Czytaj książkę: «Театр невидимых детей»

Czcionka:

Marcin Szczygielski

Teatr Niewidzialnych Dzieci

* * *

Театр – это самое важное в мире, потому что там показывают, какими все должны быть и какими мечтают быть, – правда, многим не хватает на это смелости, – и какие они в жизни.
Туве Янсон. Опасное лето Муми-тролля

Первая часть

Глава 1

Внимание! Это моя первая книга, и я не гарантирую, что она написана по всем правилам. Но мама сказала, что надо рассказать, как все было, так что попробую.

Только сразу предупреждаю: не ждите ни драконов, ни волшебства, ни магии, ни тому подобной всячины, потому что их тут нет, а если предпочитаете сказки, то лучше вообще закройте книжку, потому что никакая это не сказка. Кто знает, может, в один прекрасный день я и напишу какую-нибудь волшебную историю, но не сейчас.

Раньше я вообще не верил в магию, потому что мне самому ни разу не довелось с ней столкнуться. Я считал, что это россказни для глупых малышей. Когда тети читали нам всякие волшебные сказки или когда их показывали по телевизору, я иногда даже злиться начинал. Ковры-самолеты, удивительные шкафы, которые переносят тебя в таинственные страны, амулеты, при помощи которых можно управлять временем, уродливые создания, исполняющие желания, – ну согласитесь, ведь чушь же полная! Случались, правда, такие моменты, когда хотелось во все это поверить. Особенно когда мне было очень плохо или, наоборот, когда за окнами появлялись зеленые листочки, а ветви большого куста сирени – того, что растет за складом, – склонялись под тяжестью благоухающих кистей и наступала весна. Тогда я принимался выдумывать всякие небылицы и ловил себя на том, что по дороге в огород высматриваю на краю тропинки волшебную синюю бусину или, сидя в игровой комнате, копаюсь в коробке с карандашами в поисках того самого, единственного. И сам на себя сердился – ну что за глупости?! Разве там, где я живу, можно верить в магию? Рассчитывать на то, что появится удивительный человек с длинной разноцветной бородой и угостит кого-нибудь из нас таблеткой, от которой вырастут волосы, или на подоконник вдруг вспорхнет кролик, который прилетел нас спасти? Такие враки хороши разве что для Крикушки Анеты из группы «Висла» или Сопляка Марека из группы «Буг» – они не очень шустро соображают и часто плачут, причем не только ночью.

Ну, позже-то я убедился, что кое-какая магия на свете все же существует, и способностями к ней обладают многие из нас. Более того, все это не имеет ничего общего с заклинаниями или волшебными палочками! Магию мы носим в себе с рождения, у каждого она своя… Фокус в том, чтобы ее обнаружить, потому что она не всегда видна с первого взгляда.

Я узнал об этом вскоре после того, как меня перевели в «Дубовый лес» – ранней осенью прошлого года, когда мучительное, ужасно длинное и жаркое лето, все никак не желавшее сдаться и отбыть в южные края, каждый вечер сотрясало небо и землю грозами. Именно тогда я познакомился с Сильвией, которая…

Но, наверное, лучше рассказывать по порядку и начать с самого начала. А потому пристегните ремни безопасности, садитесь поудобнее и – поехали! Возвращаемся на год назад!

* * *

Ранняя весна, за складом, у самой помойки, уже расцвела сирень, а я злюсь на себя из-за того, что опять размечтался о всяких несбыточных вещах, вот, например, что…

– Михал, к тебе гость! – Тетя Йола улыбается, я, уронив цветные карандаши на пол, вскакиваю со стула, несусь к двери, выбегаю в коридор и мчусь на всех парах, аж ветер в ушах свистит. Бегу мимо столовой, после столика главного дежурного сворачиваю и оказываюсь в гостевой комнате, где еще никогда не был, ну, во всяком случае, с гостями, то есть с той целью, для которой ее придумали. Чтобы с кем-нибудь встретиться. Итак – я вбегаю в гостевую комнату… Застекленная дверь хлопает о стену, солнечный луч ложится золотой полосой на серо-зеленый линолеум, а сидевшая в кресле незнакомая женщина при виде меня встает и спрашивает…

– Что это такое?

