Czytaj książkę: «Чирчик впадает в Средиземное море, или Однажды бывший советский пролетарий», strona 2

Наш же пролетарий, повторимся, этого был начисто лишён, поэтому с детства он не стремился хорошо учиться, хорошо одеваться или хорошо себя вести. Так, чтобы перед другими не было стыдно. Потому, что чувство стыда, напомним, у него тоже осталось в зачаточном состоянии, так и не став полноценным органом.

Родители частенько выговаривали подрастающему отпрыску, что у людей дети, как дети, и только их семью за что-то бог наказал. Сын стоически выслушивал эти стенания, не испытывая, однако, ни зависти к счастливым семьям с удачными детьми, ни стыда, что сам он удачным не уродился.

Да, что касается зависти, здесь надо оговориться, что было у него в юности одно маленькое исключение. Это началось ещё со школы – стоило кому-то из его друзей влюбиться в девочку, как будущий пролетарий моментально влюблялся в неё же. Ему казалось чудовищной несправедливостью, что эта девочка достанется кому-то другому. Эта его юношеская зависть доставляла немало хлопот и неприятностей будущему пролетарию, но к счастью, со временем он понял, что все девочки ему всё равно достаться не могут, поэтому не стоит жадничать. Так он лишился и этого, последнего вида зависти.

А сейчас мой пролетарий взволновался не на шутку, и я это видел.

Девушка просто светилась своей ослепительной улыбкой на ярком узбекском солнышке! А, может, это солнце засияло ярче, глядя на неё и опасаясь конкуренции.

Не замечая произведённого их появлением фурора, юноша, возглавлявший группу выпускников из Владимира, деловито и буднично поинтересовался размерами взносов.

– Ну, думаю, чтоб по паре пузырей на лицо! – приходя в себя, жизнерадостно выпалил комсомольский организатор, не сводя немигающих удавьих глаз с понравившейся ему девушки. Надо же было как-то начинать организовывать комсомольскую жизнь цеха!

Сегодня, наверное, нужен перевод с древнесоветского – пару пузырей на лицо – это две бутылки красного портвейна «Чашма» на одну персону. Комсомолец из Владимира, которого, оказывается, звали Сэм, а в миру Серёга, понимающе кивнул, но высказал разумное опасение, что этого может оказаться недостаточно. Девушки стеснительно захихикали.

По всему было видно, что комсомольцы моему пролетарию попались толковые, вместе они быстро коммунизм построят. Хотя бы в отдельно взятом цехе.

И действительно, мы очень подружились с этими ребятами, а пролетарий мой особенно подружился с той, что красотой своею затмевала солнце. Мы гуляли по городу – пролетарий с красавицей впереди, а мы с её подругой и Сэмом чуть сзади, чтобы не портить вид. Пролетарий совсем не смотрел на дорогу, а только на неё, неестественно выгнув шею и рискуя сбить встречного прохожего или угодить в арык. Но прохожие, завидя нас, сами падали снопами по обе стороны тротуара, из чего я убеждался, что не ошибся, посчитав её самой красивой, ибо меня многие и раньше уже видели, но не падали, если, конечно, не праздничный день.

Рабочее общежитие, где её с подругой поселили, было в пяти минутах от дома моего пролетария, что делало его счастье практически беспрерывным, что называется, без отрыва от производства. Впрочем, близость их жилищ не важна, ибо мой пролетарий практически перебрался к ней, и комендант общежития его считал уже своим и не выгонял на ночь.

Вечерний институт, где мы с ним учились после рабочего дня, он совсем забросил и в конце концов, родители, не вынеся его безмерного счастья, сбагрили парня в Москву.

6

И вот теперь бывший советский пролетарий, а ныне советский студент, собирается в далёкий город Гродно, что почти на самой границе безграничного союза социалистических и при том ещё советских республик, как одно время было принято называть наши колонии.

Собирается, значит, собирается, деньги копит на билет в общем вагоне в одну сторону. Я его потом спрашивал, но он не помнит, может быть, рублей семь билет стоил.

