тезису на одну тему. Расстроилась жутко, но неожиданно заводские приняли ее на «ура» и долго не отпускали. Всё вопросы выкрикивали, да пели слитно «Марсельезу». Потом руки жали, а Дмитрий её все к себе прижимал, притягивал – чтоб в толпу не утянули. Сказал, что у нее недюжинный талант к ораторству. Знал бы он, чему она обязана этому таланту… Хоть и одиннадцать лет вместе, но Паулина никогда ему об этом не рассказывала.

Да… С того митинга они возвращались, взявшись за руки. Паулина даже улыбнулась некстати: на сцене оратор в это время громил кровопийц-капиталистов. Дмитрий и сейчас держал её руку. Держал и на плечо навалился, сам впадая в полудрему.

Пережили длинную часть, наступил перерыв. В холле Дмитрий встретил множество знакомых. Встретили и Рябова с Васькой, которые где-то успели отутюжиться, и выглядели блестяще, по сравнению с помятой четой Онуфриевых.

Паулина отлучилась в дамскую комнату. Перед самым окончанием перерыва Дмитрий вдруг тоже собрался в туалет.

– Иди в зал, – сказал он ей. – Я сейчас.

Паулина вернулась на место. Началась наградная часть. По длинному списку вызывали отличившихся и вручали грамоту, а иногда и орден, – кто что заслужил. Паулина ерзала на месте, постоянно оглядываясь. Дмитрия все не было.

– Дмитрий Онуфриев! – прозвучало со сцены.

Черт! Паулина вскочила, не зная, что ей делать. Где Дмитрий?!

Имя Дмитрия, меж тем, прозвучало со сцены во второй раз.

Растерянная Паулина решилась и поднялась на сцену.

– Я его жена, – объявила она, предвосхищая вопросы. – Он… его нет.

Она достала документы, оглядываясь постоянно в поисках Дмитрия, но так его и не нашла. Документы тщательно проверили, но медаль Дмитрия ей не отдали.

– Только лично, – сурово сказали ей, выпроваживая со сцены.

*

Два часа спустя Паулина почувствовала, как на грудь окончательно навалилась паника. Она сидела в кабинете администратора, отчаянно накручивая телефон. Пока гардероб не опустел совсем, у неё ещё оставалась надежда, что это случайность, и Дмитрий сейчас вернется. Паулина уже позвонила в Главк, – затем только, чтобы узнать, что Дмитрия никто никуда не посылал. Набрав ещё несколько номеров, Паулина поняла, что все напрасно.

Она одернула форменку и вышла из кабинета. В фойе уже махала шваброй уборщица. Надо было куда-то идти, но идти было некуда.

Паулина в который раз подошла к стойке гардероба.

– Вспомнил, кто получал вторую шинель по этому номеру? – показала она гардеробщику номерок, который он уже видел не один раз.

– В десятный раз говорю, – никто! – раздраженно сказал пожилой, согбенный гардеробщик.

– Точно? Товарищ, посмотри остальные. Может, есть какая, где третья снизу пуговица красными нитками пришита? Это я с утра правила.

– Остальные-то чего смотреть? – угрюмо спросил гардеробщик.

– Вдруг упала, да на другой номер повесили.

Гардеробщик нехотя подчинился. Пересмотрев все шинели, развел руками.

– Нет такой. Везде нитка черная.

Он ушел выдавать оставшиеся шинели, а Паулина осталась стоять, не зная, что ей и делать. По стенам гардероба висели плакаты, которые предупреждали о том, что ценные вещи оставлять нельзя, что враг не дремлет, и о том, что планерки – только по понедельникам, а в остальные дни слоняться по фойе нельзя, и семки лузгать – тоже. Вот только, что делать, когда у тебя пропал муж, плакаты не говорили.

Подошедшие милиционеры из новгородских забрали сразу десятка полтора шинелей. Они громко обсуждали, где будут ночевать, потому что дома рабочих и колхозников переполнены. Судя по радостным голосам, перспектива ночевки на вокзале их не пугала.