Я отвожу глаза от легонько колышущихся на ветру зеленых листочков акации, что растет за окном игровой комнаты, и поднимаю на тетю Йолу отсутствующий взгляд. Она склоняется над листком бумаги, который лежит передо мной, и рассматривает рисунок.

– Чего?

– Не чего, а что, – поправляет тетя. – Я спрашиваю про твой рисунок.

– А, рисунок… – бормочу я и тоже принимаюсь его разглядывать.

Вышло так себе, потому что черный карандаш почти сразу сломался. Черные карандаши у нас всегда ломаются первыми.

Половина рисунка закрашена одним цветом. Это неправильно, фон нужно закрашивать в конце.

– Кассиопея, – отвечаю я.

– Кассиопея? – повторяет за мной тетя Йола и берет рисунок. – А, из того фильма, да? «Москва – Кассиопея»?

– Нет, – качаю я головой. – Это созвездие.

О фильме я совсем забыл – мы посмотрели его неделю назад, ходили в кинотеатр «Единство» на улице Повстанцев, на утренний сеанс. Фильм очень классный, хотя советский, – я советское кино не очень-то люблю, потому что в нем плохие цвета. Плохие – в смысле ненастоящие… хотя если бы меня попросили объяснить, что я имею в виду, я бы не знал, что ответить. Но это как раз не новость, потому что я вообще не в состоянии ничего объяснить как следует, а уж тем более собственные мысли. Короче, в этом фильме человечество получает сигнал от другой цивилизации и запускает в космос ракету с детьми – им-то и предстоит встретиться с представителями этой самой чужой цивилизации, обитателями созвездия Кассиопеи.

Фильм, как я уже сказал, классный, но, по-моему, малоправдоподобный – во-первых, из-за этих приторных цветов, во-вторых, потому что в межпланетное путешествие отправили детей. Я не верю, что группа ребят в состоянии управлять космическим кораблем! Кто им разрешит? Детям ведь ничего не разрешают.

– Созвездие… – вздыхает тетя Йола и кладет рисунок на стол. – Ты должен был нарисовать своих близких.

– Я и рисую! Они там. В созвездии Кассиопеи. Они там живут! Там очень много места, потому что в этом созвездии больше ста звезд, – заявляю я.

– А ты помнишь, что я вам говорила о вранье?

– Я не вру! – кричу я. – Этих звезд правда больше ста! Я в энциклопедии прочитал!

– Не кричи.

– Я не к-к-кричу!!! – Я вцепляюсь пальцами в край стола и вдавливаю ногти в мягкую сосновую древесину.

Тетя Йола придвигает стул и садится рядом со мной. Стульчик маленький, детский, а тетя Йола очень большая и толстая, так что выглядит это забавно. Я ужасно злюсь, но все равно не могу сдержать улыбку.

Тетя Йола – самый толстый человек из всех, кого я встречал за всю свою жизнь. Даже считая тех людей, которых видел в кино и по телевизору. Она просто ужасно толстая! Наверное, толще ее нет на всем земном шаре. Это первая тетя, которую я так люблю, потому что чувствую, что она меня тоже любит. Правда любит – не притворяется и не из жалости. Так что я очень для нее стараюсь, и, говорят, делаю очень большие успехи, что само по себе здорово. Например, я уже почти не заикаюсь. Говорю тише, медленнее и редко кричу, хотя приходится прилагать жуткие усилия.

Раньше я часто кричал – конечно, не так, как Крикушка Анета, но все равно часто. И заикался, потому что говорил слишком быстро. Но причина не в том, что у меня что-то не в порядке с голосом. Просто, когда наконец удавалось заставить окружающих меня выслушать, я начинал торопиться, чтобы успеть сказать все, что собирался. Мне не хватало воздуха, а слова застревали в горле или убегали из памяти. Некоторое время ко мне даже ходил логопед, это такой специальный врач, который лечит речь, но от этих занятий получалось только хуже, потому что меня ужасно раздражали упражнения, которые он заставлял меня делать. Например, велел без конца повторять какие-то идиотские стишки или бессмысленные слова. А еще – втягивать воздух легкими, а не животом. По-моему, какая-то глупость, ведь человек не втягивает воздух животом, иначе бы он все время икал – как после газировки.