Наконец, дней через пятнадцать-двадцать нерадивый студент, не дожидаясь выходного дня, сел в поезд. В дорогу взял только свой дипломат, в котором лежало два батона рижского хлеба по двенадцать копеек и бутылка пива за тридцать семь. В поезде ничего интересного не было, если не считать хлеба, который пролетарий, лёжа на второй полке, украдкой отщипывал из-под подушки, жмурясь от удовольствия и предвкушая радостную встречу и праздничный стол.

Выйдя из вагона в Гродно, он бодро направился искать общежитие гродненского производственного объединения «Азот». Кое-как нашёл, но там его ожидало жесточайшее разочарование. Оказывается, буквально вчера, раньше положенного времени, командированные из Узбекистана в полном составе отбыли в город Щёкино в Тульской области. Продолжать стажировку. Это было не разочарование даже, это был удар. Ведь у пролетария денег даже на обратный билет нет. И хлеб весь съеден. Вернувшись на вокзал, он дождался обратного поезда и пошёл вдоль поезда плакаться. Нашёл сердобольную проводницу, что-то наплёл ей, и та сжалилась над бедным студентом, впустила его в своё купе.

Неравнодушный к путешествиям студент ещё успел сбегать к привокзальной палатке и на последние копейки купить там кулебяку с капустой. Только на метро пятачок приберёг, а на электричке до Клязьмы он и зайцем доедет.

Бывший пролетарий сидел в купе у проводницы, глядел невидящими глазами на чёрные занесённые белым снегом ели в чёрном пространстве, пока она билеты собирала, жевал кулебяку и мрачно думал о своём дальнейшем житье. До стипендии ещё неделя, а денег взять неоткуда. Он-то рассчитывал всю неделю в Гродно прожить на дармовых харчах и в Москву вернуться аккурат к самой стипендии.

Поезд прибывал утром, и студент решил сначала в институт съездить. В общежитии шансы практически нулевые, а в институте наверняка удастся у кого-нибудь из москвичей рублишко одолжить до стипендии.

Ну почему, почему же они не предупредили, что уезжают?

7

Состав громыхнул, будто бы под колёсами решил покончить с жизнью Железный Дровосек, и встал. Пролетарий вышел, на прощанье расцеловался с проводницей и бодро зашагал к метро.

Кстати, удивительное совпадение, но в этот же самый день и мне с железнодорожными повезло. Я, к слову, тогда уже тоже в Москву приехал и тоже учиться. Но в отличие от моего героя, вёл спокойный и размеренный образ жизни.

И вот пока мой пролетарий бодро трусил к институту, подогреваемый надеждой, я как раз, устав от чрезмерного количества лекций и не дождавшись их окончания, шёл из института куда глаза глядят и забрёл в кинотеатр «Новороссийск». Времени до фильма оставалось достаточно, и денег ещё было на бутылку пива. Расточительство, конечно, в буфете кинотеатра пиво пить, но надо время как-то убить. И солидным человеком себя почувствовать, не без этого.

И вот сижу я в буфете, выпиваю по глоточку, задерживая во рту, чтобы с одной стороны растянуть удовольствие, а с другой – запомнить вкус настоящего пива. А то привык к тому разливному, что возле института в подвальчике под названием «Пни» разбодяживают. Вообще-то подвальчик так не назывался, он вообще никак не назывался, скромно притаившись в каком-то проезде в двух шагах от улицы Карла Маркса.

Бывало, конечно, что получив стипендию, мы с приятелями вдруг такими крёзами себя чувствовали, что не в «Пни», а в главный в Москве пивбар «Жигули» заваливались, что на Калининском проспекте. Вежливый и предупредительный официант моментально нам по графину пива приносил и тарелку соответствующей закуски. Так вот даже там, в пафосном баре, пиво было мутным и прокисшим. Правда, получив рубль, вежливый официант мутные графины тут же уносил и возвращался с прозрачными.