– Закрываемси, – сказала Паулине подошедшая поломойка, молодая еще баба с маленькими нахальными глазками.

Паулина в отчаянии снова посмотрела на вешалки, словно они могли подсказать ей тайну исчезновения мужа.

– Что же с ним случилось?! – невольно вырвалось у нее.

Краем глаза Паулина заметила, как насмешливо скривились губы у бабы.

– Убег от тебя муженек-то твой, – высказалась та, сдирая с швабры мокрую тряпку и погружая ее в ведро.

От нелепости этого предположения Паулина даже фыркнула, хоть и не до смеха ей было сейчас.

– Он меня на двадцать лет старше!

Поломойка разогнулась, убирая локтем прядь, выбившуюся из-под косынки.

– И чо? Ты на себя давно в зеркало смотрелась? Тощая, черная, смолишь, вон, не переставая.

– Что ты городишь? – возмутилась Паулина. – Мой свои полы!

– Да я-то мою, – пожала плечами баба, снова принимаясь за дело. – Только тебе тоже хватит тут топтаться. Если убег, не вернется.

Паулина почувствовала гнев. Ей захотелось достать наган и как следует вмазать поломойке рукояткой между глаз. «Какие они тут смелые!», – громко возмущалась часть ее. Громко – чтобы заглушить второй голосок, тоненько повторяющий в голове: « А вдруг… правда?».

Паулина стиснула зубы и, не глядя больше на настырную бабу, натянула шинель. Не зная, что ей делать дальше, вышла на улицу. Согбенный гардеробщик проводил Паулину взглядом. Ушла, слава те, Господи. Три часа над душой стояла, курва милицейская.

Осмотревшись напоследок вокруг, все ли в порядке, гардеробщик подбрел в каптерку к своей мамаше, приехавшей недавно из деревни. Мамаша жила тут на птичьих правах, поэтому, когда была не нужна, отсиживалась в каптерке, подальше от глаз начальства.

Она уже ждала его, накрыв худо-бедно стол. Гардеробщик схватил бутерброд с вкусной заграничной колбасой из буфета, хлебнул чая из жестяной кружки и почувствовал, как по каждой жилке побежала нега. Наконец-то можно расслабиться. Он устало закрыл глаза, и тут же распахнул во всю ширь, зацепив взглядом неладное.

– Откуда это?! – рявкнул он, ткнув пальцем в шинель с третьей пуговицей, пришитой красными нитками, которая скромно лежала в углу.

Мамаша вздрогнула, испугавшись.

– Так… петелька на ней оторвалась. Я как раз пришивала, когда эта чернявая стала про нее спрашивать. Ну, я и смекнула, что не просто так мужик-то ее пропал. Не вернется, поди, уже.

Она погладила шинель рукой.

– Дорогого сукна вещь. На целую свинью сменять можно!

Гардеробщик испугался.

– Да ты что, мать, умом совсем повредилась? Как бы на хороший срок её сменять не пришлось. Мужик тот – чин милицейский из Кингисеппа.

– Так забрали чина-то твоего. На кой ляд ему теперь шинель?

– Забрали? Ты сама его видела?

Старуха пожала плечами.

– Его, не его. А видела из-за угла – ведут кого-то.

Гардеробщик нахмурился.

– А что не сказала-то сразу? Ладно… Знаешь, что. Спрячь-ка её получше и забудь. Они теперь тут рыть будут месяц, а может и больше. Неизвестно, кого уводили, – может, и не того, чья шинель. Мы люди маленькие, нам главное подальше держаться.

Мамаша, вытаращив глаза, закивала и мелко закрестилась. Немного погодя, она замотала шинель в тряпки, чтобы завтра с утра ее вынести и продать по-тихому на рынке.

Глава 3

Паулина брела по проспекту 25 октября и не знала, куда идти и что делать в этом гигантском и враждебном городе. Она прошла уже Октябрьский вокзал и брела туда, где маяком непонятно какой надежды торчал шпиль Адмиралтейства.