Тетя Йола не говорит мне, чтобы я не втягивал воздух животом. Она всегда умеет меня рассмешить. Ее интересует, что мне снилось, о чем я думаю, что люблю. Даже если я начинаю немного заикаться, она совершенно не раздражается и не пытается договаривать за меня слова – я это терпеть не могу! Улыбается и ждет, пока я сам закончу. Для тети Йолы это важно, я чувствую. Поэтому и для меня это стало важно. Я хочу, чтобы она была мной довольна.

– Когда я попросила нарисовать самых близких для тебя людей, я имела в виду портрет тех, кто тебе дорог. Настоящих людей, а не придуманных, – объясняет тетя Йола.

– Я понял, – отвечаю я, изо всех сил стараясь не повышать голос. – Но я имел в виду другое.

– Что же?

Я открываю рот, но тут же закрываю. Чувствую, что снова начинаю волноваться. Вот всегда так, всегда! У меня в голове все есть, я все понимаю, но, когда пытаюсь объяснить, нужные слова куда-то деваются.

А ведь я знаю миллион слов! Куда же они деваются в такие моменты? Я краснею и молчу или начинаю заикаться. Из-за этого некоторые ребята думали раньше, что я – «чокнутый».

Я что хотел сказать? Что прекрасно знаю, зачем нужны эти рисунки! Можно подумать, мало мы рисовали всякой всячины, когда приходили психологи со своими тестами. Да сто тысяч раз! При желании я мог бы нарисовать такой рисунок на пять с плюсом, поскольку уже отлично разбираюсь, что нужно, чтобы получить высокий балл. Надо нарисовать сначала себя, потом тетю Йолу. Еще на рисунке должны быть Неваляшка, тетя Директор и желательно еще кто-нибудь из взрослых, например дядя Бухгалтер, которого, впрочем, я и в самом деле люблю. Все мы должны держаться за руки и широко улыбаться, цвета должны быть веселыми, небо – синим. И еще надо нарисовать наш «Молодой лес», какие-нибудь деревья и солнце. Психолог посмотрел бы на этот рисунок, поулыбался, покивал головой, а потом сделал бы в моем личном деле пометку, что я суперадаптированный, суперуравновешенный и супернормальный ребенок – ну почти как из обычной семьи!

Так что, если бы пришел психолог или врач, я бы и нарисовал такой рисунок – чтобы от меня отстали. Но для тети Йолы я хотел нарисовать что-то настоящее, что-то действительно от всего сердца. Конечно, моя семья не живет в созвездии Кассиопеи! Потому что нет у меня никакой семьи, я это отлично знаю. Но почему я не могу думать, что они там? Ведь я не убегу и не полечу к ним, потому что у меня нет ракеты, – впрочем, пока вообще еще не изобрели космический корабль, на котором можно улететь так далеко!

Этим рисунком я хотел показать, что для меня по-настоящему важно. Звезды! Может, у меня и нет никаких родных, ни одного своего человека, но ведь звезды принадлежат всем и каждому! Я отлично разбираюсь в звездах, прочитал о них кучу книг, некоторые очень сложные, совсем взрослые! Я уже различаю многие созвездия, даже могу отыскать их на небе! Я бы все отдал за настоящий телескоп и возможность смотреть через него на ночное небо…

Нужно было вначале телескоп нарисовать! Тогда бы тетя Йола скорее поняла, что я имел в виду!

– Пять часов, – говорит тетя Йола. – Уроков много задали?

Я качаю головой – мол, нет, не много, завтра ведь свободная суббота и в школу идти не нужно. На понедельник что-то задали, но до него еще два дня. Я люблю, когда суббота – выходной, и очень обрадовался, когда узнал, что скоро все субботы будут такими – по телевизору передавали, что с начала следующего года. Пока что у взрослых и школьников свободна каждая вторая суббота.