А здесь, в кинотеатре – бутылочное, не разбавишь. Так вот сижу я, прихлёбываю и вспоминаю, как однажды я поехал в Чебоксары, и вот тамошнее пиво мне запомнилось особенно! Может быть, вы, конечно, скажете, что мол, пиво здесь ни при чём, это у тебя язык был молодой ещё, восприимчивый к разным вкусам. Возможно.

Я туда, собственно, не пиво попить приезжал, а к знакомой девушке, что жила в Новочебоксарске. Папа новочебоксарской девушки меня и в деревенский свой дом свозил на несколько дней, привыкать. Привёз и оставил, а сам уехал обратно в Новочебоксарск.

Так там мы с его сынком из погреба нет-нет да и подтаскивали эмалированным чайником и домашнего пивка к себе на поверхность, когда водка заканчивалась. Пиво было некрепкое, но вкусное.

К сожалению, я снова забыл, о чём рассказывать собирался. Перечитал всё написанное выше и совсем запутался. Поэтому вернусь совсем недалеко, в кинотеатр «Новороссийск», где я сижу в буфете в то время, как мой пролетарий в институт входит, высматривая масляными глазками однокурсниц-москвичек на предмет одолжить рублишко. А я сижу и не подозреваю, что когда-нибудь жизнеописание моего собрата по ремеслу и однокурсника задумаю. А то бы я, конечно, забросил и кино и пиво, только бы за ним и таскался, скрупулёзно конспектируя его слова и любовные вскрики.

Ну ладно, пусть он пока высматривает свой рублишко, а мне надо всё же попробовать дорассказать, чем же это мне так с железнодорожными повезло.

Итак, я сижу себе в буфете кинотеатра «Новороссийск» и бутылочное пиво смакую, закатывая очи, как вдруг к моему столику подкатывается некий взрослый респектабельный и интеллигентный дядька и вопрошает веско:

– Можно?

– Пожалуйста… – проблеял я, удивляясь, – все столики свободны, и товарищ мог бы выбрать любой. Но тут же спохватился и закончил учтиво:

– Извольте.

Респектабельный незнакомец, стрельнув в меня глазами опытного охотника, по достоинству оценил последнее слово, широко улыбнулся и, даже ещё не успев пристулиться, взмахнул рукой в сторону буфета, с трудом удерживая равновесие:

– Шампанского нам!

Молодящаяся буфетчица с толстым слоем пудры на стареющем лице засуетилась, завскидывала вверх свой почти белый передничек и весело засмеялась, игриво поводя тоскливыми глазами:

– Закусывать чем будете, молодцы?

О чём она? Какая закуска? Через пять минут фильм начнётся.

Но респектабельный взрослый веско сказал:

– Две бутылки шампанского и шоколада!

Весёлая буфетчица проворно сбегала. Я смотрел на моего гостя с восторженной любовью, а он деловито и умело открутил голову первой бутылке и лихо разлил по трём двухсотграммовым стаканам тонкого стекла. За третьим стаканом он предварительно снова сгонял буфетчицу.

Выпили за знакомство. Он, оказывается, Вадик был, а она Люда. Но Люду после первого за знакомство тоста отвлекли, и она вынуждена была вернуться на рабочее место. Вадик её не удерживал и уж тем более я. Мне вообще в зал уже нужно было, там вот-вот киножурнал закончится. Но после стремительно выпитых первых двух бутылок Вадик зычно крикнул Люде в буфет, чтобы ещё пару несла. Я сделал движение в сторону кинозала.

– Да посмотришь фильм в другой раз! Посиди со мной! – с мольбой глянул на меня Вадик, – Мне так одиноко!

С детства имея склонность к математическому анализу, я трезво рассудил, что двадцать копеек за кино, это значительно меньше, чем халявное шампанское с шоколадом и остался.

Вадик пришёл в кинотеатр уже несколько навеселе, что не сразу было заметно, но сейчас он был уже изряден. Было бы подло бросать его одного и идти на кинофильм. Поэтому я повёл себя благородно, тем более, что двадцать копеек, это даже меньше, чем одна шоколадка.