Рассудок, несмотря на черную опустошенность внутри, потихоньку возвращался к привычному ритму. Он язвительно напомнил, что переночевать можно было бы на вокзале в зале ожидания, но тут же одернул сам себя. Скамьи там, скорее всего, уже заполнены, а дожидаться свободного места можно и всю ночь. Да и потом, уснув на вокзале, с успехом можно было и не проснуться: слухи о зверствах лиговской шпаны дошли и до Кингисеппа.

Паулина лишний раз порадовалась, что когда-то жила в Петрограде и хорошо знала географию и нравы города. Не так-то он сильно и изменился с тех пор. Хотя, конечно, перемены были, и много. Электрический транспорт, троллейбусы и трамваи, поражали воображение. Паулина еще помнила старый трамвай-конку: маленький, аккуратненький, звонкий.

Отзываясь на ее мысли, по трамвайным рельсам что-то загрохотало. Паулина обернулась и чуть не вздрогнула, увидев перед собой гигантский гроб. Он был огромный, черный, с черепом впереди и знаком солнцеворота сзади. Гроб был так созвучен ее мыслям, что на секунду Паулину обуял мистический ужас: а не за ней ли он приехал? Только потом она разглядела, что все это мрачное оформление за какой-то надобностью было натянуто на обыкновенный трамвай.

Гроб, мрачно грохоча, проехал мимо, а Паулина все провожала его взглядом. Рядом появились студенты. Провожая восхищенными взглядами удаляющееся черное чудовище, они приняли её ступор за восторг.

– Хорошо наши ребята трамвай разукрасили! – хвастаясь, то ли спросила, то ли утвердила девчушка в платье из грубого холщевого мешка.

– Заметно, – отозвалась Паулина, провожая глазами адское сооружение. – Для чего так?

– Это гроб мирового капитализма. Поэтому и зашит черной фанерой, – авторитетно пояснила девчушка.

А ее приятель добавил:

– Завтра репетиция агит-парада коминтерновцев на площади Урицкого будет. Туда и поехал.

Они пошли дальше, а Паулина осталась на опустевшей Садовой, все еще слыша грохот гроба мирового капитализма. И вдруг, неожиданно для себя, она узнала такой знакомый театр Сабирова. А узнав, не могла понять, почему она сразу о нем не подумала.

Афиши перед входом возвещали о громкой постановке «На Дне», но названия театра она не нашла. Помня, где дверь служебного хода, Поля направилась туда. Обойдя театр с торца, она долго стояла, облокотившись о ставни низкого окна на первом этаже. С чего она взяла, что старик Аристарх все еще здесь служит?

Наконец Паулина постучала костяшками по стеклу. Долгое время ничего не было слышно. Наконец где-то внутри театра раздались шаркающие шаги. Дверь служебки слегка приоткрылась, и лысая голова в турецкой феске высунулась в приоткрытую щель. Аристарх, – отлегло у Паулины от сердца.

Увидев ее, старик издал невнятный радостный возглас и распахнул дверь во всю ширь.

– Здравствуй, дядя Аристарх, – выдохнула Паулина.

– Полиша, – улыбнулся он, пропуская ее. Маленький, скрюченный ревматизмом, дедуля в ватном восточный жилете был похож сразу на всех несчастных Шекспировских царей, у которых всего и осталось из богатств, что гордость и упрямство.

Аристарх, словно подслушав крамольное, вдруг захихикал и, закашлявшись, обнял Паулину:

– Иди уже! Птица моя перелетная.

Он подтолкнул её вперед по длинному коридору, к своему царству тряпья. По полу из глубин коридора тянулся мокрый след: старик мыл пол. Вот и сейчас он макал швабру с грязной тряпкой в ведро у входной двери, чтобы замыть ее следы.

Паулина усмехнулась, увидев луженую цепь, идущую от ручки ведра к трубе в стене. А на самом ведре красовалась надпись: «В ведро не плевать и хабцы не кидать! Комендант».

– Передовая у тебя тут агитация. Только «три-ноль» против коменданта, – сказала она, указывая на окурки, плавающие в ведре.

– Еще сведем счеты, – зловеще пообещал старик. – Лети давай, птичка-синичка. А то чай совсем остынет.