– Ну, тогда я больше не буду тебя мучить, – заявляет тетя Йола. – До ужина можешь делать что хочешь.

* * *

Меня зовут Михал, фамилия Шимчик. Я родился 10 февраля 1971 года в Катовице. Мою маму звали Зузанна, а папу – Михал, так же, как меня. Но я их не помню, потому что оба погибли в аварии, когда ехали на автобусе в Бытом – смотреть новую квартиру, которую им дали. То есть которую нам дали, я ведь тоже должен был там жить.

Моя мама была медсестрой и работала в больнице, а папа работал в шахте, но не шахтером, а в администрации – все это записано в моем личном деле, я знаю, потому что иногда прихожу к тете Директору и прошу мне его показать. Она почти всегда разрешает, если только не очень занята. Я уже на память выучил все, что там написано, и у меня есть целых семь фотографий моих родителей и три – бабушкиных, а еще восемь снимков разных людей, о которых я не знаю точно, кто они такие, но очень может быть, что это тоже мои родственники. Я храню эти фотографии в сером конверте, который лежит на моей полке на складе, чтобы ребята не испортили.

Здесь, в «Молодом лесу» в Семяновице-Слёнске, я живу уже почти четыре года. Раньше я жил в доме малютки в Рыбнике, а до этого – у бабушки, но я то время не помню. Моя бабушка заболела и умерла, когда мне было три года, потому что она была очень-очень старенькая. Ей был восемьдесят один год, она родилась еще в девятнадцатом веке! Оказалось, что меня некому взять, так что я попал в дом малютки, где было очень плохо, но терпимо. Когда мне должно было исполниться семь лет, меня перевели сюда – таких больших детей в Рыбнике не держат. Здесь мне тоже было плохо, ну, во всяком случае сначала. Где-то с год, пока в «Молодой лес» не пришла работать тетя Йола, а в моей группе, которая называется «Сан», не появился Неваляшка. Теперь у меня тут жизнь вполне сносная, во всяком случае обычно.

Детский дом «Молодой лес» очень отличается от дома малютки в Рыбнике, поэтому сначала мне пришлось нелегко. В Рыбнике гораздо меньше ребят, чем здесь, и это было лучше.

Там мы целый день играли в большой комнате или в саду, и я ходил в детский сад. Будили нас в семь, а не в шесть, как здесь, все дети хорошо знали друг друга – кроме новеньких, конечно, но с ними мы тоже быстро знакомились. Мой номер был двенадцать, он был вышит на всей моей одежде, на полотенце и даже написан на ботинках – изнутри, под язычком. В коридоре шкафчик с номером двенадцать – склада в Рыбнике не было, – а ключ от этого шкафчика хранился у тети Директора. Вообще номера в Рыбнике были важнее всего – даже важнее имен или фамилий, потому что мы были слишком маленькими, чтобы читать буквы, а номер легко выучить. Иногда из-за этих номеров случались всякие смешные недоразумения.

Например, как-то на прогулке одна девочка – восьмерка – увидела дом номер восемь. Мы в тот день шли вместе с тетей, семьей. Мне гораздо больше нравилось гулять семьей, чем парами, потому что люди тогда не сразу догадываются, что мы из детского дома. Идти семьей – значит идти группой, но не держась за руки, а как кто хочет – главное, чтобы за тетей.

Ну так вот, мы шли семьей, человек пятнадцать, и вдруг эта девочка увидала дом со своим номером. Она была младше меня, но ненамного. Сначала она замерла, а потом перебежала через улицу, открыла калитку и начала стучать в дверь. Колотила кулаками и кричала всякие глупости, потому что решила, что раз у нас все, на чем вышита или написана восьмерка, принадлежит ей, то и этот дом – тоже, и там наверняка живет ее мама. Получился скандал, тетя распереживалась, а мы принялись бегать вокруг и орать как сумасшедшие.