Я всё гадал, кто же такой этот Вадик – атомный учёный или секретный дипломат. А оказалось – проводник поезда, и его поезд через несколько часов отчалит от близлежащего Курского вокзала. После кинотеатра я пошёл его провожать, и мы напоследок заскочили ещё в какую-то кафешку напротив. Там Вадик меня научил, как правильно пить пиво – нужно смешать полстакана пива с полстаканом сметаны. И хорошенечко размешать. И соли туда немножко, чтобы вкуснее было. Он сказал, что для потенции этот напиток очень хорош.

Напиток мне понравился, хотя меня тогда его чудодействие особо не интересовало, как-то без этого коктейля обходился. Тем не менее после кафешки с засметанненым пивом я в такую потенцию впал, что случайно в вытрезвитель попал.

Но я же сегодня не про вытрезвитель какой-то, пусть даже советский, собирался писать, а про пролетария, а его, оказывается, в институте ждал сюрприз – ему позавчера телеграмма была.

8

Саму телеграмму, никто с собой не захватил, но на словах было передано, что, мол, преждевременно из Гродно перемещаемся в Щёкино. Встречай, мол.

Под телеграмму ему не рубль, а целых три рубля дали взаймы, и он, не мешкая больше ни минуты, снова отправился на вокзал, только уже не на Белорусский, а на Курский. И если бы не коварный коктейль с чудодейственными свойствами, мы бы непременно с ним на вокзале встретились, где я как раз проводника дальнего следования потерял… Может, вместе в Щёкино и махнули бы.

Пролетарий уносился в сторону Тулы совсем уже ночью, часов в двенадцать, как раз когда молодые милиционеры меня в воронок заталкивали.

На станцию Щёкино поезд прибыл в три часа ночи и стоял всего одну минуту, а может, и не стоял вовсе, а лишь слегка притормозил, потому, что спешил в Симферополь. Студент пролетарского происхождения вывалился из вагона куда-то в беспроглядную темень и неохватный снег. И никакого города, только где-то вдали огонёчки как будто бы колышутся. Никто, кроме него, с поезда здесь больше не сошёл. Бывший пролетарий решил на всякий случай у станционного смотрителя справки навести о транспорте, но тот, махнув рукой в сторону миражирующих огоньков, велел пешком идти. Там даже тропинка какая-то натоптана была. И по этой тропиночке повлёкся мой бедный пролетарий, который последнюю свою кулебяку ещё в Гродно откушать изволил.

Но вскоре он сбился с тропинки. Не помню, говорил ли я, что зрение у моего героя не самое сильное место. Он, конечно, не такой слепец, как я – здесь я его обошёл, но ночью тоже ничего не видит. Если только огоньки. И вот где-то тропинка вильнула, чтобы обойти овраг, а пролетарий не вильнул, ориентируясь на огоньки. И тут же полетел в овраг. А в овраге снег ещё глубже. И огоньков никаких уже не видно. Выбирался из оврага мой пролетарий ползком, приговаривая: «Уже не долго, сынок», преследуемый голодным воем ещё не решающихся подойти поближе хищников. Но любовь и желание попасть в тепло не дали ему погибнуть. И он дошёл до огоньков. А там и общежитие какое-то нашлось.

Продрогший студент с полчаса тарабанил в дверь, пока, наконец, из-за двери не раздалось недовольное ворчание вахтёра. Услышав, что припозднившийся путник ищет общежитие производственного объединения «Азот» вахтёр отпер дверь и впустил с облегчением вздохнувшего студента.

Но, оказалось, что герой мой рано радовался. Нет здесь никаких командированных из Узбекистана. Видимо, они в другом общежитии. У «Азота» их не одно и не два, а несколько. И вахтёр начал звонить по другим общежитиям и уже первым же звонком попал куда надо. Заспанный вахтёр рассказал путнику, как туда добраться, и не успевший ещё согреться студент снова шагнул в студёную ночь.

Там долго стучаться уже не пришлось – тот вахтёр не ложился после того, как его разбудили телефонным звонком. Он признался, что да, какие-то командированные из Узбекистана, человек пятнадцать, в общежитие имеются, но только объект режимный, и никого сюда без особого распоряжения он не пустит. Приезжий забеспокоился и возвысил голос. Страж порядка предлагал дождаться утра или милиции.

