Мучительно тасуя темы,
Поскольку о любви нельзя,
Я ей писал о том, что все мы
Хорошие, что теоремы
Доказаны и есть стезя,
Которая – предназначенье
И представляет важный путь,
И лишь презревший искушенье
Познает истину и суть
Здоровой мысли, а раченье,
Бесспорно, выведет на свет…
Кто мной руководил в ту пору
И предавал весь этот бред
Бумаге? Большего позора
Нельзя придумать. Воды лет
Не смогут смыть смолу сомнений
С моих сочащих смуту ран;
И пошлость звукоповторений,
И сор бессмысленных творений
Не спрячет змей анжамбеман…
А надо бы, всего лишь, было
В канун, ну скажем, именин,
Когда один и всё немило,
Уныло, грустно и постыло,
Пробраться к ней под мезонин.
Узрев любимое сусало,
Разъять грудину… руку в брешь…
Наружу сердце и устало:
«Не жалко, дорогая, ешь,
Когда уже понадкусала».
Как – будто штиль:
Волны у самых ног
Смывают быль,
И в золотой песок
С водой ушли
Сказки далёких стран,
Но там – вдали –
Прячется ураган
В сердце циклона
И смерти нет:
Шторм донести готов
На этот свет
Море из берегов,
В полночный сон
Брызги из «глаз грозы»,
Последний стон,
Каплю Его слезы
В сердце циклона
Проснуться… лень…
Ласкова, как змея.
В палате день –
Реанимация:
В экран окна –
От абстинентных драм –
На волю, на
Пики кардиограмм
Сердца циклона
Взалкал Великий Велосипедист
Откушать от щедрот не им взращённых.
Над миром раздавался громкий свист,
Пугавший – так легко – порабощённых,
Когда велосипеден и лучист,
В колонне бесхребетных посвящённых,
(Для коих спин полезны лигерады*)
Он проводить измыслил променады.
Бывало, едут шумною толпой,
Изображая истовость и веру;
И всякий рад, когда надел чужой
Не угодит суровому премьеру,
А «палевных» соринок стройный ряд
Поколебит соседову карьеру.
Любой из лизоблюдов снова рад,
Когда «хозяин» по проблеме ровно
Коллегу мордой возит. Но торчат
Из глаз злорадных собственные брёвна;
И вот уже злорадуется тот,
Кто миг назад обиженным был кровно.
Таков плывёт «ревизионный флот»
Когортой рикамбентов* разномастных,
Являя нам Отечества оплот,
Отринувшего пеших – несогласных.
Пошли мне голос колыбельный,
Записанный куда-нибудь,
Чтоб мог я, снявши грех нательный,
Как чадо малое уснуть.
Оставь мне всю пушистость снега,
Укутавшего испокон
Тот дом – как храм, где дремлет нега,
Таясь под ризами окон.
Верни мне что-то из былого:
Задумчивость, боязнь пути,
Велеречивость рифмолова,
Любовь, прибитую к груди.
И я пойду с такою ношей,
Вихры привычно теребя,
И никогда Её не сброшу,
И буду верить лишь в Тебя.
На дороге в Элизиум ветер ласкает траву,
Предзакатное солнце стыдливо укуталось в тучи.
Отставной гладиатор – я в лоно начала плыву.
Впереди – лишь покой, позади буераки и кручи.
За спиной Пантеон заскорузлых и лживых богов
И слепой император, давно не владеющий пальцем.
Завещая им звон, заржавевших от пота оков,
Я изящно ушёл, раскусившим свободу скитальцем.
Как по левую руку мою разлилось серебро
Заповедного озера Неми, где всплыли из тины
Золочёные «барки любви», вон уж с палуб хитро
И зазывно моргают гетеры, как я – либертины.
Как по правую руку мою – расписной Палатин.
У подножья его под смаковницу – символом веры –
За волчицей выходят: ещё не убивший один
И пока не убитый другой из священной пещеры.
Я иду и сбиваю с сандалий имперский навоз,
Вековой фанаберии духа постылую ересь,