Тогда из этого дома вышла какая-то женщина – она вообще не понимала, что происходит, а та девочка схватила ее за руку и не хотела отпускать. Тетя кричит, мы тоже кричим и вообще жуткий переполох, потому что соседи этой женщины тоже все повыходили на улицу – воскресенье же, так что народ сидел по домам и смотрел телевизор или разгадывал кроссворды. Наконец все утихомирились, тетя все объяснила, и люди разошлись. Женщина ушла в свой дом под номером восемь, а девочка под номером восемь ужасно плакала, но больше не скандалила. В наказание мы возвращались домой парами и ходили так на прогулки целую неделю, что, с моей точки зрения, было очень несправедливо. Но самое замечательное то, что через несколько дней эта незнакомая женщина из дома номер восемь пришла к нам в гости, чтобы увидеться с девочкой номер восемь – не помню, как ее звали. Потом она приходила еще и еще, и наконец забрала эту девочку на каникулы и стала ее тетей! Такие чужие тети и дяди – не из детского дома – называются гостевой семьей, и их можно навещать, проводить с ними праздники и каникулы – если, конечно, те сами пригласят, потому что по своему желанию к ним ходить не полагается. Ну, теоретически они даже могут стать приемной семьей, если ребенка можно усыновить или удочерить и удастся оформить все документы. Ту девочку удочерить было нельзя, потому что у нее имелся собственный папа, который, правда, сидел в тюрьме и не мог даже приехать в гости, но ни за что не соглашался, чтобы дочку забрала какая-нибудь другая семья.

Я сначала очень боялся, что меня кто-нибудь усыновит, – ведь никаких родственников у меня нет, так что теоретически это возможно. Но оказалось, что я уже слишком большой – с такими детьми, которым почти четыре года, как мне было тогда, мало кто хочет связываться, особенно с мальчишками. Когда я узнал, что слишком взрослый для усыновления, то испугался и пожалел – у меня так часто бывает. Например, сначала все утро думаю: «Ой, только бы на обед не селедка с картошкой, ой, только бы на обед не селедка…» – а когда мы наконец идем в столовую и оказывается, что на обед вовсе никакая не селедка, мне вдруг становится жалко. Вы понимаете, почему так? Я – нет.

Одно время у меня был такой дядя, он шесть раз сводил меня в кино, два раза брал к себе домой на Пасху и четыре раза – на прогулку, причем один раз очень далекую. Пришлось даже на автобусе ехать! Собственно, это была не обычная прогулка – мы поехали в лес за грибами, но ни одного не нашли, в смысле – хорошего. Попадались только несъедобные, про которые дядя сказал, что это заячья картошка, и не разрешил их собирать.

Мне дядя нравился, он научил меня играть в шашки и был не очень разговорчивым, так же, как я тогда. Дядя носил красный свитер с горлом, борода у него была растрепанная, а сам он – очень высокий и очень серьезный, хотя, если его по-настоящему рассмешить, он очень громко смеялся и долго не мог остановиться. Один раз я его сам случайно рассмешил, как раз когда мы ехали в лес за грибами. Когда мы сели в автобус, дядя дал мне бумажный пакет с конфетами, но они быстро закончились. Ехать было интересно, но я все равно заскучал и стал этот пакет надувать. В конце концов он лопнул. Я даже не ожидал, что получится такой хлопок, прямо как пушечный залп! Мне кажется, за всю историю человечества ни один пакет так громко не лопался. В общем, раздался хлопок, и сидевшая передо мной женщина в платке вскочила со своего места и ужасно закричала – вопль был пронзительный и короткий, словно кто-то внезапно бросил ее в ледяное озеро. Я ужасно испугался, дядя сначала вытаращил глаза, а потом захохотал – от всего сердца и очень громко. Он все смеялся и смеялся и никак не мог перестать. Я, посмотрев на него, тоже стал смеяться, и другие люди в автобусе – тоже, кроме той женщины, которая очень на меня разозлилась из-за этого лопнувшего пакета. Потом, когда мы уже приехали на место и бродили по лесу в поисках грибов, дядя время от времени вспоминал женщину из автобуса и опять начинал громко смеяться. Но потом он получил работу в Перемышле, и ему пришлось уехать из Рыбника.