На шум из комнат высыпали жильцы общежития – все пятнадцать человек. Увидев ночного гостя, они вначале опешили, как в знаменитой комедии при слове «ревизор», но быстро пришли в себя и, перебивая друг друга, поведали хозяину ночлежки, что это не диверсант, а их коллега и даже начальник. Что он случайно отстал от группы, потому что в поезде так напился, что выпал из вагона. Поэтому и опоздал на целые сутки. А они-де не стали объявлять на месте прибытия, что их должно было быть больше, рассчитывая, что начальника задрали волки. Но не случилось, дошёл таки, настырный.

И они понесли окоченевшего «начальника» в комнату, где жили самая красивая и её подруга, тоже очень красивая. Растроганный вахтёр суетился рядом и спрашивал, не надо ли ещё чего. Но узбекские гости заверили его, что нет, ровным счётом ничего больше не надо – ни отдельной комнаты начальнику, ни даже отдельной кровати. Разве только если водочки немного, чтобы растереть ночного гостя, дабы избежать обморожения. На это вахтёр только растерянно развёл руками, сокрушаясь, что свою выпил ещё вечером. Да, понимающе поцокали языками подчинённые «начальника», мы тоже, понадеявшись, что его всё-таки загрызут волки, с вечера ничего не оставили. Ну, ничего, авось до утра и без водки дотянет.

Студент, так неожиданно произведённый в конце своего долгого путешествия в начальники, до утра действительно дотянул.

А рано утром треть командированных на завод засобиралась. Треть потому, что завод работает непрерывно, и это был как раз первый день, когда их разделили на смены.

Пролетарию это очень удобно оказалось – большая часть народа всё время с ним, скучать не придётся. И сегодня утром очень удачно его бывшие комсомольцы как раз на завод идти не должны, поэтому, дождавшись одиннадцати часов, они с Сэмом, запасшись авоськами, вышли прогуляться до магазина, пока девчонки на стол соображают. Предварительно прошли по другим комнатам комсомольские взносы собрать. И хотя комсомольцев в группе больше не было, никто не отказывался.

Снег приятно похрустывал под ногами счастливого пролетария, и он совсем не думал, что там, в институте, потеряли его, наверное.

В маленьком магазинчике не удивились ранним покупателям – продавщица уже знала гостей из солнечного Узбекистана и спросила деловито:

– Сколько?

Тут друзья задумались – если брать белое, дороговато будет на всю компанию, красное выгодней, тем более оно здесь продаётся в трёхлитровых баллонах.

Сэм, как принято было в те времена в российской глубинке, любые алкогольные напитки называл вином. Вино разделялось на два вида: белое и красное. Белое – это водка, а красное – портвейн. Всё остальное никак не классифицировалось и интереса не представляло.

– А дай-ка ты нам сегодня лучше пару красненького! Или нет, давай лучше три! Для начала… – вслух размышлял Сэм.

Тут умный студент обратил внимание своего малоучённого собрата на то, что три банки вдвоём неудобно тащить – кто-то будет обижен. Пришлось, чтобы никому не было обидно, брать четыре. Обратная дорога показалась сильно короче, несмотря на тяжесть в руках.

Дома их ждал тёплый и вкусный стол. И ещё более тёплые и сияющие хозяйки, затмевающие своим светом далёкое узбекское солнце.

В маленькой девичьей светёлке поместились все десять человек рабочего общежития, сдавшие комсомольские взносы и не занятые в первую смену. Были тосты, были речи и признания в любви.

Боже, как жаль, что мне не дали тогда дождаться пролетарского студента у Курского вокзала!

Двенадцати литров портвейна хватило, чтобы достойно встретить со смены первую партию своих коллег и проводить на смену всем комсомольским отрядом следующую.

У заводской проходной долго целовались по-брежневски и по-бабьи вскрикивали, вспоминая войну.