Паулина повернулась и пошла к знакомой двери. Аристарх хромал за ней, волоча за собой швабру. Сердце ее дрогнуло, узнавая. Ведь он всегда мыл полы именно так. Выходил по какой-нибудь надобности из своей каптерки, макал швабру в ведро с водой рядом с дверью, и, не отжимая, тащил за собой. Мокроты как раз хватало до конца длиннющего коридора. У входной двери стояло второе ведро. Процедура макания повторялась снова, и Аристарх отправлялся в обратный путь. Этот ритуал плотно вошел в жизнь театра, и только залетные удивлялись ведрам с водой, стоящим у каждой двери.

Комната Аристарха была все та же, с выцветшими бордовыми шторами цвета молодого вина, массивными креслами с красной плюшевой обивкой. По причине нехватки мест для хранения реквизита, старик вел поистине царскую жизнь: спал он на кровати под золотым балдахином времен Людовика XIV, ел на резном наборном столе.

Паулина заглянула в тесную комнатку, набитую костюмами, присела на софу у буржуйки, протянула озябшие руки к огню.

– К тебе ещё экскурсии не водят? – спросила она, гладя ладонью толстый бархат софы. – Такой роскоши даже в музеях не осталось.

Увидев ее у огня, Аристарх заторопился. Снял чайник с печки, разлил чаю в щербатые кружки, подвинул ей щедрый кус хлеба.

– Вот и «чайковский». Налегай, девочка.

Только втянув ноздрями запах хлеба, Паулина поняла, что умирает с голоду. Она жадно набросилась на краюху, запивая еду глотками обжигающего чая.

Аристарх смотрел на нее, не скрывая радости.

– Не думал еще когда-нибудь встретить тебя, Полиша, – сказал он. – Как ты живешь? Я ведь только потом узнал про несчастье с…

Его голос дрогнул. Паулина резко вздернула голову.

– Не надо! Об этом даже не заговаривай, дядя Аристарх. Я все забыла, и не желаю вспоминать.

Аристарх посмотрел на нее пытливо, как умел смотреть лишь он один, и Паулина поняла – не поверил. Но она и сама б больше всех удивилась, если б было иначе. Умен он был, ее дядька Аристарх.

– Как хочешь. Тогда о муже расскажи.

Паулина, сглотнув, отодвинула чашку.

– Прости меня, дядька Аристарх.

– За что это?

– Получается, о чем со мной не заговори, сплошной мрак. – Паулина вздохнула и, наконец, выжала из себя то, что сказать было так тяжело. – Пропал у меня муж.

Сосредоточенно глядя на щербинку на кружке, она монотонно рассказала старику о своих злоключениях. О том, как еще вчера они с Дмитрием радовались награде. Про налет в поезде рассказала, про знакомство с Рябовым.

Паулина говорила и заново взвешивала версии. Может, на Дмитрия напали подручные Кингисеппских бандитов? Нет, это бред – среди массы милиционеров никто бы не решился. Значит, ушел, потому и шинели нет. Но уйти вот так, перед самым награждением, даже не получив медаль, которые он так ценил… Нет, Дмитрий бы так не поступил. Точно, что-то случилось. Но что?

– Может, в Кингисепп вызвали срочно? – спросил старик. Слушал он ее теперь очень сосредоточенно, сложив домиком пальцы.

– Нет, – устало обронила Паулина, – Я звонила, проверяла.

Аристарх снова помолчал, о чем-то раздумывая.

– Любишь его, значит, сильно? – спросил, наконец.

Паулина едва не улыбнулась, услышав вопрос. Любовь… Театральное такое слово. Как будто ненастоящее. Но отмахиваться от вопросов старика было нельзя.

– Родной он мне, – наконец сказала она. – Спаситель, учитель, вождь.

Аристарх усмехнулся снисходительно и посмотрел на Паулину, как на малое дитя.

– А что так страсти-то мало? Как будто о товарище Ленине говоришь, земля ему пухом.

Паулина вдруг обозлилась.