Он прислал мне восемнадцать почтовых открыток и два письма, правда коротких. Я тоже ему писал, то есть диктовал тете, а она записывала и отсылала мои открытки – я их сам выбирал в киоске. Этого дядю звали Фридерик, точно так же, как Шопена. Я считаю, что это очень оригинально, и жалел, что у меня другое имя. Я даже спросил тетю Директора, нельзя ли мне его поменять и стать вместо Михала Фридериком, но она сказала, что это так просто не делается, только через суд, как усыновление. И добавила, что ведь имя для меня выбрали родители, так что это подарок от них на всю жизнь, и я должен ему радоваться. Я подумал и решил, что она права. С тех пор я люблю свое имя.

В наш детский дом в Рыбнике довольно часто приходили разные взрослые люди, которые хотели стать гостевой тетей или гостевым дядей или навсегда кого-нибудь усыновить или удочерить. Они усаживались в кресло в гостевой комнате, а тетя звала какого-нибудь ребенка, который, с ее точки зрения, этим людям подходил, или приводила сразу нескольких, чтобы те сами выбрали – кто им понравится. Гостевую комнату в доме малютки в Рыбнике я знал хорошо, потому что меня туда часто приводили. Сначала я боялся этих встреч, но позже – когда уже привык и стал забывать бабушку, у которой жил раньше, – мне тоже захотелось иметь гостевую тетю или гостевого дядю. Но чем больше мне хотелось, тем хуже все получалось. Я ужасно краснел, сидел словно аршин проглотил и был не в силах выдавить из себя ни слова – даже улыбнуться заставить себя не мог. Лицо у меня делалось как будто железное! Другие дети умели быть веселыми, ластиться к взрослым, много болтали и обнимали их – я никак не понимал, почему у меня не выходит! Только тот дядя Фридерик меня взял, а потом уже больше никто не хотел. Одна женщина пыталась со мной поговорить, но я так разволновался, что у меня даже слезы на глаза навернулись и я не смог произнести ни слова. Позже та женщина сказала тете Воспитательнице, что я «наверное, отсталый». Она говорила тихо, но я стоял рядом и услышал. Потом я уже сам отказывался ходить в гостевую комнату.

* * *

Ну вот, а теперь я вам немного расскажу о нашем детском доме – чтобы вы могли себе его представить. «Молодой лес» огромный, и построили его совсем недавно. Я теперь сообразил, что легче всего понять, старый дом или новый, по крыше или по потолку. В старых домах крыши покатые, а в новых – совсем плоские, и потолки в старых домах очень высоко, а в новых – низко. Может, это потому, что раньше люди были гораздо выше, чем теперь? Надо проверить в энциклопедии.

Но вернемся к нашему рассказу… «Молодой лес» большой, в нем целых шесть этажей! На воротах висит красная табличка с белой надписью: «Государственный детский дом „Молодой лес”». Мне эта табличка совсем не нравится, я считаю, что, если бы ее сняли, было бы гораздо лучше. Тогда прохожие не сразу бы понимали, что это детский дом, и не смотрели бы на нас из-за забора с ТАКИМ выражением лица. ТАКОЕ выражение – это когда на лице появляются одновременно жалость и чуть-чуть отвращения, – мне самому становится нехорошо, когда я вижу у кого-нибудь ТАКОЕ выражение! Я уже шесть раз бросал в специальный ящик для идей, который висит в галерее, записку с предложением снять табличку при входе, и знаю (потому что этот вопрос очень часто поднимают на линейке), что многие другие ребята тоже это предлагали, и не раз.

В «Молодом лесу» живут семьдесят детей! Ужасно много, правда? Самым младшим – три года, а старшим – за двадцать. Этих, самых старших, называют уже тетями и дядями.