На обратном пути запасы, конечно, пополнили. Дома вновь прибывшие бойцы внесли оживление в уже затухавшее, казалось, прерванное застолье. Мой пролетарий, всего лишь минувшей ночью назначенный начальником, до конца комсомольского собрания не досидел. Некрасиво, конечно, но он так трогательно дёргал ногой, убегая от волков, что его не будили. Просто придвинули к стенке, чтобы он не мешал сидящим на кровати и не упал на пол. Его даже не стали будить, чтобы он проводил в ночную смену свою самую красивую.

Пролетарий спал один в большущей кровати, в которой сегодня мне и одному показалось бы тесно и неуютно. А ему тогда казалось очень просторно и комфортно.

Вот, говорят шутники, что раньше и солнце было светлей, и вода мокрей. Шутите, милые, шутите, а я-то точно знаю, что раньше лампочки были другие. В моём детстве, например, в комнате свисала с потолка на перекрученных проводах в нитяной изоляции одна лишь лампочка. И этого света хватало. Этого света было так много, что он освещал не только комнату, но и все дали и долы до горизонта и дальше уходил за горизонт.

А сейчас… Несколько лет назад, когда мы в новой квартире отделку делали, попросил я мастеров в гостиной двадцать четыре светильника сделать по всему потолку. И чтобы лампочки помощней. А уж в своём кабинете я особенно постарался. У меня там не только весь потолок увесили десятками светильников, но и все стены облампочили! И все полки в книжных стеллажах и над столом ещё отдельный прожектор повесили.

Сделали. Включили. Да, над столом, какое-то яркое пятно есть. А вокруг всё равно темень такая, что от стола отходить страшно.

9

Пока пролетарий спал, я из вытрезвителя давно уже выписался и, отряхнувшись, пошёл себе в общагу за конспектами. Хотя зачем они мне, если завтра меня из института с позором вышибут?

Ведь тогда о посещении такого заведения тут же по месту работы или учёбы сообщали. Я-то, конечно, сказал там, что учусь в МГИМО и подрабатываю в зоопарке, но они, сволочи, мой студенческий билет нашли.

И забегая вперёд, скажу, что через несколько дней телега таки в институт прикатила и меня в деканат вызвали, чтобы отчислить. Заодно уж и про друга моего пролетария спрашивали. Проигнорировав основную тему, я наплёл в деканате, что пролетария внезапно скрутил аппендицит на экскурсии в Музее Революции и врачи сейчас борются за его жизнь с переменным успехом, но перевес не за врачами. В деканате поохали и поняли, что говорить сейчас о моём вытрезвителе не совсем этично. И даже, правильней сказать, аморально.

Но вернёмся, пожалуй, в правильное русло. Если оно правильное и если оно вообще русло, а не след бессмысленного и беспощадного цунами.

Пролетарий проснулся, почмокал губами и, ловя ускользающий приятный сон, пошарил вокруг себя рукой. Не вместо объекта приятного сна, обнаружил на своей постели три какие-то фигуры, сидящие к нему спиной. Приятный сон сразу превратился в кошмарный, и студент вскочил, как ошпаренный.

Молнией мелькнуло в мозгу что-то страшное, что учинили эти спины с его любимой, прежде чем присесть отдохнуть. Несчастный студент понял, что сейчас они отдохнут и за него возьмутся, и решил так просто не сдаваться. Пока он размышлял, в какую первую спину ему вгрызться, спины сами, учуяв шевеленье в кровати, обратили к нему свои фронтальные части и с удовлетворением констатировали, что начальник, оказывается, отпочивали, и не иначе, как начнут сейчас иметь своих нерадивых работников за ненадлежащее исполнение должностных инструкций.

Тут только не растёртый вовремя от отморожения студент сообразил, что он в компании не монстров-насильников, а друзей, и сразу обрёл смелость и начальственный голос, дескать, какого рожна вы, сволочи, в нашей девичьей светёлке делаете и где вообще моя светлейшая.