– Мы с ним не первый год вместе, чтобы про страсть думать. А если б не он, и я бы сейчас неизвестно, где была. Чин милицейский, партийный билет, почет и уважение, – все это, потому что он был рядом. Помогал. Наставлял. Поддерживал.

Аристарх вздохнул.

– А ведь видел я Дмитрия твоего. Неоднократно видел. Неплохой он мужик, вроде. Только старый для тебя слишком.

Паулина устало откинулась на спинку софы.

– Да что вы все, – старый, старый! Как будто в суп его класть собираетесь.

– В супе он, может, и не нужен, – усмехнулся старик. – А вот в постели у тебя – очень даже. Ты ж молодая женщина. Тебе любовь нужна.

Паулина не знала, плакать ей или смеяться.

– Знаешь, дядька Аристарх… Когда ты в день по три изнасилования разбираешь, то вот этого… что ты называешь любовью… ну вот совсем не нужно!

Аристарх посмотрел на Паулину внимательным взглядом, смутив ее еще больше.

– Не любишь ты его, – сказал он окончательно, будто постановил. – Это хорошо.

– Почему? – спросила Паулина.

Аристарх неопределенно пожал плечами, встал и поплелся к кровати.

– Ложись сюда, – сказал он, сдернув роскошное бархатное покрывало. – Мне еще полы домыть надо.

Паулина порывалась спорить и улечься на софе, но, в конце концов, подчинилась и растянулась под рваненьким одеялом, которое пряталось под покрывалом. Она пыталась подумать, что ей делать завтра, но провалилась в сон, так и не придумав ничего толкового.

*

Паулина спала без снов и проснулась очень рано, когда захлопали по всему театру двери, зазвучали голоса, да кто-то начальственно стукнул в дверь старика.

– Не уходи без меня, – велел он Паулине, выскальзывая за дверь.

Когда старик вернулся, она уже оделась, умылась из покосившегося умывальника в углу и пригладила волосы.

– Значит так, Полиша, – сказал Аристарх. – Может быть, то, что я сейчас скажу, тебе поможет. Видел я твоего Дмитрия в последний год, раза два или три. Вместе с Лёлей Лиговской.

Паулина отступила, побледнев.

– Где видел? Здесь? В Ленинграде?

– Да, – сказал Аристарх, оправдываясь, – Не хотел тебе вчера говорить, чтобы ты ночь спокойно поспала.

– Да как ты мог его видеть? Ты ж его не знаешь!

– Я ж его видел еще когда вы с ним женихались. Ты приходила с ним в театр, помнишь? У меня хорошая память на лица. А он у тебя такой, заметный.

– Припоминаю, – выдавила из себя Паулина. – А кто такая Лёля Лиговская?!

– Проститутка, – жестко сказал Аристарх.– Только не из этих, желтобилетниц. В полюбовниках у ней сплошь нэпманы да бандитские главари ходят. Красивая, стерва, – старик аж зажмурился, будто лимона попробовал.

Паулина сжала зубы.

– Мой муж не шляется по проституткам!.

– Откуда ты знаешь? – резонно возразил старик. – И потом, Лёля – проститутка особая. Говорят, фабрикант Якупов отдал ей месячный навар с фабрики, – куча деньжищ! А Мишка Плюгавый подстерег Пахома Ведёрного в кабаке, да головой в яму с дерьмом сунул, потому что она ему сказала. Пахом Ведерный – авторитет на Лиговке, и кто угодно бы побоялся сделать такое. И Мишка бы побоялся, если б она ему себя не пообещала.

Паулина примолкла. Как раз в последние месяцы мужа стали все чаще вызывать в командировки в Ленинград. И похудел он в последнее время заметно, и замкнут стал еще сильней, чем обычно.

Она вздохнула. Хоть и противно, но Аристарх вполне мог оказаться прав. В своей постели Паулина мужа давным-давно не видела. Странно было только то, что он полез к проститутке в Ленинграде, как будто в Кингисеппе их было мало. Да и потом, он скорей бы подмял под себя какую-нибудь комсомолку, которая всем местам, где можно бороться за правое дело, предпочитала койку.