Кроме детей, в «Молодом лесу» есть еще множество действительно взрослых тетей и дядей, которые тут работают, – я здесь уже почти три года, но, пожалуй, не всех хорошо знаю. Знаю тетю Директора, которая нами руководит. Дядю Бухгалтера и двух тетей Бухгалтерш, которые сидят с ним в одной комнате. Тетей и дядей Воспитателей – их очень много. Тетю Доктора, двух тетей Медсестер, тетю Гигиенистку, тетю Кухарку, тетей Уборщиц, дядю Вахтера… Уф, их столько, что я, пожалуй, больше не буду перечислять, а то это займет целую страницу!

Лучше я напишу о тех, кого люблю: конечно, на первом месте тетя Йола, воспитательница нашей группы. У нас есть вторая воспитательница, тетя Матильда, но она так себе, не классная. Тетя Матильда обычно дежурит с нами ночью.

Я люблю дядю Радослава, который занимается бухгалтерией, то есть считает, сколько что сто́ит (всегда получается слишком дорого), сколько потрачено денег (всегда получается слишком много), и который приносит нам карманные деньги на неделю (всегда получается слишком мало) в рабочие субботы или в пятницу, если суббота выходная.

Я люблю тетю Янину, кухарку, потому что она всегда старается, чтобы мне досталась целая картофелина с края котла, а не раздавленная из середины – я такие не очень люблю.

Люблю тетю Стоматолога, хотя не люблю лечить зубы (очень не люблю!).

Люблю дядю Вахтера, который убирает двор и ухаживает за огородом… И конечно, люблю еще тетю Илону, воспитательницу двух старших групп – «Одра» и «Дунаец». Но тетю Илону любят все. Она у нас знаменитость, потому что летала на самолете, два раза была в Швеции, а еще у нее много заграничных вещей из валютного магазина на улице Повстанцев, то есть таких, которые можно купить только за доллары. Тетя Илона одевается очень ярко, носит длинную джинсовую юбку и футболку с надписью «АББА» – это очень известная музыкальная группа.

Видите, сколько у нас взрослых, которых я люблю! Я и сам не подозревал!

Вообще взрослых, которые работают в «Молодом лесу», можно разделить на три группы: «чувствительные», «холодные» и «нормальные».

«Чувствительные» тети и дяди мне не очень нравятся, потому что с ними много сложностей. «Чувствительная» тетя с одними слишком дружит, а к другим относится прохладно, поэтому ребята из-за нее ссорятся и дерутся. У «чувствительной» тети часто глаза на мокром месте, так что многие из нас тоже принимаются хлюпать носом и психовать. «Чувствительная» тетя может ни с того ни с сего тебя обнять, а потом вдруг, наоборот, сделаться ужасно строгой. Мне всегда казалось, что такие «чувствительные» тети многое делают из жалости, а не от доброты, так что я их не особо люблю. Правда, от «чувствительной» тети иногда может быть польза, потому что, если ты у нее любимчик, она может помочь избежать наказания, когда что-нибудь натворишь, угостит вкусненьким или что-то подарит, а может случиться – даже возьмет домой на воскресенье или на праздники.

«Холодные» тети и дяди – противоположность «чувствительным». Они никогда не смотрят в глаза, редко к тебе прикасаются и обращаются, только если без этого нельзя обойтись и только если нужно сказать, что делать полагается, а что – нет. «Холодных» не следует ни о чем расспрашивать и уж точно не стоит к ним бежать, если тебе приспичило поплакать или вообще грустно, потому что потом пожалеешь и будет еще хуже. Но вообще-то «холодные» – не такие уж плохие, потому что всегда известно, чего от них ждать, и, если вести себя правильно, никаких хлопот от них не будет

И наконец, третья категория – «нормальные» тети и дяди. Эти – лучше всех. Они помнят, как тебя зовут. Если тебе плохо, умеют поговорить об этом и объяснить разные вещи. Если нужно наказать – накажут по справедливости и забудут, а если тебя действительно обидели – накажут обидчика. «Нормальная» тетя может обнять, смотрит тебе в глаза, а если ты нарушил правила – например, встал ночью и подошел к ней, – сначала разберется, в чем дело, и, если причина действительно серьезная, крик поднимать не будет.