– Сам ты свинья, гражданин начальник! – молвила средняя спина. – Мало что ты не проводил до работы свою любимую, так ты ещё и нас, ухайдакавшихся на работе, так негостеприимно встречаешь!

Оказывается, это вернувшиеся с вечерней смены доедали и допивали в девичьей светёлке. Студентствующий начальник устыдился своего негостеприимного поведения и присоединился к тостующим.

Утром гости ушли, но пришли другие, а заодно и хозяйки светёлки. Посмотрели девушки на свою опочивальню, превратившуюся в клуб ценителей портвейна, и решительно попросили освободить помещение. И суточное застолье было моментально прекращёно. Не совсем, конечно, просто всю посуду и снедь в другую комнату перенесли, где обретался Сэм.

И это было лучшее решение, конечно, в том числе и с точки зрения вчера ещё студента, а ныне начальника всех инженеров. Он с облегчением снова упал на кровать, обдумывая свою дальнейшую жизнь. Пока он будет тут халявный портвейн трескать, его, глядишь, из института вышибут. Даже раньше, чем он в него поступит. Дело в том, что тогда мы с моим пролетарием, хоть и были студентами, но ещё не вполне. Мы учились на нулевом курсе, куда раньше набирали из числа передовых рабочих и крестьян. С ними, конечно, нянчились, как с гегемонами, и многое им прощали, но всё равно, как показала дальнейшая практика, до окончания института сумел добраться лишь каждый десятый.

Но бывший пролетарий этой статистики ещё не знал и думал только об одном – как бы не стать первым, кто сойдёт с дистанции и вернётся в гегемонствующий класс. Ладно если хоть с первого или даже второго курса выгонят, а то с нулевого, или, как говорили раньше, с рабфака – неудобно даже как-то.

Хорошо, завершил раздумья пролетарий, поживу недельку и назад, в ветреную, сырую и заснеженную Москву. И уже никакого баловства, всерьёз засяду за учёбу. Порадовавшись мудрости своего решения, он бодро зашагал завтракать в новую кают-компанию к Сэму. С Сэмом в комнате ещё двое коллег жили, и она была побольше девичьей светёлки, и десять человек здесь размещались легко.

В субботу он, как было намечено, в Москву было засобирался, но завтра, как на грех, у одного из командированных день рождения должен быть. Неудобно было портить людям праздник, и пролетарий решил ещё на пару дней остаться. Хотя, может, если бы он уехал, для них двойным праздником было бы, но никто не признавался.

Во вторник подумалось, ну, уеду я сегодня, припрусь, как дурак, в институт в среду, практически к концу рабочей недели. Чего ради? Нет, поеду-ка я лучше в воскресенье, чтобы уже в понедельник, с чистого листа, мудро рассудил студент и снова повеселел от ощущения переполнявшего его ума.

В воскресенье опять не получилось, он уже и затрудняется вспомнить, почему. Потом опять что-то, да и любимая не отпускала, дескать, нечего так торопиться, всё равно отбрешешься, никто тебя из института не выгонит.

А тут и конец всей командировки не за горами оказался. Бессмысленно было ехать одному, когда уже все на чемоданах. Им на завод всё равно через Москву возвращаться, чего уж дёргаться, вместе веселей.

10

В общем, в институте мой герой не был полтора месяца. Ровно столько, сколько в Щёкине командировались его бывшие комсомольцы. Он вернулся как раз тогда, когда советские войска стали нежно вводиться в дружественный Афганистан. Может быть, на фоне этих новостей, здесь было не до него.

Декану подготовительного отделения, как официально назывался их рабфак, бывший передовой пролетарий таких страстей про свою горемычную личную жизнь понарассказывал, что в процессе сам два раза чуть не прослезился. Декан тоже оказался не бездушным человеком и в конце повести сказал лишь, махнув рукой:

– Иди уж… Но если ещё хоть раз!..

Но бывший пролетарий и сам понимал, что больше ни разу. Исчерпал он свой лимит худых поступков на этот учебный год. Поэтому остаток года институт он посещал более или менее аккуратно, почти так же аккуратно, как пивную «Пни». Тем более что в командировку его комсомольцы из Узбекистана больше никуда не ездили, а учебный год в связи с надвигающейся Олимпиадой закончился уже в апреле. И его родному заводу, взрастившему такого передового пролетария и прилежного студента, было не стыдно встретить его на родной земле.

И теперь мы, наконец, подошли к тому моменту, с какого начинали повесть, а именно к тому, когда приехавший из Москвы на четырёхмесячные каникулы студент постоял на пороге отчего дома, пощурился на ласковое уже майское солнышко да и был таков, сопровождаемый запоздалым криком нерасторопных родителей: «Только недолго, сынок!»

В общежитии его ждала самая-самая, самая красивая и самая любимая. Они не виделись целых четыре месяца, с самого Щёкина. И эти дни нужно было срочно компенсировать. Бывший пролетарий, конечно, помнил наставление родителей и старался вернуться домой поскорей. Они уже скоро стали безуспешно искать сыночка по моргам и больницам, но сынок на четвёртые сутки сам вернулся домой. Родители не оценили его сыновьей привязанности, и отец сказал, чтобы сын шёл бы уже туда, откуда пришёл. Четырёх дней свидания после долгой разлуки им показалось достаточно, четырёх месяцев будет явно много.

И сынок с лёгким сердцем ушёл к друзьям в общежитие. Там было хорошо. Иногда самой красивой надо было идти на работу, и бывший узбекский пролетарий, а ныне московский студент вприпрыжку бежал её провожать. Они тряслись в автобусе и не могли свести друг с друга влюблённых глаз.

Проводивши любимую, московский студент не торопился отойти от заводской проходной, а терпеливо чего-то ждал. И ждал он, оказывается, другую девушку, ту, которую сменяла его самая любимая и самая красивая. С ней он возвращался в город, в её общежитие и коротал время со сменщицей, чтобы не лишиться рассудка от горькой разлуки с любимой. Это общежитие было в пяти минутах ходьбы от того, где он жил со своей самой любимой и самой красивой.

Что сказать по этому поводу? Мне даже писать стыдно о таком человеке, а он чувствовал себя вполне комфортно ввиду неразвитости или полного отсутствия целого ряда человеческих качеств, если помните. Тошнит меня от этого мерзкого человечишки! Но такова оказалась моя стезя – писать не о лучших представителях нашего вида, а о тех, что придётся. У меня есть извинительное – когда я начинал о нём писать, мне он казался симпатичным. Глубоко же я не копал тогда.

Сменщица его любимой девушки не была самой красивой. А и как ею быть, если эта вакансия уже давно и навеки занята. Она была просто красивой, но главное её достоинство заключалось в том, что она в постели позволяла пролетарию всё.

Самая любимая тоже позволяла почти всё, но… не до конца. Весь завод, весь город знали, что у них всё ништяк. И только один московский студент знал, что не всё, и это его, молодого, очень нервировало, а альтернативных способов он ей стеснялся предлагать.

А что же самая красивая? Видимо, не до конца доверяла она своему пролетарию-москвичу и боялась потерять свою девичью честь, которая ещё может пригодиться.

И так они прожили втроём все четыре месяца студенческих каникул.

Наконец, это непотребство кончилось – даже четырёхмесячные каникулы кончаются. Бывший советский пролетарий, а ныне студент первого курса московского института вернулся в Москву.

11

Там, в Москве, всё было по-другому. Другие проблемы, другие заботы, новые знакомые… Пролетарий, конечно, тосковал по любимой, но они переписывались часто и через переговорные пункты переговаривались.

Вы спросите, а что это – переговорный пункт? Ну, это такое…, что-то вроде ваших мобильников, только покрупнее. И посложнее. Пользовались этим так: нужно было заранее прийти на этот переговорный пункт, которых тогда было много в каждом городе, и заказать разговор на какой-то день и час. Тот, с кем вы желали поговорить, получал по почте извещение, вроде повестки, что так, мол, и так, просим вас явиться в указанное время в отделение милиции… тьфу, на переговорный пункт, с вами желают поговорить.