Разумеется, больше всего мы любим «нормальных» – к сожалению, такие у нас не задерживаются, потому что им часто предлагают работу получше, в других детских домах, где они становятся директорами или завучами.

Тетя Йола – «нормальная», так что я очень боюсь, как бы ей тоже не предложили работу, и изо всех сил держу кулаки, чтобы такого не случилось – хорошо бы вообще никогда-никогда. Я очень рад, что она такая страшно толстая, потому что в общем толстых не очень любят, так что, может, из-за этого никто не захочет предложить ей работу повыгоднее. Когда я получаю свою порцию конфет или сам покупаю их в магазине на карманные деньги, то всегда даю тете Йоле одну или две, чтобы она случайно не похудела.

Теперь расскажу немного о нас, то есть о детях из «Молодого леса». Мы разделены на группы, и каждая группа носит имя одной из польских рек. Я предлагал назвать наши группы именами созвездий, но за мою идею, к сожалению, проголосовало меньшинство, и ее не приняли. В каждой группе около десяти детей – в зависимости от размера спальни, потому что вся группа спит в одной комнате.

В «Сане» нас восемь человек, потому что спальня у нас маленькая. Обычно в группе все ровесники, разве что нужно сделать так, чтобы в одну группу попали братья или сестры – тогда, конечно, кто-то будет отличаться по возрасту. В «Сане» у нас восемь мальчиков, все мы одногодки, за исключением Неваляшки, о котором я еще расскажу. Кроме нас с ним в группе «Сан»: Мирек, Шимек, Ежи, Куба, Мариуш и Зенек. Я перечисляю в том порядке, в каком с ними дружу.

Дети из одной группы вместе дежурят – например, убирают или помогают на кухне. Еще у нас есть своя грядка в огороде – на ней стоит табличка «Сан». На первомайских демонстрациях мы тоже идем вместе: одна колонна – одна группа. Я люблю первомайские демонстрации, потому что на них бывает очень весело. В прошлом году тетя Матильда дала нам большие яркие цветы из соломы и велела ими махать, но цветы быстро рассыпались, потому что мы начали ими драться.

Детдомовцы (то есть мы) делятся не только на группы, но и на всякие подгруппы – к примеру, «классные», «нормальные», «переростки», «хулиганы» и «чокнутые». Изредка встречается также тип, наихудший из всех, – «доставалы», которые способны по-настоящему отравить кому-нибудь жизнь и здорово измучить. К счастью, это продолжается не очень долго, рано или поздно тети и дяди замечают, что происходит, и тогда «доставалу» переводят на ресоциализацию в специальный центр, о котором мы мало что знаем – только то, что это место страшное и никому не хочется туда попасть. Я не знаю никого, кто бы вернулся из такого центра обратно в «Молодой лес».

Если тебя не переведут в следующий класс два раза подряд, ты становишься «переростком». Большинство «переростков» – это одновременно «хулиганы» или «чокнутые».

«Нормальный» детдомовец – это такой, который ничем особенно не отличается от других – ни в лучшую сторону, ни в худшую. Учится сносно, экзамены сдает, дерется не слишком часто, не ворует и не доставляет неприятностей тетям. Я «нормальный», хотя чуть было не стал «чокнутым» из-за этого моего заикания и запинания.

«Классные» детдомовцы – особенные. Они обычно хорошо учатся, хотя дело не в этом, главное – «классные» помогают другим. Завяжут шнурки, если у тебя с этим проблемы, одолжат карандаш, если кто-нибудь свистнул твой, поговорят, если тебе плохо. У «классных» все получается, причем отлично. Занятия с тетей Яниной на кухне, в столярной мастерской или ателье: приготовленные ими блинчики – всегда самые вкусные, сколоченные ими скворечники – аккуратные и крепкие, сшитые ими мешки для сменки можно без стыда носить в школу. «Классных» все любят, их часто назначают старшими дежурными и выдвигают на всякие должности. Я бы не смог быть «классным», даже если бы очень захотел, потому что мне кажется, что это ужасно утомительно! Так что я еще больше ими восхищаюсь.